«Нет, мёртвые не остаются мёртвыми. Научишься слышать – так спасу нет от их болтовни…»
Облачный атлас (2012)
В Австрии таких прозвали «ночной ведьмой», а во дворце Топкапы шептались о духах смерти, что всегда являлись за выбранной жертвой только во сне и отчего-то особенно ненавидели молодых людей.
Ночной гость с изучающе-ядовитой усмешкой склонился вплотную к его лицу и, к ужасу Искандера, снова принялся шептать ему на ухо. От сильных пальцев, чуть сжавших его шею, особенно веяло разложением и могильным холодом; шехзаде задыхался, отчаянно желая отстраниться, разорвать его, закричать на весь дворец, но ему не хватало сил даже пошевелиться. Наконец-то убравшись, мертвец вальяжно откинулся на спинку кресла возле его кровати, одаривая молодого человека жестокой и насмешливой улыбкой. Образ становился чётче, Искандер рассмотрел красное облачение падишаха и сковывающие ноги призрака бесчисленные цепи – зловонные и окровавленные.
Он открыл глаза.
Несмотря на отсутствие в кафесе окон, здесь царил лёгкий полумрак: Хюмашах Султан, придя в отчаянный ужас от состояния брата, решила, что полная темнота может испугать его, и дала распоряжение бостанджи не гасить несколько факелов и ночью. Сестра долго плакала возле него, обнимая и уговаривая, повторяя свою нелепую ложь. В надежде… на что? Должно быть, это султан Ахмед принуждает её обманывать, желая снова осмеять его горе.
По-прежнему одетый в свой чёрный кафтан с большими пуговицами, который был на нём в день ареста, Искандер резко сел на заправленной постели, затем, словно затравленный зверь, отшатнулся к стене, – но в кресле никого не было. Шехзаде болезненно улыбнулся. Сколько же раз он сам посмеивался над детскими страхами Исмаила, нипочем не желавшего ночевать в этом мерзком дворце, всё пересказывавшего услышанное от какого-то глупца предание об умерших падишахах, чьи души были прокляты Всевышним за грехи и так и не сумели покинуть Топкапы. Его мальчик так их боялся…
Душевная боль с чудовищной силой сдавила его дыхание и, прикрыв голову, молодой человек вновь забылся сном, – отчаянно желая убить память, ограждаясь всё сильнее…
И погружаясь туда, где уже никогда не надеялся побывать.
Он видел себя – маленького юркого шехзаде Яхью, видел залитый солнечным светом холл дворца Топкапы и собственные глаза цвета древесной коры в оконном отражении; только в настоящий момент можно было сказать со всей очевидностью, что принадлежали эти глаза ребёнку лет пяти. Явно такого же возраста были и его спутники, в компании которых маленький шехзаде падишаха Мурада Третьего вприпрыжку поднимался по массивной лестнице.
Яхья… Искандер ощутил отстранённый волнующий холодок. Да, когда-то это было его имя.
Мальчика позади всех звали шехзаде Якуб – он был таким толстым, что в безуспешных попытках поспеть за братьями и только что прибывшим во дворец гостем мучительно пыхтел от усилий при подъёме на каждую новую ступеньку; это, однако же, не мешало ему оживлённо и без перерыва болтать. Огненно-рыжие кудрявые волосы, большие голубые глаза и страшно безобразящие маленькое лицо крупные тёмные веснушки делали его почти точной копией матери – забитой и неуклюжей хатун, над которой за глаза потешалась добрая половина прислуги во дворце, называя самой бестолковой из фавориток, когда-либо переступавших порог султанских покоев.
– …Говорят, человека, которого коснулся Проклятый Падишах, будут вечно преследовать несчастья.
– Его будет преследовать смерть, – шмыгнув носом, поправил маленький Яхья-Искандер. – До тех пор, пока однажды не настигнет. Так Гюльшен Калфа говорит… Ахмед, перестань! – возмущённо пискнул он, когда приехавший в числе почётных гостей из Манисы черноволосый мальчик, которого мама называла его, Яхьи, племянником, а Фахрие – «маленьким лапочкой», встал прямо за ним и театрально-пугающим голосом крикнул ему в ухо.
– А за каждого убитого им при жизни шехзаде Проклятый Падишах получает цепь, которой будет прикован к трону Османов, пока не придёт Судный день, – с горящими от возбуждения глазами продолжал толстый и рыжий Якуб смаковать свою любимую страшную историю. – Приговоришь к смерти хоть одного шехзаде – получаешь цепь. Если у проклятого есть хоть одна цепь, значит, он навсегда лишился шанса обрести посмертный покой. Его призрак будет стенать под куполом Османского дворца вечно – и вечно увлекать в Долину Смерти живых… и при этом верить, что он по-прежнему единовластный хозяин во дворце Османов.
– С чего падишахам казнить шехзаде?.. И нет у привидений никаких цепей, – возразил с любопытством слушающий пятилетний Ахмед важным тоном.
– У наших – есть, – вздохнул Яхья. – Мне кажется, это страшно – быть прикованным к дворцу целую вечность... Даже если ты злодей. Мы ведь тоже когда-нибудь будем падишахами…
– Вы не можете ими быть. – Ахмед недоумённо нахмурился. – Вы же лишние, вас тут не будет, а падишахом будет мой отец шехзаде Мехмед.
Братья в растерянности воззрились на него и замолчали. Степенно шествующий чуть впереди всех черноволосый шехзаде девяти лет резко остановился и с силой сжал лестничные перила, а маленький Якуб обиженно опустил голову, и его голубые глаза тут же наполнились слезами:
– Мы – какие?..
– Лишние… по всем законам лишние, – словно заученным тоном повторил их гость с непринуждённостью, после чего самодовольно вскинул подбородок: – А я сын старшего наследника трона. Так сказали моя мама и Мустафа Ага...
Девятилетний черноволосый шехзаде Аллаадин быстро повернулся к ним и в каком-то неясном ужасе вгляделся в лица младших братьев, при этом в его глазах цвета янтаря появился оттенок мертвенной тоски. Этот брат всегда был предметом горячего восхищения Яхьи: ни один мальчишка во дворце не был так одарён в верховой езде и единоборствах, не излучал всем своим обликом такую внутреннюю силу и спокойную уверенность в себе. Никто не был так храбр и ловок, так сведущ в потаённых закоулках дворца и подробностях его кипучей жизни, как шехзаде Аллаадин. Матери у него не было.
– Вот только мама и евнух не объяснили, что это значит, – не сводя глаз с новоявленного племянника, произнёс Аллаадин ледяным тоном. – Не так ли, Ахмед?
Ахмед растерянно захлопал ресницами и хотел что-то ответить, но обыкновенно невозмутимый Аллаадин вдруг резким яростным движением схватил его за воротник и, не обращая внимания на испуганные окрики Яхьи и Якуба, едва не вздёрнул над полом.
– Не смей говорить такое моим братьям. Никогда не смей, – пронзительно глядя на Ахмеда, выпалил Аллаадин; при этом голос шехзаде едва заметно подрагивал: – Скажешь это ещё хоть раз… Хоть раз посмеешь обидеть их… извиняться будешь долго и унизительно.
– Мама, МАМА!.. – взвизгнул Ахмед и с громоподобным рёвом помчался обратно вниз. Яхья и Якуб в слабом изумлении переглянулись: ни один им знакомый мальчик во дворце никогда не позволил бы себе такой громкой и показательной истерики.
– Аллаадин, братик, не расстраивайся… – Якуб грустно обнял его, при этом совершенно не понимая причины такой внезапной, совсем не свойственной старшему брату вспышки гнева и такого мёртвого отчаяния, отразившегося на его лице.
– Он же повторяет за взрослыми, только и всего... – помолчав, задумчиво произнёс Аллаадин, глядя вслед Ахмеду, и вздохнул с какой-то болезненной усталой печалью. – Он и правда не понимает, что сказал. Маленький, как и вы…
Вокруг рыдающего и топающего ногами Ахмеда, среди сложенных у изножья лестницы бесчисленных дорожных сундуков, тем временем суетилась целая стайка женщин во главе с молодой круглолицей Хандан Султан. Вскинув подбородок, фаворитка будущего Мехмеда Третьего посмотрела на трёх мальчиков, и её миловидное лицо исказила белая ненависть.
– Аллаадин… нас ждёт какая-то беда? – осторожно и тихонько спросил Яхья. – Что такое «лишние по законам»? Я не слышал ничего глупее…
– Да! Как это мы лишние? – Якуб потерянно захлопал ресницами, а затем его мягкий голосок вдруг стал совсем слабым. – Нам как же… жить нельзя по законам?
– Ну что вы… – Аллаадин вздрогнул всем телом и посмотрел на них. – О чём вы, малыши. Кто же в здравом уме может сказать такое о человеке? А тем более, о вас...
Солнце исчезло, и шехзаде Искандер вновь оказался в кромешном мраке. Задыхаясь от волнения, не в силах поверить только что увиденному, он прислонился к деревянной стене, а тьма преобразилась в комнаты янычарского корпуса. Мимо Искандера прошёл человек с отрубленной головой, затем прошмыгнул пёс с дважды простреленной грудью, предварительно одарив гостя из мира живых взглядом, полным тоски.
Шехзаде двинулся вперед, осматриваясь. В месте, которое пускай недолго, но тем не менее являлось домом его юности, царили столь же извращённые нравы и законы, как в Османском дворце, – и всё же жизнь, смех и бесконечная, дарящая успокоение человеческая суета всегда правили здесь наравне со смертью; место это с самого приезда сюда казалось Искандеру нерушимым и вечным. Сейчас же Корпус напоминал жилой дом, который, подобно живому существу, издавал стоны после разграбления и страшной бойни, – кровь капала с потолка, запеклась на стенах, повсеместно запятнала пол. Кровь виднелась повсюду даже в ученической спальне, где они с Али и Хасаном когда-то подтрунивали друг над другом, придумывали, как организовать Анастасии побег домой и как отыскать следы семьи Искандера, и делились светлыми надеждами на будущее. Искандер поймал себя на мысли, что отчаянно ищет своих старых друзей, проходя комнату за комнатой. Нет, ему уже не встретиться с ними здесь: Хасан, прозванный «Лагари», погружён в науку и давно не живёт в Корпусе, – они не виделись целую вечность, – ну а Али, этот некогда гордый, проницательный и статный новобранец славянской крови, за последние несколько лет наконец-то достигший в военной службе столь желанных им высот… станет выслуживаться перед его палачами, как и все остальные. А если ему и напомнят о дружбе со ставшим неугодным власти шехзаде, что когда-то служил во дворце Топкапы хранителем покоев, – по примеру Зюльфикяра поспешит отречься от него во всеуслышание.
– Нет, мальчик, нет… – донёсся с открытого балкона печальный, умоляющий кого-то голос. Молодой человек замер в замешательстве и, ощутив неожиданное для самого себя успокоение, направился туда.
– Паша, я видел своих братьев, представляете? Моих настоящих братьев, родных… – Искандер остановился рядом с облокотившимся на деревянные перила Зюльфикяром и в растерянности, с взволнованной улыбкой продолжил: – Мне говорили, что я не сумею вспомнить ничего. Ничего до того проклятого приступа в детстве, в возрасте пяти или шести лет… У меня не было ни единого воспоминания о настоящем доме, кроме рубашки-талисмана от матушки. – Потерянная улыбка на его лице стала еще шире. – А выходит, что я знал их. Их звали Аллаадин и Якуб. Я точно помню, что любил всех братьев, но они всегда были особенными. Для меня это были всё равно что Али и Хасан – только в годы детства… Паша?
Зюльфикяр сделал то же, что почти всегда делал наяву в тех редких случаях, когда Искандер пробовал делиться с ним своими печалями или сокровенными вещами.
– Извини, что ты сказал?.. – оглянувшись, осведомился паша; мысли его явно были всецело устремлены в какое-то совсем иное русло. Искандер устало вздохнул. Как же ему недостаёт Сафие Султан.
– Моих братьев нет в живых уже двадцать три года, – наконец произнёс шехзаде тихо, с трудом, точно не сразу отважившись на это. – Он убил их… Он всех их убил в ту же зиму, как только умер наш отец-падишах. У братьев оставалось времени не более месяца…
К некоторому своему удивлению Искандер заметил, что в глазах Зюльфикяра тоже блестят слёзы, однако взгляд его, напряжённый и пронзительный, полный ужасающей отчаянной печали, был устремлён куда-то далеко вниз, в сторону Мясной площади. А именно – на песчаную площадку, где в присутствии всего Корпуса сражались двое юношей.
И вновь Искандер увидел самого себя – беззащитным тринадцатилетним новобранцем, намеренно рухнувшим на песок и выронившим тренировочный меч перед неоперившимся султаном Ахмедом, который тем временем с самодовольным видом принимал услужливые похвальбы янычар, явно посчитав его падение результатом собственного мастерства и ловкости. Искандер вздохнул, вновь с осторожностью покосившись на судорожно вцепившегося в деревянные перила наставника. Он и сам помнил этот страшный день весьма детально, хотя много лет пытался похоронить его в памяти.
Вскоре роковая для потерянного шехзаде схватка вновь подошла к предопределённому ей финалу, – новобранец, выбранный султаном-подростком для того, чтобы временно потешить собственное эго, на несколько мгновений потерял голову из-за провокации своего завистливого однокашника по имени Давуд и принялся драться в полную силу; и вот на песке уже лежал сам Ахмед с плаксиво-оторопелым выражением на лице. Искандер-юноша, опомнившись, потерянно расширил глаза, опустил на землю тренировочный меч и, чуть склонившись, замер, словно жертва перед закланием, – худенький, растрёпанный, со своим детским невинным лицом. Вскочивший на ноги Ахмед истерически отвесил ему оглушительную пощёчину, и мальчик снова упал.
– Простите, Повелитель, он не знает правил. За что будет жестоко наказан…
Рядом с наблюдающим эту сцену из прошлого взрослым Искандером послышался всхлип. Шехзаде оглянулся через левое плечо и вздрогнул: он ещё не видел Зюльфикяра таким.
Со слезами в глазах, точно в болезненной, гневной судороге ловя горлом воздух, паша вне себя от стыда смотрел на тринадцатилетнего мальчика Искандера так, словно хотел броситься на площадку и заслонить его собой. Он и сделал такую попытку, но покинуть балкон так и не смог, наталкиваясь на невидимую преграду, – происходящее на песочной площадке и вокруг неё словно являло собой отражение в некоем гигантском зеркале. Зюльфикяр устремлял зверские, полные испепеляющей ненависти и презрения взгляды на Ахмеда (казалось, желая разорвать его), на бывших сослуживцев, на Давуда и наконец на самого себя – командира Корпуса, который тем временем нарочито-услужливо и вместе с тем с неким оттенком снисходительности взрослого человека к разобидевшемуся подростку протянул тринадцатилетнему султану руку. Ахмед всё с тем же озлобленно-полуплаксивым лицом проигнорировал его, самостоятельно покинув песочную площадку, и затем быстрым шагом двинулся прочь. Победившего его юношу, тем временем, потащили в один из здешних подвалов – с такой же фанатичной злобой, с какой волокли последних разбойников.
Всё исчезло, и взорам наблюдателей предстала новая сцена. Понурый и бледный, с деревянным, ничего не выражающим лицом Зюльфикяр Ага вёл, придерживая за локоть, своего затравленного ученика к воротам: его предстояло отвести во дворец и передать лично оскорблённому султану-подростку на расправу. Находившиеся на улице жители Корпуса смотрели им вслед, устремляли взгляды на юношу-смертника, – этого цветущего, здорового, самого одарённого в потоке новичков юношу с аристократически-красивым лицом, который сейчас был перепуганным ребёнком со страшным мертвенно-покорным взглядом и вместе с тем походил на сильного взрослого воина, стойко принимающего свою судьбу. Давуд, поймав взгляд Искандера, с отвратительной ухмылкой чиркнул по горлу пальцем.
Заметив застывших неподалёку мальчишек – представительного черноволосого красавца Али и низенького большеглазого говоруна Лагари Хасана, Зюльфикяр переглянулся с Искандером и, чуть вздохнув, отпустил воспитанника проститься с ними.
– Спрячь это, – попросил мальчик своим добрым и спокойным голосом, быстро протягивая Али рубашку-талисман, оставленную матерью. Сафие Султан. – Это всё, что осталось от моей настоящей семьи. Положи это в мою могилу. Пусть похоронят вместе со мной…
Слева от наблюдающего эти мгновения прошлого взрослого Искандера послышались звуки, походящие уже на судорожные рыдания, которые заглушили изумлённый возглас Лагари: «Настоящая семья?!..». Зюльфикяр поднёс руки к глазам, точно силясь не видеть всего этого, любой ценой очнуться от кошмара, терзающего его с ужасающей силой. Лишь сейчас Искандер в полной мере осознал всю странность нынешнего облика бывшего наставника, не походившего больше ни на султанского пашу, ни на командира янычар, только что обещавшего султану Ахмеду жизнь своего тринадцатилетнего ученика. Зюльфикяр был в чистой и очень бедной крестьянской одежде из холщовой ткани; наброшенный поверх рубахи с широкими развевающимися рукавами пастуший овчинный жилет показался Искандеру похожим на то, что носили в деревушках на венгерской земле. От бывшего паши-невольника будто веяло едва уловимым духом летнего поля, а сама его фигура как никогда прежде излучала спокойную, свободную силу. На шее у Зюльфикяра висел маленький оловянный крест.
– Мне нужно было отпустить тебя тогда, – глухо произнёс он наконец. – Когда мы шли через город. Пусть бы убил меня, раз так любит кровь. Пусть убил бы меня ещё тогда…
Молодой человек вздохнул и слегка коснулся его руки.
– Он убил бы меня в тот день, и мы с тобой никогда не служили бы тем, кто отплатил предательством за добро и годы верности и дружбы, – продолжал бормотать Зюльфикяр. – А ты не вернулся бы в корпус, и война с Австрией не забрала бы твою улыбку…
– Я не позволил бы вам этого сделать.
– А я бы тебя и не спросил.
У Искандера вырвался тихий горький вздох.
– Мы же тогда были чужие… – помедлив, произнёс шехзаде задумчиво и устало. – Нас всех так воспитывали. Возможно, ты видел смерти многих мальчишек до меня…
Лицо паши исказилось таким ледяным ужасом, что Искандер сразу понял, что не ошибся в своей догадке. Они переглянулись, – казалось, Зюльфикяр невероятно желал поделиться с ним какой-то очень старой болью, но так и не сумел заставить себя произнести ни слова. Только лишь почему-то болезненно схватился за свой крестик.
– Твоя мать предложила свою жизнь взамен твоей… – Его голос был слабым и хриплым от слёз, а Искандера пробрала ледяная дрожь, как только он осознал сказанное наставником. Султанша, матушка… Ей грозит опасность?
Зюльфикяр тем временем продолжал, все больше запинаясь:
– Я всегда ждал… требовал от тебя особого отношения, в то время как то немногое, что ты видел от меня, – это трусость и предательство. Как это стыдно.
– Паша, вы несправедливы к себе...
– Ах, Искандер.
– Я не признал вашего права решать, кого мне любить, когда вы попытались запретить мне любовь к матери, – помедлив, возразил шехзаде спокойно. – Не признаю его и теперь. Знайте, что в моём сердце есть место вам обоим... и что каждый вправе любить мать и отца.
Взгляд Зюльфикяра дрогнул от последнего слова, и светлая улыбка на несколько мгновений преобразила искажённое болью и отчаянием лицо. Не отрывая взгляда от уводимого его двойником приговорённого юноши, он ухватился за руку воспитанника и крепко сжал её.
– Вы не виноваты, – сказал Искандер как можно более тепло и успокаивающе, не зная, какими ещё словами утешить друга. – Нам всегда внушали, что мы бессильны перед властью султана… Детям, которых сами же лишили родной земли и свободы, прививали поклонение этому выдуманному дьяволом титулу. Не желали, чтобы мы были людьми. Намеренно делали падишаха нашим идолом и всё, кроме этого, вырывали с корнем. Стремления, людское милосердие, свободу выбора и даже страх перед гневом Всевышнего.
– Но не у тебя. Не у Лагари.
– На вас было бремя ответственности за весь Корпус. Да мы и знакомы-то были лишь несколько дней…
– Я должен был отпустить тебя, – повторил Зюльфикяр. – Я хотел.
Искандер замер в потрясении, затем снова поглядел на площадь, – и нечто в лице командира янычар, такого же мертвенно-покорного, как у мальчика, уводимого им на предполагаемую казнь, вновь безоговорочно дало понять, что он услышал чистую правду.
– Паша, мы здесь не из-за меня, ведь так? Этот день, это воспоминание… Вы считали его адом своей памяти? Не смогли простить себе. Все эти годы силились одолеть мысль, что поступили бесчестно.
Зюльфикяр молчал.
– Вы что же, поэтому так всегда стремились… быть рядом со мной? Защищали, беспокоились. Всё потому что тогда не вмешались?.. – произнёс молодой человек осторожно. После тяжёлого молчания он с робостью прибавил: – Паша… я ведь вас тогда совсем не винил.
Зюльфикяр крепко обнял его, всем своим могучим телом вздрагивая от молчаливых, рвущихся из груди рыданий.
– Мне очень жаль твоих братьев, Искандер, – проговорил он, справившись с собой. – Девятнадцать детей… То, что сделал с ними Мехмед Мясник, – ужасное преступление. Это стало ужасом для всего города, даже наши в Корпусе рыдали в тот день… а уж наши-то видели всякое. Это был кровавый человек, страшный человек. – Зюльфикяр болезненно вздохнул. – Ну а его сын спустя двадцать три года оскорбил этих убитых детей ещё раз.
Искандер открыл глаза, не выпуская его из объятий, и вместо обители янычар увидел по-летнему сочную и цветущую лесную опушку. Вдали виднелась река и величественные руины монастыря, слышался заливистый мальчишеский смех, почему-то показавшийся шехзаде знакомым с раннего детства.
– Остерегайся падишаха, у которого девятнадцать цепей, – зашептал ему Зюльфикяр. – Он всегда стремится закончить то, что начал. Он ненавидит. Он и есть тот, кто желал твоей смерти все эти годы.
– Но ведь его уже много лет нет в живых.
– Это не значит, что он не может ненавидеть.
– Паша?.. – похолодел Искандер, слегка отстранившись от наставника и вдруг увидев у него на животе появившуюся из ниоткуда страшную кровоточащую рану от сабли. Кровь мгновенно пропитала холщовую ткань и овчинный жилет. Искандер в потрясении поднял глаза. – Что случилось?
– Не бойся...
– Что произошло?
Зюльфикяр по-отечески ласково, будто прощаясь, коснулся его лица.
– Ты должен бороться, Искандер. Прошу тебя, не переставай бороться.
– Паша…
– Твои родные ждут тебя. И она тоже. Ты не можешь сдаться ни безумию, ни смерти. Справься с адом для них и для меня…
Опушка становилась всё менее различимой, вновь неумолимо сменяясь холодным мраком, преследовавшим его во сне и наяву.
– Справься… – эхом прошептал голос из растворяющегося в небытии летнего края.
«Не уходи», – подумал молодой человек, но уже стоял в одиночестве, с отчётливым осознанием утраты.
Темнота рассеялась, и Искандер снова видел внутреннее убранство дворца Топкапы – и снова был не участником, а сторонним наблюдателем. Шехзаде хорошо помнил эти уютные покои с великолепным камином из серого камня: не так давно хасеки Кёсем Султан посчитала их недостаточно роскошными, чтобы проводить здесь время со своими детьми, и покои так и остались стоять заброшенными. Ныне же, в тёплых лучах вечернего декабрьского солнца, под весёлый треск горящих поленьев здесь царила настоящая жизнь.
Девушка-подросток с золотисто-каштановыми волосами и нежным лицом, задорно смеясь и то и дело наступая на подол своего светло-розового шёлкового платья, гонялась за четырьмя маленькими мальчиками, в которых Искандер сейчас же узнал себя-пятилетнего, Аллаадина, Якуба и Ахмеда, очевидно уже успевшего помириться с ними. За ними, улыбаясь умиротворённой светлой улыбкой, наблюдала облачённая в тёмно-голубой бархат красивая женщина с колдовскими глазами и распущенными по плечам великолепными светлыми локонами. Искандер затаил дыхание: это была Сафие Султан… только совсем не похожая на себя – совершенно счастливая и помолодевшая на два десятка лет.
– Мама… – оторопело прошептал шехзаде; у него подогнулись колени. Могучая живительная сила обволокла его изнутри, одаривая исцеляющим покоем и на какие-то мгновения словно изгоняя горе, ужас и душевную болезнь. – Мама!
И султанша вдруг посмотрела прямо на него – будто и правда услышав сквозь время. Она казалась растерянной, а Искандер, чуть дыша, с жаждой и неотрывной мольбой глядел в эти пронзительные голубые глаза.
– Шехзаде Мехмед Хазретлери! – раздался голос глашатая.
В покои вошёл широкоплечий темноволосый человек лет тридцати на вид, облачённый в тёмно-бордовый кафтан, расшитый золотистыми полосами. В его тяжеловатой поступи и каждом движении ощущалась огненная, властная резкость; аристократически бледное лицо с высокими скулами и серыми глазами-льдинками можно было бы признать красивым, если бы не вполне уловимый отпечаток чего-то разбойничьи-звериного, мгновенно напомнивший Искандеру Давуда и других чад янычарского корпуса, которых преследовала особенно кровавая слава. Адресованная матери и сестре улыбка приветствия, которая могла быть задорной, вышла самодовольной и какой-то собственнической.
Но когда он подошёл к Сафие, в глазах его отразилось удивительно трепетное волнение, и оно так не шло к заискивающему выражению лица, с которым он коснулся губами её руки.
– Матушка.
– Мехмед! – Сафие Султан радостно заключила сына в объятия; на руке у неё блеснуло кольцо с огромным зелёным камнем в форме сердца, с которым, как невольно вспомнилось Искандеру, султанша не расставалась ни на день и спустя многие годы.
Девушка-подросток в светло-розовом платье подбежала к ним и с радостным возгласом повисла у гостя на шее, затем подозвала мальчиков и принялась скороговоркой представлять их Мехмеду.
– Фахрие, прекрати. И без того голова с дороги разламывается...
– Это же наши братья… – весёлая улыбка девушки потухла, а взгляд стал каким-то растерянным.
Так и не добившись от старшего брата ничего, кроме холодной приветственной полуулыбки, Фахрие смерила его неодобрительным взглядом и увела Якуба с Аллаадином на прежнее место у камина. Ахмед поплёлся за ними, Яхья же примостился на софу рядом с матерью. Султанша преобразилась мгновенно, – казалось, взгляд на младшего сына являл собой особое волшебство, сейчас же делающее властную Сафие Султан воплощением кротости и хрупкой женственности, – и нежно приобняла малыша.
В памяти у наблюдавшего за ними взрослого Искандера неожиданно пронёсся целый ураган обрывочных воспоминаний, – он отчётливо вспомнил, какими на редкость дружными, светлыми детьми росли убитые шехзаде его отца султана Мурад-хана, и какая безграничная любовь связывала младших братьев с дочерьми Сафие Султан, что благодаря воспитанию своей матери впервые за многие поколения выросли чуждыми заурядной спеси и жестокости кровных османских султанш. Милосердная Хюмашах Султан, гордость и сокровище их матушки, в полной мере перенявшая её стать и силу духа, хрупкая мечтательная Фахрие, переполненная сострадания к гаремным невольницам и каждого маленького принца называвшая на «вы» и «шехзаде», или же любой прочий член семьи, находясь в тогдашнем Топкапы и попадая в беззаботную гурьбу маленьких братьев и сестёр, будто невольно проникался этой весёлой атмосферой и на время оставлял свои печали.
Любой… пока одним зимним утром по приглашению отца-Повелителя не явились гости из Манисы. Будущий Мехмед Третий, его женщины, его забалованный матерью младший сын Ахмед, – все они тогда выглядели чужеродной подгнивающей ветвью под крышей этого дворца, и никто и представить бы не сумел, что эта самая ветвь в столь скором времени принесёт смерть и горе проживающей здесь огромной весёлой семье и присвоит её собственный дом.
Подали кофе. Мехмед сделал глоток, глянул на мать, после чего отрывисто произнёс:
– Им здесь не место.
– О чём ты, сынок? – бесстрастно осведомилась Сафие Султан. Старший шехзаде кивнул на дружно и озорно смеющихся над чем-то Фахрие, Аллаадина, Якуба и Ахмеда:
– В Османском дворце нет блага от лицемерия такого рода, и вам это известно. Лучше, если вы отправите их прямо сейчас и отныне не…
– Они наши братья, – отозвался вдруг Яхья, чуть вскидывая подбородок, подражая матери в её хладнокровном тоне, – и будут находиться здесь, сколько пожелают.
Последовало полное замешательства молчание, а затем сыновья Сафие Султан одновременно поглядели друг на друга – долго и пристально.
Недовольство на лице Мехмеда усилилось, когда он заметил в голубых глазах матери знакомый проблеск чувства, отчётливо напоминающего восхищение, – того самого, с которым опытная в придворной жестокости и интригах Сафие Султан иногда смотрела на истинно благородных людей. Мехмед не удостаивался такого взгляда никогда, а теперь это растущее восхищение и беззаветная нежность были всецело адресованы его пятилетнему брату-шехзаде. Яхья был её раем и божеством – в этом не оставалось никаких сомнений.
– Матушка.
– Я никогда не препятствовала вашему общению с единокровными братьями и сёстрами, Мехмед, – размеренно отозвалась Сафие, – и не вижу причин поступать так, если это приносит счастье моим детям.
Яхья расплылся в светлой облегчённой улыбке и тут же обнял маму, отчего его старший брат помрачнел ещё сильнее.
– Матушка…
– Довольно, Мехмед.
От выражения лица последнего взрослый Искандер с лёгким удивлением усмехнулся, вместе с тем вспомнив, как часто он видел ту же самую злобу на лице другого Мехмеда – тринадцатилетнего первенца Кёсем, который всегда был не в силах простить единокровному брату Осману чрезмерный успех у своей матери.
Пока Мехмед напряжённо созерцал Сафие и Яхью, чей каждый взгляд и прикосновение друг к другу были наполнены светлой трепетной нежностью, пятилетнего Ахмеда чрезвычайно заинтересовал затейливый узор на кофейных чашках бабушки и отца, и, неудачно перегнувшись через стол, он чудом не выбил дымящуюся чашку из рук Мехмеда.
– За шиворот тебе вылью. Пошёл вон! – вдруг прикрикнул Мехмед так, что обернулись все в покоях. Маленький Ахмед отшатнулся и с каким-то каменным выражением засеменил прочь, Мехмед же с видом человека, наконец-то выпустившего пар, откинулся на спинку софы. Сделав ещё глоток, он проводил младшего сына бесстрастным взглядом и негромко присовокупил к своей более ранней реплике нечто похожее на: «недоумок».
– Мехмед! – гневно и потрясённо процедила Сафие Султан.
– Шехзаде… Не плачьте, шехзаде… – Фахрие с ласковой суетливостью обняла племянника (Ахмед, рыдая, тут же повис у неё на шее) и снова в возмущении оглянулась на старшего брата. Взрослый Искандер в который раз задался вопросом, что же за изуверство должен будет совершить новоявленный падишах-подросток Ахмед восемь лет спустя, что эта девушка с чистым сердцем так внезапно пожелает ему смерти. Маленький Яхья, в каком-то недетском ошеломлении поглядев на Мехмеда, подбежал к Фахрие и Ахмеду и тоже обнял их.
– Что ты за Божье наказание?! – Сафие Султан почти нависла над старшим сыном.
– О, вы вспомнили, что я здесь.
– Мехмед, почему ты так ведёшь себя?.. Это же твоё дитя, твой сын!
Пока маленький Яхья с доброй улыбкой объяснял шмыгающему носом Ахмеду что-то про Якуба и скрипку, Сафие, встретив очередную резкость из уст Мехмеда, глубоко вздохнула и заговорила уже по-другому – ласково и едва слышно, чуть касаясь его щеки. Искандер не расслышал её слов, но взгляд будущего Османского Ирода странно преобразился, потеплел, и вот уже закипающий гнев и злоба словно по мановению волшебства пропали из него. А в какой-то миг, – когда он смотрел на мать, – как будто исчезло и то разбойничье и дьявольское, что было впечатано в сам его облик долгими годами, а может быть, являлось частью его сущности всегда.
Но это было только на миг.
Послышалось великолепное пение скрипки, отчего Мехмед в некотором замешательстве наклонил голову. А Искандер, вздрогнув, застыл в совершенном потрясении: виртуозную по сложности скрипичную партию итальянского ричеркара непринуждённо, на полноценнейшем уровне взрослого и опытного королевского музыканта… исполнял на старенькой скрипке шехзаде Якуб – его толстый и рыжий брат-сверстник, этот неуклюжий мальчонка пяти лет, над чьей матерью так любили потешаться дворцовые слуги.
Яхья с довольной улыбкой потащил Ахмеда, Фахрие и Аллаадина, легонько подталкивая то одного то другого, за собой обратно на софу. Пока они рассаживались, чтобы слушать скрипку, Искандер с чрезвычайной быстротой и ясностью вспомнил, как часто повторялось подобное в его детстве, как любили они с Якубом устраивать такие музыкальные «паузы» для семьи и приятелей и какую горячую гордость без тени зависти, он, Яхья, испытывал за гений брата, о котором всегда всем рассказывал с горящими глазами. Малыш Якуб, впитывавший как губка всё, что связано с музыкой, мечтал, когда станет взрослым, посвятить жизнь лишь ей и ничему другому, – а ещё однажды познакомиться с композитором Монтеверди, чьи произведения ему так полюбились. Искандер вновь посмотрел на Мехмеда с болью, ненавистью и презрением.
– Чей это ричеркар? – тем временем негромко спросил Мехмед у сидящих рядом. Он явно был впечатлён.
– Габриели-старшего, – отозвался Яхья, которому Якуб подробностями своего «репертуара» давно прожужжал все уши.
– А-а… – в голосе Мехмеда зазвучало уважение.
– Якуб говорит, он в основном писал для органа, а также полюбил использовать скрипку…
– Да-да-да. – Хотя в грядущие годы правления Мехмед запятнал себя жестоким преследованием христиан, он был весьма истовым поклонником музыки христианских народов и особое почтение питал к органистам.
– Представь, каких высот в музыкальном искусстве он может достичь, – вдруг тихо произнесла Сафие Султан. – Какую великую славу может принести Османской династии такой талант…
Она обращалась исключительно к старшему сыну, но Искандер заметил, что её руки отчаянно обвили его, маленького Яхью, так, будто султанша боялась, что кто-то вот-вот явится и вырвет из них сынишку. Сафие смотрела на Мехмеда с величайшей надеждой, мольбой, выглядя как никогда уязвимой и беспомощной. Нечто в её глазах и светлой улыбке сквозь чуть выступившие слёзы внезапно невероятно напомнило Хюмашах Султан.
– Мама… Мамочка! – Яхья, испугавшись этой внезапной горечи, тут же порывисто и ласково обнял мать. Фахрие с отчаянной болью поглядела на них, по-детски шмыгнула своим хорошеньким носиком и затем прижала к себе сидевшего рядом мрачнее тучи Аллаадина, которого, как и маленького шехзаде своей матери, любила сильнейшей любовью, который часто становился единокровной сестре защитой и моральной поддержкой, – и всегда так, будто старшим был он, а не она. Только Ахмед казался растерянным; они с Яхьей тревожно переглянулись, явно недоумевая, что вдруг так опечалило старших.
Мехмед, сразу поняв, о чём говорит Сафие, как-то потерянно взглянул на мать и братьев, затем снова посмотрел на играющего на скрипке Якуба, вслушиваясь в его сложную, солнечную, напоминающую ангельское пение музыку. Впервые за всё время он казался… неуверенным.
Искандер ненавидяще отвёл глаза и, стараясь не видеть больше ни будущего Османского Ирода, ни его сына, лишь отчаянно цеплялся за образы матери, единокровных братьев и сестры, слабо, с нежно-сумасшедшей теплотой улыбаясь им. Так вот она, его семья, дом детства, что всегда был его путеводной звездой, конечной точкой всех странствий. Неужели они когда-то могли быть так счастливы?..
– Тебе не скрыться.
Произошло что-то странное – мама, сестра и Аллаадин вдруг посмотрели прямо на него, вскочили на ноги и принялись что-то предупреждающе кричать, указывая ему за спину. «Он идёт! Он идёт!» – разобрал Искандер по губам Фахрие. Покои заволокло снегом, перемешанным с кровью; вой поднимающейся страшной вьюги перекрыл голоса родных, заглушил музыку. Якуб, угодив в вихрь кровавого снега, закричал тоненьким голоском, и через мгновение на полу осталась лишь одинокая разбитая скрипка. Искандер упал на колени, устремляя на неё помертвевшие глаза, а Сафие Султан бросилась к нему, протягивая руки, – как тогда, когда пыталась защитить от стражников на улице. Однако чья-то другая рука, сильная и отдающая могильным смрадом, обхватила его сзади и безжалостно увлекла за собой во мрак, туда, где умер его сын…
Искандер открыл глаза. Увидев своего ночного гостя, сидящего в кресле напротив кровати, он едва вновь не разразился болезненным смехом. Да, не сдаться безумию определённо оказалось выше его сил.
Это совершенно точно было его лицо. Лицо покойного султана Мехмеда. Вне всяких сомнений, это был Мехмед, которого Искандер только что видел во сне в числе своих родных, – в обещанном в сказках Якуба красном султанском облачении, с массивными окровавленными цепями, приблизительно два десятка которых сковывали ноги умершего. Тело гостя не выглядело прозрачным, как иной раз было принято думать о призраках, но принесённая им загробная атмосфера являла собой нечто неоспоримое и невыразимо жуткое. Взгляд же Проклятого Падишаха, при жизни носившего прозвания «Ирод» и «Мясник», – взгляд, которого когда-то так боялся Ахмед, – разительно отличался от исполненного глубокой задумчивости взгляда шехзаде из сна и в настоящий момент излучал непоколебимую жестокую уверенность… уверенность падишаха. В своём могуществе, в своей безнаказанности, в том, что хозяин под этой крышей лишь он и никто другой. И этот взгляд был неотрывно направлен на Искандера.
– Здравствуй, младший брат.