[7 сентября 1940г.]

Душный вечерний воздух разрезал шум турбин приближающихся к городу бомбардировщиков. Со всех сторон загромыхал трещащий голос из радио.

Воздушная тревога. Воздушная тревога. Воздушная тре…

Гермиона поднялась с места, отошла пару шагов от своей парты и более ничего уже не слышала – лишь раздающиеся болезненным эхом голоса, крики, молитвы и первые взрывы где-то далеко и совсем близко. Стены школы задрожали, коридоры переполнились спешащими в подвалы учениками и учителями, а она замерла, прислушиваясь и одновременно с тем желая заглушить абсолютно все звуки. Кто-то толкнул в спину, схватил за руку, потянул к выходу, перед глазами мелькнула рыжая макушка, потом черная, и вот мальчики уже за две руки Грейнджер держат и в коридор ведут. Бежать не получается, как бы они не пытались ей помочь, с потолка то тут, то там осыпается штукатурка, на волосы падает, за шиворот, в глаза попадает, и все время из стороны в сторону шатает, ведь кто-то опередить пытается, первым на лестницу попасть, спуститься первым, спрятаться, выжить. А ведь они на четвертом этаже сейчас, на последнем, в подвалах, возможно, и места уже для них нет. А у Гермионы сил нет, и воздуха не хватает, будто что-то горло сдавило. Освобождает одну руку, дергает за ворот платья, окружающая какофония заглушает стук упавших на старый паркет пуговиц и голос что-то кричащего ей Рона. Он вновь за предплечье хватает и тянет к лестнице – пару шагов осталось, как все падают. Сбитые в кровь колени пульсируют, со лба тонкая струйка крови течет, руки дрожат, в ушах не утихает звон разбитых окон. Пыльные порывы ветра дергают за выбившиеся из кос пряди волос, на глаза напускают, в грязно-бурый окрашивают. Кто-то поднимается, шатаясь, хватаясь за ускользающие стены, – или же это уже ее сознание ускользает, кружится и то темнеет, то покрывается вспышками слепяще белого.

– Ну же, Герм! – размытая картинка зеленых глаз за разбитыми стеклами очков становится все четче. – Очнись же! – его голос не слышно почти, а стены вновь дрожать начинают, совсем рядом кто-то вновь падает, сзади кто-то под руки подхватывает, тщетно поднять пытается. – Нам спуститься надо! – пощечина несильная, но после нее мир будто бы снова просыпается, на крик срываясь и скандируя единое: «бежать!»

Гермиона поднимается, в коридоре лишь они втроем и остались да несколько раскрытых книг, что ветер их страницы гоняет. Пара секунд – и вот они уже бегут по ступеням, которые теперь глубокие трещины покрывают. Третий этаж тоже опустел, а вот ко второму уже и не подойти было, ведь все столпились там, будто вода в забитой раковине. Кто-то плачет, учителя их успокоить пытаются, а обрывками фраз доносится, что в подвалах места на всех не хватит, что некоторым на первом этаже прятаться придется, что школа еще целая стоит, что скоро все это закончится, что просто верить надо. Ниже на один лишь лестничный пролет Гермиона замечает ее: угольные кудри из тугого пучка выбились, пылью притрушены и мелом, а на руках она бессознательную девочку лет семи держит. Губы сами по привычке уже шепчут, слова беззвучно на языке перекатывают: «Белла мадам Блэк». Сколько раз она себя уже останавливала, чтобы случайно по имени свою учительницу не назвать? А что сейчас останавливает? Наверное, участившиеся взрывы, заглушающие голоса, и расстояние в каких-то жалких несколько метров, которое, казалось, невозможно было преодолеть, перекричать – лишь ждать, когда наконец-то затихнет все. Лишь бы их жизни не затихли, пока они мельчайшими шагами вниз продвигались, хватаясь за стены и прикрывая головы от мелких камней и стеклянных осколков. Еще немного осталось, уже совсем рядом, и вот мадам Блэк скрылась за тяжелой металлической дверью, что в подвал вела. На лице Гермионы улыбка расплылась: она в безопасности, шанс появился теперь, лишь дождаться осталось, когда эти чертовы самолеты прочь улетят, и можно будет признаться, можно будет… где-то совсем рядом разорвался снаряд. Вновь упасть не дал идущий впереди Рон, девушка по одним лишь губам прочла: «все будет хорошо». А потом где-то сверху перекрытие рухнуло, трещина по всей стене пошла со спелый персик толщиной, и остановившиеся на один долгий миг ученики в разы быстрее побежали, словно второе, третье, четвертое дыхание открылось.

Ниже, ниже, перекошенные двери первого этажа, а куда теперь? Лишь одного короткого взгляда на приоткрытую подвальную дверь хватило, чтобы понять, что, как и говорили, не хватит им там места, там и без того так плотно все стоят, что и мотылек крылья раскрыть не сумеет. А сколько их на лестнице еще осталось? Два-три десятка тех, кто не успел впереди всех спуститься, замерев от ужаса на первых порах? И сейчас снова они замерли, беспомощно глядя, как закрываются двери последней надежды, угасающей теперь, но главное, что она там, что выживет. Ангел, пожалуйста, пусть она только выживет.

И мальчики снова Гермиону за руки тянут, попутно и остальных подталкивая к коридору первого этажа, что-то о самых толстых стенах кричат и о партах. И как только они в развернувшейся преисподней помнят, о чем учителя им рассказывали? Как шевелиться вообще могут и другим помогать при этом? Грейнджер, наверное, так и осталась бы стоять в том дальнем классе на четвертом этаже, смотрела бы, как за окном все рушится и как над горящим городом закат разгорается. Она бы и сама там сгорела, разрушилась…

– Здесь сиди и не вылезай, слышишь? – Гарри кричит и смотрит так умоляюще, оставляя ее в углу под партой, и уходит с остальными ребятами в другой кабинет.

«Там лишь одна несущая стена и окон куда больше», – мысль насквозь простреливает, и Гермиона дергается, чтобы следом пойти. Они ведь помогли, а теперь идут туда, где шансов еще меньше! И вновь кто-то с силой дергает за руку, усаживая назад: испуганные глаза, спутанные светлые кудри, серебряное колечко с бабочкой, сказать что-то пытается, но Грейнджер вновь не слышит ничего и лишь отрешенно переводит взгляд за окно. А там только дым у берегов Темзы видно, несколько домов без крыш и кружащие смертоносные тени на небе, заставляющие в угол вжиматься, лишь бы со стеной слиться, лишь бы... что-то дважды падает перед самыми окнами. Перед наступлением абсолютной темноты Гермиона чей-то истошный крик слышит, отчаянный такой – и через мгновение сама в это липкое отчаяние погружается.

***

Глаза будто бетоном залили, а может, так оно и было. Еще и в легкие этих камней домешали: ни вдохнуть, ни увидеть ничего, лишь слышно было зловоние гари, пыли и чего-то соленого, такого тяжелого, что даже глаза перехотелось открывать. Нет, наверное, лучше так и остаться сидеть, упершись спиной о холодную стену, уснуть, чтобы проснуться, лишь когда все по-настоящему закончится.

Собственный крик чуть ли не до крови горло разодрал, когда Гермиона пошевелиться попыталась в попытке подтянуть колени к груди. Боль настолько острой казалась, невыносимой совершенно, будто до этого и вовсе никогда ее не чувствовала. И слез, что пыль с лица смывали, оставляя по себе уродливые дорожки шрамов, тоже не чувствовала – лишь жгучую пульсацию, которая по всему телу с каждым ударом сердца разносилась и вырывалась тихим поскуливанием из покрытых трещинами губ. Волна за волной боль с головой укутывала, держа на грани сознания то ли пару минут, то ли часов, пока понемногу притупляться не начала.

Вторая попытка открыть глаза куда успешней оказалась, но к окружающей темноте еще долго пришлось привыкать. Сколько же она пролежала здесь, раз ночь уже настала? И лучше бы не думала об этом, но вспыхнувший синим пламенем вопрос уже не потушить было. Почему никто не пришел за ней? Неужели… нет, нет, да нет же! Этого не могло произойти! Слезы с новой силой по щекам хлынули, череда несдержанных всхлипов вызвала новую вспышку боли, прострелив левый бок и сосредоточившись напоследок в бедре, а вот ниже... Девушка крепко зажмурилась. Что она сейчас там увидит? Тихий – неубедительный – голосочек успокаивал, что будь это именно то, о чем она сперва подумала, то она бы и не думала уже, проверяя, действительно ли есть кто-то за облаками. Пока Гермиона с собой же мысленно препиралась, болезненная пульсация вновь усиливаться стала – дальше тянуть уже смысла не было. Все еще не открывая глаз, она потянула предательски дрожащие руки к ноге. Юбка задралась, правой ногой даже пошевелить удалось – лишь слегка, ведь вновь от боли задохнулась. И, набрав в легкие как можно больше душного воздуха, девушка коснулась раненного бедра: кожа горячая, кажется, распухла вся и… пальцы наткнулись на что-то холодное и острое, и глаза тут же широко распахнулись. Кусок бетона, наверное, с потолка упавший, почти по колено ногу придавил, а под ним запекшаяся кровь была – немного, но и от этого замутило.

Гермиона отвернулась. И, ангел, лучше бы она этого не делала. Буквально в полуметре от нее из груды камней и поломанных досок, что еще совсем недавно партами были, виднелась чья-то рука. Тошнота новой – куда более сильной – волной подступила к горлу, нещадно сдавливая его, когда девушка разглядела покрытую бурыми разводами белесую кость у самого запястья. Казалось, не так давно из раны сочилась кровь, стекая по среднему пальцу. И Грейнджер не хочет смотреть, но и глаз оторвать не может, и дальше прослеживая багровые потеки: на бетонном полу небольшая вязкая лужица была, а в ней серебряное колечко с бабочкой лежало. И если бы она могла, то заплакала бы вновь, но слезы, кажется, попросту закончились. Гермиона ведь даже имени той девочки не знала, лишь пару раз в коридорах школы видела ее, улыбчивую и беззаботную. Еще несколько часов назад они все такими были: улыбчивыми и беззаботными, а теперь… Девушка подавила новый всхлип и медленно, чтоб вновь не пробудить отступившую сейчас боль, уперлась спиной в стену, как до этого и лежала. Надо было что-то делать, как-то попытаться высвободиться, но сил хватило лишь на то, чтобы слепо уставиться на ночное небо, отражающее пожары, что они, видимо, по всему Лондону уже раскинулись.

Как скоро кто-то придет? Сколько еще в… даже мысленно не решалась произнести вопрос, будто бы это могло помочь задержать хоть чью-то жизнь, обрывающуюся в этот самый момент, пока Грейнджер просто лежит и пытается ухватиться за ускользающее сознание.

Почему… почему история вновь повторяется?! Им же на уроках рассказывали, что люди выводы сделали, что той ошибки, совершенной двадцать лет назад, им достаточно было! Так почему же год назад стольких солдат пришлось провожать? Почему она каждый день теперь боится, что отца на фронт заберут? Почему кажется, что она одна осталась в развалинах, что когда-то школой были? Почему, почему, почему, черт возьми! Гермиона рукой зажала себе рот: хотелось кричать, насколько сил хватит, даже если это убьет ее. Кричать так отчаянно громко, чтоб от ее голоса лавина сошла прямо с неба и чтоб она похоронила под собой шум вновь приближающихся к городу самолетов. Неужели им не хватило?! Неужели она выжила, чтобы встретить свою смерть, будучи в сознании? И зачем тогда все это? Зачем ей помогали спуститься вниз, укрыться? Зачем она Беллу на лестнице тогда встретила, надеждой – пусть и слабой – загорелась?

Где-то вдалеке раздалась череда новых взрывов. И то ли ночь сгущалась, то ли перед глазами снова темнеть начало. Последнее, наверное, ведь иначе не слышала бы скоро приближающихся шагов: это лишь душа, находящаяся на грани, могла обрисовать смытый образ разметавшихся черных кудрей и платья под корсет.

***

– …очнулась, да позовите же вы кого-нибудь, она очнулась! – приглушенно, словно откуда-то с другого этажа кричали, но кто-то определенно тряс за плечо и очень даже настырно. – Не вздумай снова закрывать глаза, Мио. Потерпи еще немного, сейчас кто-то подойдет, – яркий свет слепил и мало что давал разглядеть, лишь только голос… наверное, она все же умерла в ту ночь.

– Попробуйте сосредоточиться, – свет еще ярче стал, будто кто-то специально в глаз посветил. Как-то иначе Гермиона себе рай представляла. – Вы слышите мой голос? – на лоб чья-то ладонь опустилась, бесформенные пятна перед глазами стали обретать смутные очертания.

– Вы можете позвать кого-то из Грейнджеров? Это ее родители, – до боли знакомый бархатный голос, и если совсем немного голову повернуть, то можно будет даже увидеть ее. Лишь бы только она иллюзией не оказалась. – Держись, Мио, слышишь? Только не теряй снова сознание, – холодная ладонь сжала плечо, на лицо упало несколько кучерявых прядей. – Тебе надо попить. Я помогу подняться, – и обняла, слегка на себя потянув, чтобы вторую подушку под спину подложить.

– Белла, – но из пересушенного горла ни звука не вырвалось, даже руку поднять не удалось, чтобы задержать это объятие. Перед глазами все еще плыло, когда к губам дотронулся край стакана. Ангел, она и не знала, насколько сильно пить все это время хотела.

– Прости, тебе нельзя много, – убирая стакан, мимолетно коснулась щеки, потом лба и облегченно выдохнула, – жара нет. Ты умница, – Гермиона не видела, но слышала, что женщина улыбалась, когда говорила это.

Она… переживала?

Улыбка болезненной вышла: губы, кажется, снова в нескольких местах треснули, на языке противно заплясала медная соль.

– Почему ты плачешь? – шепотом, а после кровать слегка прогнулась под ее весом. – Тебе уже вкололи обезболивающее, неужели не…

– Все хорошо, – голос скрипел похуже проржавевших дверных петель, – хорошо.

Хорошо настолько, что можно было время на этом моменте остановить, запечатлеть его на масленой картине, тем самым обратив в долгую неподвижную вечность – Гермиона ведь все равно даже слегка пошевелиться не может, словно из стали тело отлили за прошедшие... сколько? Стоило лишь подумать, как вопросы бесконечным потоком в голову хлынули. И как же их остановить теперь, как избавиться от них? Казалось, ответа не было, а потом Белла слезы со щек девушки вытирать принялась, и все возможное на второй план отступило – лишь ее холодные руки, мягко обнимающие лицо, значение имели. Увидеть бы ее еще, чтоб не просто какое-то бледное пятно в обрамлении черного вороха волос перед глазами мелькало, а в мельчайших деталях ее разглядеть, словно они снова в школе, урок французского идет, а Гермиона, подперев голову рукой, за каждым движением учительницы следит и краснеет слегка, когда их взгляды случайно пересекаются. Но зрение подводит. А может, так даже лучше? Так ведь прикосновения женщины куда ярче ощущаются, и ее голос отчетливее слышно: она все успокоить Гермиону пытается, говорит, что скоро лучше станет, что с бедром ничего серьезного, пара швов, да и только, и скоро она снова танцевать на музыкальных вечерах будет. А потом мама пришла, повторяя буквально то же самое, только еще несколько уколов поставила и вновь убежала работать, обещая, что отец тоже скоро подойдет.

– Тебе, наверное, поспать сейчас надо, отдохнуть, – и Белла провела рукой по спутанным русым волосам. – А утром к тебе мальчики придут, – смеется, – Им даже пришлось успокоительное колоть, все к тебе рвались.

– Как они? – слабо видящие глаза вновь заплакали, а в груди тепло разлилось: живы, ангел, они живы! Гермиона ведь даже спросить боялась, а теперь так легко стало. Может, все действительно еще наладится? Да, война вокруг, но вдруг?

– Поттер совсем как новенький, – вновь вытирает слезы с лица Гермионы, а потом за руку ее берет и пальцы переплетает, от чего девушка чуть ли не в воздушный пудинг превращается. – Уизли плечо зашивать пришлось, но он, в отличие от тебя, уже по всей больнице бегает, здоровой рукой капельницы медсестрам носить помогает, так что все тебя только ждут.

– А вы? – девушка запнулась, только вот глупо было и дальше бояться, и дальше в себе все держать. – Вы тоже меня ждете?

– А кого же еще? – улыбается и приподнимает их ладони. – В Лондоне у меня только ты, – и, задумавшись ненадолго, все же полушепотом добавляет, – как бы я этому не противилась.

Во всех тех взрослых романах, что Гермиона их тайком в городской библиотеке брала, одинаково пишут: «сердце из груди выскакивает, кровь по венам свой бег ускоряет, а мир словно ярче становится в сотни раз, освещенный приливом счастья». Лишь одного в этот момент хотелось: найти в себе силы и податься вперед, чтоб в объятия заключить, зарыться носом в антрацитовые волосы, которые каждую ночь ей снятся, и наконец-то накрыть губы учительницы своими, впервые за все прошедшие годы веря, что она не оттолкнет, а даже ближе притянет. Только вот этих самых сил не было, вот и приходилось просто сидеть напротив и таять от почти невесомых поглаживаний по руке.

А потом повторилось все снова: мигающий свет, дрожащие стены, трещащий голос из радио и неумолимо приближающийся шум турбин. Война вновь напомнила о себе криками и молитвами, паникой и крепкими объятиями. Гермиона согласилась бы не чувствовать их еще несколько лет, лишь бы за окном никогда больше не слышались взрывы. Белла ее с кровати на пол стянула и укрыла собой, без конца повторяя, что все обязательно хорошо будет, что они еще успеют и рождественскую елку вместе нарядить, и под цветущими яблонями погулять. А вскоре стекла посыпались, где-то начал осыпаться потолок, повсюду врачи бегали и медсестры, стараясь хоть как-то помочь тем, кто даже встать не мог. Все в единый белый шум слилось, который, казалось, значения даже не имел, когда можно было одним воздухом на двоих дышать, прятать побледневшие лица в спутанных волосах, сжимать ослабевшими руками плечи и талию – плевать абсолютно, что ад вокруг вновь разверзся. Он затихнет вскоре, почти разрушив дамбы и сотни домов, но больницу стороной обойдет, вот утром и придется двоим отчаянно краснеть, проснувшись на полу в объятиях друг друга.

Следующей ночью все вновь повторится.

***

– И зачем ты меня сюда привела так рано? – спросила Белла, усадив девушку прямо на выступ водостока. Солнце только-только взошло, ветер развевал полы платьев, что совершенно не были рассчитаны на утреннюю прохладу.

– Захотела на город сверху посмотреть, – но как Гермиона не пыталась расширить или сузить глаза, четкой картинки все равно не было. Врачи, как один, пророчили ей очки, а пока что… – Расскажи мне, что ты видишь, – и сжала свою трость чуть ли не до онемения рук, не ожидая никаких хороших новостей.

– То, что раньше величественным городом было, – она встала за спиной девушки и начала неспешно массировать ей плечи, что стали острее прежнего. – На берегу Темзы снова пожары, улицы пустые пока что и почти полностью камнями засыпаны, – Белла запнулась и отвела взгляд к горизонту. Гермионе лучше не знать, что в тех камнях безжизненные тела лежат. – Небо, кстати, до сих пор слегка алое.

– Это и я вижу, – засмеялась и вскинула голову вверх, – дождь скоро будет.

– И что же мы тогда на крыше делаем, раз дождь скоро будет? – женщина улыбнулась на одну сторону и стала медленно опускаться, предоставляя время ответить.

– Здесь просто, – все тише с каждым словом, – людей нет и воздух свежий.

– И что же ты задумала? – почти в самые губы.

– Почувствовать жизнь.

«Пока она не ушла», – утонуло в поцелуе, быстром и настойчивом, с горьким вкусом страха и отчаяния. Без долгих вопросов и раздумий, предупредительных выстрелов и сигнальных ракет, с укусами и слезами, чуть ли не каждые секунд десять доставая волосы со рта. Никакого единого ритма, все движения рваные, резкие, платья чуть не порвали, расстегивая ворот, поднимая юбки – все так спешно происходит, неправильно так, но у них лишь эта минута и есть. Когда вокруг бесчинствует война, на жизнь одно только мгновение остается. Здесь и сейчас, ранним утром на крыше переполненной больницы, в пыли и стискивая зубы, когда раскаленные иглы вновь в раненое бедро впиваются. И успокаивающее бормотание смешивается с укусами в области шеи, обломанные ногти спину царапают и руки, шершавые губы на грудь спускаются и вновь к лицу возвращаются. Они сплетаются телами, соединяются воедино, в истинный хаос превращаясь, нежность с жестокостью граничит, но ведь иначе никак. Повсюду лопнувшие капилляры: алые отметины на шее и плечах, что их никаким шарфом не скрыть, и браслеты, даже если бы они были, не скроют лиловых гематом на запястьях. Да, потеряв связь с реальностью, они опять не рассчитали силу. Гермиона кровь с ключицы слизывает, целует, извиняясь, а в душе тайно надеется, что шрам на всю жизнь останется, и скулит, когда Белла за волосы от себя оттягивает, в отместку – или подарок – зубами в основание шеи впивается. Но есть ли разница, если завтра может даже не настать? Может, это единственная возможность, когда можно почувствовать горячую влагу друг друга? Когда можно лишь дышать в поцелуй и не обязательно даже губами двигать, их все равно сейчас руки заменили, что иные губы ласкают. По кругу, восьмеркой, спиралью, проникая внутрь и вновь возвращаясь лишь к набухшему комку нервов – все движения отзеркалены, наконец-то синхронны, кажется, даже сердца в унисон забились, предвещая скорый взрыв, не смертоносный, нет, пусть и вызывающий крик. Звезды, наверное, так взрываются: ярко и новые вселенные рождая. Вселенные, где нет войны, а перед крышей обязательно бы несколько свиданий было, были бы долгие разговоры у камина, прогулки в сумерках под светом уличных фонарей и неспешные поцелуи у крыльца дома. Там отовсюду был бы слышен смех, и не расползалась бы паутина свежих швов по такой нежной коже. В той вселенной они дарили бы друг другу цветы, а не укусы, лежали бы где-нибудь в поле или на мягком ковре, но никак не на крыше в измятых платьях.

Только вот та прекрасная вселенная слишком далеко, вот и приходится тяжело дышать, дымом наполняя легкие, и глубоко тонуть в своих мыслях, пока ленивые движения, признания на оголенной груди вырисовывающие, вновь настойчивыми не становятся. Горожане к тому времени уже на работу спешат и даже не представляют, что на одной из крыш в плену страсти танцуют две души, одна из которых в тайне уже все для себя решила.

***

Редкие прохожие оборачивались на крик юной девушки с тростью. Она все никак не могла догнать спешащую прочь от нее женщину, спотыкалась об разбросанные повсюду камни, кривилась от боли каждый второй шаг, но все не сбавляла скорости в тщетных попытках поравняться с черноволосой. Но девчонки ведь и вовсе здесь быть не должно было! Белла ее спящую оставила на больничной койке и, быстро собравшись, вышла на улицу сразу после рассвета. Все до мельчайших деталей продуманно было, кроме одного – Гермиона спит очень чутко, вот, наверное, и проснулась, когда обнимать во сне стало некого, а сейчас кричит на всю улицу, на хрип срываясь, или же вновь на тихую мольбу переходит:

– Не уходи, прошу. Зачем тебе туда? – и с силой ударила тростью по обугленному кирпичу. – Да стой же!

– Не могу, – шепчет, чтоб даже пыльный воздух этого не слышал, но через несколько шагов все же останавливается и повторяет громче, – Не могу.

Обернуться даже не может: боится, что тогда точно уйти не сумеет, не сумеет защитить свою девочку, которая со всех ног к ней спешит, сбивая и без того изодранные носки туфель, припадая на левую ногу, пусть врачи и предупреждали, что нельзя, что швы в любой момент разойтись могут. Белла не оборачивается, но ждет, когда же худенькая ручка на плечо упадет и на себя потянет. И как тут устоять? Как не покориться ей, когда в янтарных глазах слезы застыли и твердая – по-детски наивная – уверенность?

– Тогда я пойду с тобой, – голос дрожит, и обнимать бросается, уронив трость на брусчатку. – С тобой, слышишь? – куда-то в сгиб шеи кричит, до боли талию сжимая, – Я с тобой пойду!

– Глупая девчонка, – но в словах этих не было злости, а в смоляной бездне глаз лишь беспокойство плескалось. – Ты здесь должна остаться, в Лондоне, – по волосам успокаивающе гладит, а после отстраняет от себя немного, чтоб их взгляды пересеклись. И, каждое слово чеканя, продолжает, – Да и не возьмут тебя никуда, тебе ведь только-только шестнадцать исполнилось, юная же еще... – и целует в уголок губ, пока Гермиона не успела припомнить ей, что юные девушки не занимаются тем, что она на крыше прошлым утром вытворяла. –Может, тебя даже эвакуируют куда-то, где… – короткий взгляд на разрушенный город, – где безопаснее.

– Но почему тогда ты в самое пекло броситься решила?

Гермиона не понимает. Да и поймет ли хоть когда-то, какого это – желать любой ценой защитить? На глазах Беллы школа рушилась, на ее руках дети умирали, которых она еще несколько минут назад правильно говорить учила. Она ведь Гермиону на спине с того кабинета вынесла – откуда только силы взялись, чтобы бетонную глыбу с нее ноги убрать? – а потом подол своего платья рвала, дабы под грохот новых взрывов кровь хоть как-то остановить. И в ту ночь Блэк все понять пыталась, когда же окончательно в этой девочке утонула, и почему ее любовь такой жертвенной оказалась. Вначале женщина просто пыталась убедить увлеченную ученицу, что девушке парня любить положено, что парню она должна печеные в меде абрикосы носить, что к парню придвигаться должна, коленей касаясь, – не к ней, нет. А теперь же… стоят они посреди улицы, обнявшись, словно вытесанная из черного мрамора интимная скульптура, глядят лица друг друга, слезы вытирая, целуют, наплевав, на случайных прохожих, что как-то косо глядят на них. Да и к черту пошли они все! Белла вначале из-за их взглядов, что обязательно на ее девочку обрушились бы, отказаться от своего счастья пыталась. А теперь она от своей жизни отказаться готова, чтоб Мио мирное небо снова увидеть смогла.

– Пообещай, что будешь писать мне, – улыбается грустно, а Гермиона лишь отрицательно головой качает, не веря, что все вот так вот и закончится, не начавшись даже. – Хотя бы раз в пару месяцев, даже если не будет возможности отправить, – проглатывает горький ком и через слово касается губами рук и лица девушки, – даже если не будешь знать, где я. Просто пиши мне. Это поможет, – и они верят в это, не требуя объяснений, не требуя других молитв, когда есть те, что их рука любимой писала. – А когда все закончится, то я найду тебя, – глядя в глаза, своим обещанием самую душу ласкает. – Найду, слышишь?

– Мне страшно, – кивает согласно, но все никак не может выпустить женщину из своих объятий, будто тут же рухнет наземь, не чувствуя тепло ее тела.

– Мне тоже, – целует в висок и сжимает ладони, что у нее за спиной в тугой замок сцеплены. – Но ты должна меня отпустить.

Несколько минут проходит, когда Гермиона все же решается. Солнце уже высоко над обломанными шпилями соборов возвышается, а девушка отходит на шаг, второй, и лишь рука Беллы, под локоть ее подхватившая, не дает упасть. Женщина молча поднимает старую трость и протягивает, словно это и есть их прощание, последняя канатная тропа над обрывом, что лишь ее сжечь и осталось. Время пришло, да только былая смелость куда-то пропала. И вернулась мгновенно с блеском металла, когда на пояс учительницы солнечный луч попал.

– Дай мне его, – девушка наклоняет голову к плечу, по-прежнему игнорируя свою трость.

В глазах Беллы лишь на мгновение сомнение появляется, и она тянется к поясу. Серебряный стилет аккурат в раскрытую ладонь помещается и неожиданно легким оказывается, что не мешает ему быть острее бритвы. Гермионе одного резкого движения хватает, чтобы обрезать прядь волос у самого виска. Перевязывает ее грязной персиковой лентой – другой попросту нет – и вручает женщине, наконец-то забирая трость из ее рук.

– Но я только на английском писать тебе буду, – тихо смеется с вопросительно поднятой брови и объясняет, – Если письма на французском будут, ты же их на ошибки станешь проверять.

– Можешь не волноваться, ты редко ошибки допускаешь.

Никаких последних слов, поцелуя, объятий: если не сказать «прощай», то и не прощание вовсе, пусть и уходить невыносимо тяжело.

Зато капитана Реддла, которого Белле в больнице посоветовали, было легко найти. Он завалы у доков разбирать помогал, а ведь уже завтра, как ей сказали, на фронт уезжать должен был. А еще ей сказали, что он вопросов почти не задает. Спросил лишь, уверена ли она, а после, стилет за поясом заметив, махнул рукой в сторону одной из груды камней. Серебряное лезвие, отразив солнечный свет, просвистело в воздухе и надвое раскололо циферблат некогда висевших на стене часов. А дальше уже как в тумане все было: рекомендационное письмо, комиссия, новая одежда, оружие, короткий инструктаж, туго завязанный хвост, демонстративная стрельба по мишеням, чтобы доказать мужчинам в погонах, что она не хуже. И вот Белла последнюю телеграмму своей девочке отправляет, чтоб она не ее искала, а капитана Реддла на почте спрашивала, и что поезд ранним утром отправляется: пока Гермиона эти слова прочтет, за окном вагона уже Ла-Манш виднеться будет.