Ночь приближалась слепая, нагоняла на город туманы, убивая последнюю веру.
Смех разносился по холлу, столь безжалостный, влажный от слез моих, крови, что в ней ты купалась рассветами тусклыми, разливая на пол молоко.
На полу была я.
Ты со мной поделилась безумием, когда повстречались однажды с тобой где-то там, на окраине мира,
где шумели озера, где под солнцем багровым, на траве, на пушистом ковре синих мхов мы учились друг друга любить,
превращали тот день в бесконечность, сливались течением северным, южным, глаза закрывать не боялись, изгибались, как волны в порыве безжалостном шторма.
Ты шептала мне тихо, беззвучно выводила на коже ногтями, навсегда мне слова твои врезались в память:
«Я убью тебя, глупая, если опять повстречаю».
И мы встретились вновь, притворились чужими… но я помню, словно это было вчера, все прошедшие годы!
Все касания губ, безымянные горы, леса, где мы прятались днем, все пьянящие травы и дурман твоих глаз – не заметили в вальсе своем сумасшедшем, как вплотную приблизились к фронту,
разделенные шквальным огнем, чувством долга, бессмысленной целью и холодным дождем проливным –
мы под ним повстречались впервые, так беспечно сложив у порога оружие все.
И мы ночью туманной отыскали дорогу друг к другу. Жаль, не вернуть нам назад все те теплые звездные ночи, вечера у костра, вожделенную песнь невозможной любви.
Может, ты все-таки помнишь, как мы выгибались навстречу, как руки тянули к луне, безмятежно смеялись?
Но глаза твои полнятся кровью.
Так за что же ты так меня ненавидишь?! Шипишь прямо в губы, хватаешь за плечи до крови... постой! Но я слышу спиной холодный безжизненный мрамор.
Я украла… украла… я всю твою нежность однажды украла, ничего не оставив взамен – не успела! Так надеялась глупо, что есть еще время у нас.
Никогда его не было вовсе.
Ты прости, что окрасятся руки твои моей грязною кровью. Ты прости, что приходится слушать все агонии крики мои.
Я пойму. Я приму новый палочки взмах, разрывающий тело на части и сшивающий вновь. Если бы только я знала, убила бы всех их, я тебе не позволила б с ними уйти,
я б лианами дикими оплела твое тело, как сейчас ты мое оплетаешь терновой лозой, разрезая иголками мягкие ткани.
Лишь горячие руки твои не дают окунуться во тьму. Так зачем же ты держишь меня на руках? Гладишь плечи и душишь в объятиях, осколками льда по ранам проводишь моим?
Я не слышу, что ты говоришь, из-за крови в глазах я не вижу твой взгляд и как терн превращается в шелк, липкий мрамор – в объятия белого хлопка.
Я ведь уже тебе говорила: «я умру, только если ты станешь моим палачом». Но порезы срастаются все, и не чувствую больше я боли.
«Это будет в последний наш раз», – ты шептала так тихо.
Нас окутали красные искры: балдахин превращается в иву, над рекою плетется туман,
мы тонули неспешно в воздушных перинах, цеплялись отчаянно за плечи друг друга, за губы дрожащие, холодные руки.
Почему же ты снова боишься?
«Дрянная девчонка! Я же чуть не убила тебя!»
А я, знаешь, была бы не против: лучше так, чем когда ты приходишь ко мне лишь во снах.
И, быть может, сейчас тоже сон: мы сплетались, как розы ростки, позабыв о минувших часах, когда пламя твое бесконтрольно крылья сжигало мои.
Позабыли, заблудившись в туманах реальности серой, обо всем, чем дорожили однажды: свечение лунного света, свечение глаз, когда души, покинув в экстазе тела, беспечно летали над крышами чужих городов.
И сегодня мы тоже летаем, нараспашку открываем сердца в завершающий раз, и сливаются вместе аккорды дыхания сбитого, последние крики и шепот невнятный:
«Уходи. Уходи, пока поздно не стало. Убегай от меня, затерявшись в туманном лесу. Не сиди без движений – спасайся, не медля!»
А я лишь смотрю в твою черную бездну, где взорвалась вселенная, где остался лишь хаос, смешались все чувства, жестокость и нежность срослись воедино.
Почему ты так жаждешь, чтобы выжила я? Вновь кричишь: «убирайся!» Вновь во тьму погружаешь меня…
Липкий мрамор, безжизненный холод. «Почему так упрямишься ты?» – ты ответ все равно не поймешь, я отдала тебе всю себя без остатка – что же сделаешь ты?
Посмотри, я без страха касаюсь волос твоих спутанных, я навстречу тянусь, и блестит в тусклом пламени свеч серебро, насквозь пропитано тьмой, – и предплечье обжигает огонь.
«Говорила ж тебе уходить», – поцелуй твой сильнее морфина, лишь пульсируют буквы из крови и тьмы, навсегда оставляя клеймо.
Твое имя не только на сердце теперь – оставшись на коже, вплетается в вены, в глазах отразилось одинокой слезой.
«Так не тронет никто тебя, глупая».
Ты забрала себе тот соленый кристалл и исчезла в беззвездном тумане, обещая вернуться за мгновенье до взрыва планет.
Ты вернешься к концу, лишь не знаешь, что я ни за что не позволю тебе в последнем погибнуть бою.