Запах

Ее Шицзунь скалит зубы и больно прожигает кожу каждым сказанным словом.

Ее Шицзунь всегда так прекрасно пахнет: напоминает о пике Цинцзин, о бамбуке, о холодной родниковой воде ручья среди скал, в котором Бинхэ столько раз купалась в пору ученичества, о чернилах на бумаге и свежевыстиранной тяжелой плотной ткани многослойных одежд, высушенных на улице морозным утром.

Поэтому видеть ее сейчас такой…

— Моя А-Цзю всегда такая аккуратная, любит чистоту и порядок. Сколько раз эта ученица была наказана за свой неопрятный грязный вид? — ладонь ложится поверх чужой напряженно-выгнутой спины — тонкая пленка пота покрывает белую, будто молоко, кожу, — и Бинхэ подается вперед, касаясь ее губами, тут же ощущая дрожь, но просто давит ладонью сильнее, не позволяя избежать контакта, а вторая крепче сжимается поверх бедра. — Ах, но сложно колоть дрова, выметать дорожки, убирать ученические комнаты и при этом оставаться чистой, правда ведь? Бинхэ так грустила, так грустила, так восхищалась своей безупречной Шицзунь… — она толкается бедрами тихонько и глушит улыбку, прикусывая кожу под острой лопаткой, когда слышит в ответ глухой мучительный стон сквозь зубы. Впрочем, укус тут же зализывается языком, а Бинхэ вся подбирается воодушевленно.

Ох, этот звук наполняет низ ее живота жидким тяжелым теплом.

А этот вид…

Рука со спины опускается на поясницу и давит ощутимо, в то время как другая тянет тонкую женскую фигуру, сидящую на бедрах Бинхэ, вверх, и Шэнь Цзю наклоняется вперед и приподнимается без сопротивления, мягкая и податливая, как воск — дрожащий выдох из-за закушенных губ, — тяжелый белый нефритовый фаллос в ее дрожащем лоне выскальзывает на несколько дюймов, под таким углом растягивая край отверстия еще сильнее, позволяя увидеть мимолетно натертое нутро, покрасневшее до такого восхитительного оттенка: такого же, который заливает грудь и шею Шэнь Цзю, ее скулы и кончики ушей.

— Но кто бы мог подумать, что в постели Шицзунь склонна устраивать такой… беспорядок? — дразнящий тихий смешок. Краска при этом становится гуще, когда женщина рефлекторно дергается на ней, и Бинхэ видит, как эта восхитительная дырка сжимается, а вниз по нефритовому стержню стекает еще больше белых капель, словно в подтверждение сказанного. У Бинхэ все бедра грязные от нее, горячие и липкие. Это восхитительно. Казалось бы, что на светлом камне смазка не должна быть так заметна, но она заметна, еще как — густая и белая, — и Бинхэ почти облизывается от этого зрелища, жмуря на мгновение глаза.

— У Шицзунь этот особенный период*, да? — заботливо, ослабляя давление рук, позволяя — или скорее настаивая — откинуться на себя, прижимаясь липкой от пота кожей к коже. Соски от этого вдавливаются в чужую спину, и Бинхэ откровенно стонет.

— Маленький ненасытный зверь, разве тебе все еще мало? — у Шэнь Цзю после целой ночи, проведенной среди мятых простыней и мягких подушек, голос низкий, хриплый и уставший.

— Но, Шицзунь, я все еще чувствую голод, — как примерный маленький белый лотос, которым она не является, о чем они обе знают прекрасно.

Руки на чужих ляжках устраивает, оглаживая — такие приятно мягкие, хотя у ее Шицзунь и слишком много костей: тазовые так и норовят куда-нибудь впиться, когда их тела оказываются слишком близко, а еще эти ребра, между которыми так удобно ложатся пальцы, и острые локти, ключицы… В юности Бинхэ Шицзунь казалась ей как-то… весомее, более величественной, внушающей трепет. За всеми этими слоями зеленой тяжелой ткани, поджатыми в строгом, не допускающем поблажек и компромиссов выражении губами, которые та сейчас кусает до крови, когда пальцы скользят настойчиво по ее коже, вычерчивая незатейливые узоры поверх налитых синим и алым следов от рта и зубов. У Ло Бинхэ большие горячие ладони, тянут чужие ноги сильнее в стороны, вынуждая раздвинуть шире — «ну же, Шицзунь, еще немного», — хотя той и так приходится в этом положении трудно, потому что бедра Бинхэ сильные и широкие, она вообще намного больше Шэнь Цзю.

— Разве Шицзунь не бралась помочь мне?

Под всем этим внешним «статусом» оказалось и меньше изящества — толчок, короткий и резкий, — и меньше благородства — сдавленный хриплый вскрик, несмотря на закушенную губу, — и такое жестокое холодное сердце — Бинхэ целует нежно бледное плечо перед собой и тут же кусает сильно, почти ощущая вкус крови так близко под кожей, но давит недостаточно, чтобы повредить.

Пальцы опускаются на низ чужого живота, гладят мягкие завитки волос — Бинхэ урчит в алеющее ушко: «Шицзунь тут такая милая», — прежде чем скользнуть еще ниже и погрузиться в обжигающий жар, где чужое тело отзывчивое и честное: инстинктивно дергается, подаваясь вперед, а потом тут же упрямо пытается уйти подальше от прикосновений. Бинхэ не позволяет. И когда Шэнь Цзю хватает ее руку за запястье, дергая в сторону — не позволяет тоже. Та не смотрит, отворачивает лицо, но краска на щеках такая явная, Бинхэ любуется красивой линией чужой челюсти и целует мягко в очаровательную ямочку под мочкой уха, где скрывается маленькая родинка.

Шэнь Цинцю была недосягаемым суровым божеством до самого падения Бинхэ в Бездну. Шэнь Цзю оказалась и худее, и болезненнее, и невзрачнее — честно, Бинхэ видела женщин намного красивее.

Так далеко от того идеализированного восхищенного образа, несмотря на равнодушие и жестокое обращение, каким ее видела Бинхэ до того момента, как та без колебаний пронзила ее своим мечом и даже не дала шанса объясниться.

Пальцы легко проскальзывают между непристойно раскрытых половых губ, где тяжелая нефритовая колонна скользит так легко внутри — Бинхэ не удерживается и толкается навстречу еще раз, — большим пальцем коротко задевая клитор.

Еще один сиплый возбужденный стон.

Влажный хлюпающий звук под пальцами.

В комнате так сильно пахнет сексом, воздух тяжелый и будто сонный, как невидимое покрывало, потому что утро раннее — свет едва пробивается сквозь неплотно задернутые шторы, — и они только недавно проснулись. Точнее Шэнь Цзю проснулась от настойчивых объятий, влажных поцелуев и шарящих — казалось, что они везде и всюду — рук. Измученная, покрытая потом и целой вереницей ноющих любовных меток, со спутанными волосами и мутной пеленой во взгляде: от сна, от отголосков удовольствия, которое ее с вдумчивой настойчивостью заставляли переживать снова и снова, чтобы насытить чужой «голод».

— Этот твой чертов меч может «жрать» бесконечно, что ли? Сколько еще ему нужно? — грубо, но дыхание подводит ее, заставляя задыхаться и вздрагивать. Особенно, когда пальцы уже не мимолетно оглаживают клитор. Такая влажная, слишком уязвимая вот так.

— О, я и не говорила про Синьмо, — Бинхэ хватает наглости с головой, чтобы улыбаться при этом невинно, ее голос дразнящий, как ее пальцы на Шэнь Цзю. — Он уже давно насытился. А вот я… Это все я, Шицзунь. Как этой ученице может быть достаточно вас? — мурлыкающий темный выдох в горло, когда она облизывает сильно выделяющуюся под кожей мышцу и кусается, будто она совсем зеленый подросток и не умеет целоваться. — Как она может остановиться, если тело Шицзунь в ее руках так откровенно просит внимания?

Пальцы бесстыдно оглаживают жесткую игрушку — черные ремешки обвивают бедра Бинхэ, дразнят чувствительные места, и желание потереть ноги друг о друга зудит на подкорке, — входящую в чужое тело, размазывая по ней естественную смазку, делая пальцы мокрыми и липкими, чтобы было удобнее прикасаться. И прижимает их уже прямо к чувствительному месту своей Шицзунь, и, наконец, начинает полноценно двигаться, делая размеренные жесткие толчки, проталкивая нагретый от чужого тепла стержень внутрь и наружу, поддерживая под таз одной рукой, пока под пальцами другой клитор словно пульсирует — нежное чувствительное ядро, — опухший и покрасневший от чрезмерной ласки, делая все происходящее еще более мокрым, более громким и невыносимым для Шэнь Цзю.

— Чудовище! — шипит, царапая ногтями запястье, которое не смогла сдвинуть с места, но на котором так и не разомкнула хватку, сдавливая до побеления так, что наверняка останутся синяки. Бинхэ от этого облизывает губы и шумно выдыхает, дергая чужое тело на себя особенно резко, нанизывая на «плоть».

— Но я ведь всегда больше всего мечтала походить именно на вас, — мягкий нежный поцелуй под челюсть, собирая каплю пота с кожи, и улыбаясь так почти нежно. В утреннем полумраке комнаты алые глаза отбрасывают почти видимое свечение, пока она осыпает такими же поцелуями все части этого бледного тела перед собой, до которых может дотянуться. — У меня получилось? Шицзунь довольна успехами своей ученицы?

Для Бинхэ было очень легко разжечь в теле Шэнь Цзю, пока она такая сонная, рассеянная и уязвимая, желание. Заставить вновь течь под собой, сжимать в пальцах скомканные простыни и приоткрывать рот в беззвучном выдохе. Когда каждая часть ее тела все еще слишком чувствительна и нежна, словно все нервы оголены и выставлены напоказ. Такая слабость, наверное, почти унизительна для кого-то столь гордого, как ее Шицзунь, но Бинхэ была более чем тактична и обходительна, разве на нее можно пожаловаться? Она прижималась к ее спине, вжимая Шэнь Цзю в кровать, целовала плечи, позвонки и поясницу, мягко гладила искусанные ранее соски и ласкала ее пальцами внутри осторожно, тщательно и глубоко — «пизда Шицзунь такая теплая и приятная», — пока та не задрожала, сжимая ее сильно-сильно и оставляя влажное пятно на простынях — «вот так, да, молодец». А потом Бинхэ успокаивающе гладила ее по волосам и шептала на ухо еще много ободряющих слов, хваля, какой та была хорошей девочкой.

И дарила еще много ласк в это раннее сонное утро. Она уже давно поняла, что Шэнь Цзю не понимает уговоров и хороших слов. Она понимает только боль и… физическую нежность. Близость делает ее такой слабой, будто она от всего умеет защищаться, но с этим не знает, как справиться. Вопреки всем грязным слухам, которые гуляли среди заклинателей, когда поднялась «правда» о детстве бессмертной леди пика Цинцзин: о ее месте в доме Цю, о настоящей причине убийства, о заслуженности занимать столь высокое положение… Отвратительно. У Бинхэ самой набралось более чем достаточно доказательств, чтобы знать, чему верить не стоит, даже если сама Шэнь Цзю упрямо не желала что-либо рассказывать о себе, даже если сама Бинхэ сначала и зацепилась за эти грязные сплетни, чтобы использовать в свою пользу. Она гордилась не всеми своими поступками. И до сегодняшнего дня Бинхэ вырвала более чем достаточно языков тем, кто считал, что может попытаться унизить словами одну из любимых жен Императрицы двух миров.

Только ее Шицзунь такая гордая. Ей все равно на любые слова, злые или хорошие. «Глупый зверь, надеешься, что я буду тебя благодарить?» Немного обидно даже: она и не делала это ради благодарности. Точно не это. Ло Бинхэ все же не любит незаслуженных обвинений. Ей и без них хватит, за что спросить с Шэнь Цинцю. Такая жестокая-жестокая Шицзунь, ах. Бинхэ почти дуется сама себе и вновь кусает чужое подставленное плечо.

Такая теплая, громкая и приятная. Эти острые зубки, терзающие красивые тонкие губы до красноты, ничего не могут скрыть. Жест даже почти умиляет Бинхэ. И сегодня утром она не намерена мешать ей, вместо этого переставая поддерживать чужое тело и убирая пальцы с клитора, позволяя полностью насадиться под собственным весом, чтобы вместо этого поймать восхитительно-маленькую грудь — «Шицзунь так хорошо ложится в мои ладони, словно для них и создана» — и потереть соски, в этот раз ощутимее, положив подбородок на чужое плечо и любуясь, как перекатываются твердые бусины, втирая с пальцев в нежную светлую кожу следы удовольствия своей очаровательной жены.

— Шицзунь идет намного больше быть вот такой: растрепанной, смущенной, честной в своем желании, грязной… — глубокое, почти нежное чувство темного удовлетворения, — без следов поверхностного лоска и напускного благородства, когда она даже ни разу не опускалась сама замарать руки, чтобы наказать эту глупую ученицу, а ведь та…

— Дай угадаю, только и делала, что рыдала в подушку, — голос Шэнь Цзю, несмотря на измученность, звучит все так же непримиримо, — вместо того, чтобы перестать надеяться на кого-то и просить о жалости, и хотя бы попробовать что-то сделать с этим самой, — усмешка на губах вторит точно такой же, которая расплывается на лице Бинхэ в ответ.

— Почти, — кривая и полная жесткого веселья, — только у этой ученицы не было подушки, приходилось довольствоваться собственной одеждой.

— И правда глупая, — Шэнь Цзю поворачивает неудобно из-за позы голову, но смотрит на нее, сохраняя это выражение, и ее глаза — темно-зеленое стекло. — Слепой маленький зверек, которого нужно было пнуть, чтобы он хоть что-то начал понимать в этой жизни.

Только вот стекло — это не самый прочный материал, который можно найти в мире. Нужно лишь приложить достаточно усилий и… Бинхэ улыбается.

— Не волнуйтесь, Шицзунь, эта ученица, пусть и не отличалась сообразительностью, все же тщательно старалась прислушиваться ко всем вашим наставлениям.

Она в последний раз крепко сжимает чужую грудь — намеренно грубо, из мелочного желания услышать шипение и заставить отвернуться обратно, прежде чем улыбнуться еще раз, довольно, дразняще, вновь роняя голову и лаская губами дрогнувшее плечо — и отпускает, чтобы скользнуть по ложбинке между, где капля пота прочертила путь от горла до самого низа живота. Шэнь Цзю сглатывает под касанием, и у Бинхэ во рту пересыхает, улыбка застывает, становится прозрачной, рассеянной, когда она почти завороженно опускает руки обратно на чужие бедра, сжимая выступающие косточки — на коже здесь тоже испарина, все тело Шэнь Цзю липкое, горячее, так плотно-близко прижатое. И сама Шэнь Цзю такая плотная на ней, даже если растраханная до невозможности стараниями Бинхэ за ночь.

Голод, было немного затихший, вспыхивает с новой силой. Мало. Так недопустимо мало. Под пальцами бедра расцветают синими «цветами», Бинхэ хватается за них покрепче и на пробу резковато тянет на себя вдоль по телу — еще, ей нужно больше, — а потом вниз, пока не задает довольно быстрый и грубый темп. Немного сползает по подушкам ниже, вынуждая Шэнь Цзю откинуться еще сильнее: в таком положении Бинхэ не нужно особо двигать тазом, чтобы заставить игрушку внутри скользить. Не особо с сильным размахом, но глубоко, заставляя гладкую твердую головку тереть и вжиматься в верхнюю стенку чужого лона — «Шицзунь ведь особенно нравится, когда я ласкаю именно это место?», — Бинхэ целует ее во влажный висок, притирается губами и дышит-дышит-дышит.

Потому что в комнате пахнет сексом: почти животный запах мускуса, кожи, растаявшего воска и дыма. Но Шицзунь даже так все равно пахнет собой. Зеленым чаем, бамбуковым домиком, свежим белым постельным бельем, книгами, каплями дождя по стеклу: Бинхэ не раз во время сезонных ливневых дождей останавливалась недалеко и смотрела в эти окна, где было сухо, чисто и тепло, пока сама она мокла, ведь ее обязанности из-за непогоды никто не отменял, где не было ей места, потому что она была «грязной, жалкой, невоспитанной…». Язык жадно скользит по горячей коже. Этот характерный «вкус» детских воспоминаний мешается во рту с соленым потом, от чего Ло Бинхэ вбивается еще резче и стонет громче, не стесняясь, вторя чужому отчаянному от попыток удержаться за реальность голосу.

И мысль в голове ясная, как никогда: «Даже если Бинхэ втопчет ее в грязь, ее запах сохранится». Даже в Водной тюрьме, где она уже держала Шэнь Цзю. Неизменный. Будто основа мира, и Бинхэ никуда от него не денется. Она хотела оторвать и вырвать ей тогда: ноги, чтобы Шицзунь не могла убежать от нее, руки, чтобы не могла оттолкнуть, глаза, чтобы не могла больше смотреть на кого-угодно-кроме-нее, язык, чтобы обманывать саму себя, что ее-наконец-то-признали. Даже сейчас, когда удалось обойтись без крайностей, это желание порой такое сильное.

Бинхэ кусает губы и стонет-стонет-стонет.

Этот запах, этот вид…

…наполняют сердце таким странным притяжательным волнением.

Так много мыслей сразу в голове возникает. Так много образов, потаенных желаний, щемящей нежности и скулящей тоски. «Почему, Шицзунь? Шицзунь-Шицзунь, ответь же почему? Это ведь твоя вина».

Бинхэ освобождает одну из рук, протискивает ее между чужих и своих ног, хватаясь за край игрушки и вжимая ее коротко сильнее в чужое тело. Наверное, это чересчур грубо, но пальцы мгновенно заливает смазка, стоит только чуть ослабить давление — Шэнь Цзю внизу такая открытая, расслабленная, как бы ни пыталась сжаться, мышцы слишком мягкие и податливые, именно такие, когда ее возможно довести до края просто лаская изнутри, — капает прямо на простыни. Сверху раздается чужой всхлип. Бинхэ касается этими же пальцами самой себя — положение неудобное, но достаточно, — проталкивает внутрь самые кончики, сводя бедра, смешивает собственную влагу с чужой.

— Шицзунь-Шицзунь-Шицзунь, — несвязный горячечный шепот, она даже не замечает, что говорит вслух и говорит ли что-то осмысленное вообще.

Она доводит и ее, и себя. Бессистемными рывками бедер, нетерпеливыми движениями пальцев, которые сводит и которые почти не сгибаются от избытка чувств, прикосновениями, поцелуями, укусами. Грудь трется о чужую спину, посылает искры вверх и вниз по позвоночнику, мокрый звук тел, движение кожи о кожу, горячая вязкая концентрированная вспышка внизу живота… Перед глазами все смазывается и становится каким-то нечетким. И это так хорошо, так замечательно, что Бинхэ чувствует себя готовой расплакаться.

— Шицзунь так хороша для меня. Спасибо-спасибо, Шицзунь. Эта ученица так благодарна тебе за благосклонность.

— Чудовище… ты… просто помолчи, — Шэнь Цзю издает нечеткий сиплый звук и со стоном дергается на месте, пытаясь соскользнуть хотя бы теперь, когда хватка на бедрах ослабла. Но ноги ее дрожат, и Бинхэ с улыбкой ощущает, как остаточные искры оргазма гуляют под чужой кожей.

— Да, Шицзунь, — она обвивает ее за талию, подтягивает выше и без предупреждения переворачивается на бок, чтобы позволить, наконец, утонуть среди беспорядочных простыней, подушек и покрывал, в которые превратилась кровать, вытянуть тело и расслабиться.

— Ты можешь хотя бы прекратить называть меня в такие моменты «шицзунь»?

— Прости-прости, баобэй**, — даже не прячет игривое веселье в голосе, зарываясь носом в длинные растрепанные волосы. Бинхэ двигает бедрами и выскальзывает из тела Шэнь Цзю под тихий болезненный выдох, гладит мягкие круги на внутренней стороне ее бедер, растирая влагу, и почти урчит, не обращая внимания на любое недовольство. Это так приятно — просто лежать рано утром и никуда не спешить.

За окном стук дождя — по подоконнику, наполняет комнату зыбким приглушенным сном.

— Мм, иногда я жалею, что у меня нет настоящего члена. Тогда я бы могла оставаться в Шицзунь столько, сколько пожелаю, — Бинхэ смеется тихонько, даже когда чужая рука старательно, несмотря на не лучшее положение, тянется назад и шлепает ее по боку. — Шицзунь хочет обвинить свою жену в бесстыдстве? ~ Но только представь, если бы я была в тебе во время сна или в ванной, во время завтрака или… приема просителей в тронном зале? Это было бы так тепло и та-ак… близко.

Еще один неуклюжий удар, и Бинхэ вновь смеется. Возможно, ей все же следует попробовать проделать это с их игрушками, хотя ощущения точно не будут такими же.

Шицзунь пахнет как этот дождь. Туман, влажное ни холод, ни тепло вдыхаемого воздуха. Как это прозрачное утро. Даже если за окном пейзаж далекий от прохладной красоты пика Цинцзин, Бинхэ закрывает глаза и видит именно его. И Бинхэ очень горько, и Бинхэ именно сейчас очень скучает по чему-то, чего даже не имела, чтобы скучать…

Запах Шицзунь – как и прежде сильный – будит чувство ностальгии, не позволяет забыть об упущенных возможностях и, как когда-то очень давно, воскрешает в памяти… желание просто влюбиться. «Такое глупое…»

***

Через некоторое время Бинхэ все же поднимается с постели, чтобы привести себя в порядок и одеться — откровенно не хочется, но «долг» зовет. Правильная одежда, тяжелые слои черного шелка и серебряный узор по подолу и на рукавах — под стать Императрице, — «корона» в волосах оттягивает голову. Бинхэ подцепляет одну из вьющихся прядей перед лицом и хмыкает коротко, когда рассматривает себя в зеркале.

Она подходит к кровати и проводит пальцами, унизанными кольцами, по спутанным чернильным волосам, вынуждая проснуться.

— Теперь я достаточно «прилежно» выгляжу для вкуса моей Шицзунь?

— Зверь останется зверем, как его ни одевай, — снисходительный фырк, женщина в постели не открывает глаз даже из вежливости, лишь сильнее зарывается руками под подушку, притягивая к себе ближе. И в этом фырке настолько мало настоящей злости, что Бинхэ буквально прямо сейчас хочется сгрести другую в свои объятия и вернуться в постель. — Какой вообще смысл цеплять на себя громкий титул, если ты до сих пор ждешь моего одобрения?

Бинхэ пропускает шелковые пряди сквозь пальцы и, наклоняясь, касается их губами нежно-нежно.

— Ну, что тут поделаешь, Шицзунь, вы ведь сами назвали эту ученицу «безнадежной». Когда учишься самостоятельно, не всегда удается усвоить все уроки правильно.