Птичка

Эви нежная, хрупкая, бесконечно прекрасная и сексуальная. 

Касаться губами её кожи приятнее, чем смаковать во рту каждый кусочек кремового зефира. От Эви пахнет чем-то сладким и до боли знакомым, хочется касаться её бледной кожи вновь и вновь, целовать проступающие венки, зарываться в облачко розовых, лёгких, точно воздушная вата, волос. 

Эви смеётся, елозит по столу и говорит на каком-то иностранном языке — они да всевозможные десерты единственное, что можно назвать слабостями инспектора; им нет места за пределами личного кабинета. 

Как там нет места и их чувству. Дурному, проклятому и с точки зрения общества ненормальному, иррациональному, болезненному и, возможно, подсудному. Но ведь это так, чёрт бы их, моралфагов, подрал, смешно. 

Эви обвивает тонкими руками её шею и смеётся. И этот смех — лучшее, что только может быть на свете. Мягкий поцелуй, игривый, дразнящий от уголка губ до сердцевины, раскрывающейся подобно розе. Избитые сравнения из любовных романов казались ненастоящими, слишком грубыми и неточными, но подобрать что-то ближе было сложно. 

Гладкая кожа, затянутая в чулок, манит. Можно ли представить что-то более соблазнительное сейчас, чем девушка, сидящая на офисном столе и игриво покачивающая стройной ножкой в чёрном кружевном чулке? Пальцы легко скользят по таким знакомым изгибам, вновь и вновь, касаясь и запоминая каждую клеточку столь любимого тела. 

Эви стягивает блузку и охотно подставляет поцелуям грудь. Смешная, похожая на птичку, красующуюся на её правом боку. Нежную, весёлую, бесконечно прекрасную и невероятно любимую. Она касается щеки, стирает дорожку, прочерченную слезой, подносит палец с карамельно-алым к губам... 

Капля падает на лакированную поверхность стола. Холодную и начищенную до зеркального блеска. На стол, где в совершенном беспорядке среди стаканов с ручками и карандашами и пресс-папье раскиданы документы и безделушки. 

— Вы делали это здесь, верно? 

Она оборачивается — в прямоугольнике света стоит человек. Высокий, с яркими скулами и серо-голубыми глазами, до дрожи похожий на Эви. Он размеренным движением поправляет галстук, затем очки в прямоугольной тонкой оправе. Входит в кабинет и с едва слышным щелчком закрывает дверь. 

Ярко-красная птичка с розовыми подпалинами, поющая в лепестках японской вишни, связывала их, хоть друг друга они и не знали. До того момента, когда птичка, пропев прощальный аккорд, не замолчала навсегда. 

Эви, лёгкую, нежную, стройную и бесконечно красивую Эви нашли в луже крови и листах документов лишь на утро. Два кроваво-алых цветка распустилось на груди, один на животе и один на виске. Она лежала на белом полу, раскинув руки, точно подрезанные крылья. Замершая, подобно изломанной, выброшенной кукле. И только на губах, карамельно-алых застыла такая до боли знакомая, извиняюще-нежная улыбка.

Когда о смерти инспектора сообщили, она осела в кресло. Ноги просто подкосились, отказавшись держать не сильно рослое и тяжёлое тело. Она точно на мгновение погрузилась в вакуум — ни звука, ни вдоха. Словно в комнате, где она находилась, взяли и выключили свет.

Слёзы покатились по щекам, падая, совсем как градины, на сжимаемые в руках документы. Как там говорят — "реветь белугой"? Да, она ревела и не могла, а больше всего не хотела останавливать слёзы. Давилась ими, как будто это могло помочь смириться с утратой. Внутри словно что-то оборвалось и навек замолчало вместе с несчастной птичкой.

Такая скорбь подобает членам семьи — родителям, братьям, сёстрам, детям. А кем были они с Эви для людей, окружавших их? Коллегами, партнёрами, наставником и помощником и, возможно, близкими подругами. Теми, кому непозволительно несколько часов лить слёзы друг о друге. А возлюбленными и любовниками, любовницами, — поправляла себя она столько раз, — им, двум женщинам, быть не положено; быть более близкими, чем то позволяет общество, им было запрещено, потому что это, по мнению этого самого, трижды проклятого общества, ненормально, аморально и идёт против устоев, традиций, да природы в конце концов.

Она вытирала слёзы, что тогда, сидя на кушетке и повторяя как мантру "господи, да за что же её так, за что, господи", что сейчас, не стыдясь вошедшего человека, вовсе нет, скорее беспокоясь о чести Эви и её имени, не своём.

Эви была молода, красива, амбициозна и доброжелательна. Она заменила ей семью, стала точно сестра. Это она повторяла раз за разом, пытаясь унять слёзы. Говорила что-то про то, что Эви научила её всему, сделала из неё специалиста, которым компания может гордиться, и снова, как по замкнутому кругу, — Эви заменила ей семью, стала точно сестра.

"Простите меня, простите, — шептала она тогда, глядя на стоящих в коридоре людей. Высокого темноволосого мужчину, поддерживавшего под локоть стройную, невысокую девушку — брата и сестру Эвелин Руби, тех, кому куда больше, чем кому-либо другому, полагались такие слёзы. — Пожалуйста, простите меня, Эви была мне как сестра..."

— Вы ведь Мартин, Мария Леа Мартин, верно? — произнёс мужчина, вновь нарушив тишину. Он снял очки и протирал их белым платком с синей вышивкой, точно таким же, какой лежал на столе Эви.

Они были коллегами, напарниками, подругами и влюблёнными, которые прятались за деревянными дверьми кабинета или квартиры, чтобы сохранить от грязи и жестокости то малое и одновременно бескрайнее чувство, что соединяло их.

— Знаете, это звучит грубо и некорректно, — на одном вдохе произнёс мужчина, прежде чем в воздухе вновь повисла пауза. — Если вы сейчас закричите и скажете мне убраться со своими грязными обвинениями, то я пойму.

Эви всю жизнь была яркой и совершенно неподходящей для общества, где родилась и жила. Её можно было сравнить с ярким диким цветком, проросшим на клумбе среди роз. Даже её семья предпочла вычеркнуть её из фамильного древа и завещания; вычеркнуть, не упоминать, но не забыть. Не такую как все, яркую, непохожую, нежную и безумно сильную. Она, как и Мария, была одиночкой, только в отличие от Марии, в её прошлом была семья.

— Вы делали малышку Эви счастливой, — с горечью произнёс мужчина. То ли Густав, то ли Георг, его имени из официального представления Мария совершенно не помнила, а Эви предпочитала не распространяться о своей семье даже тогда, когда вынужденно проводила в поместье выходные или недели. — Хотя, признаться честно, в душе я надеялся, что Мартин будет фамилией мужчины, который сумеет... сумел бы сделать Эвелин счастливой.

Мария смотрела на человека, которого ни разу в жизни до этого не видела и совершенно не знала. Она вытирала слёзы, прижимая к груди блузку Эви, хранившуюся в кабинете на всякий случай. От тонкого шёлка пахло розами, карамелью и зефиром, тем, что Эви безумно любила. То, что пропитало все её вещи, которые Мария на правах напарника должна была собрать и передать семье. Той самой, представитель которой сейчас стоял перед ней таким же строгим, каким был в то самое пасмурное утро.

— Пожалуйста, не отрицайте, что вы были близки, хоть сейчас это и не имеет какого-либо значения. — Снова вздох, горький как полынь или лекарство, но протягивающийся тонкою нитью между этим мужчиной и девушкой, и показывающий, что они утратили нечто очень ценное для обоих. — Вы сделали её счастливой. Поэтому, я думаю, будет честно позволить вам оставить её вещи себе — для меня и сестры, да и для любого другого, они не имеют такой ценности, как для вас. Но взамен я попрошу вас лишь об одном.

Мария смотрела на мужчину сквозь слёзы, слушала, но, казалось, не слышала того, что он произносил. Движения губ, движения рук и блеск стёкол очков — всё это сливалось в единую картину. Эви, нежной и яркой Эвелин больше не было. И этот человек лишний раз бередил кровоточащую рану в её душе.

— Пообещайте мне, что не будете появляться на кладбище чаще, чем то позволяет этикет. Я попробую сделать что-нибудь, позвать вас на поминальный ужин, признав что-то вроде того, что вам, сироте, Эвелин заменила семью, но всё же не искушайте судьбу — ей, мёртвой, уже безразлично, но вот имени и вашей репутации нет.

Имя, репутация, семья, положение в обществе — слова, которые Мария слышала тысячу, а может и сотню тысяч раз. Те самые слова, которые и она, и Эви ненавидели до глубины души. И всё же в словах мужчины звучало что-то другое. Что-то до боли знакомое, что-то такое, что она всегда хотела услышать.

— Оставьте себе её вещи, её любовь и своё горе, спрячьте их так, чтобы никому и в голову не пришло не так понять или истолковать ваше поведение или слова, — в его голосе наконец-то зазвучала сталь. — Не ради меня или семьи, ради Эви и вас самой. Это единственное, о чём я вас прошу, Мария.

Мария стояла, закусив губу. Слёзы катились по щекам. Георг, а может быть его звали и Густав, коснулся её ладони, на краткий миг сжал пальцы, словно благодарил Марию за всё, после чего коротко попрощался и ушёл, закрыв за собой дверь. Мария опустилась в кресло и, прижав несчастную блузку к лицу, дала волю слезам и стонам. В груди нестерпимо жгло — может от слов мужчины о том, что его сестра была с ней, Марией, по-настоящему счастлива, а может от того, что все вещи Эви останутся ей.

Если бы он забрал вещи с собой, можно было представить, что общество просто сломало Эви. Что она, подчиняясь семье, собрала всё и уехала, далеко-далеко, там, где цветут вишни и поют красные птицы с розовыми подпалинами. Недоступная, но живая. Пусть даже и в глупых мечтах, наивных фантазиях влюблённой девушки.

Но мужчина оставил все вещи сестры той, с кем Эви была наиболее близка. Той, чьё сердце разрывалось от невыносимого чувства одиночества. Той, кто будет ночами напролёт вдыхать аромат таких знакомых духов, касаться таких знакомых вещей, но никогда больше не сможет коснуться их хозяйки, услышать её смех или сказать, что безумно любит её.