[10 февраля 1943г.]

Сегодня отца на фронт забрали. Сказали, что на флот медиком пойдет. Он долго маму успокаивал, когда нам письмо пришло. Повторял все, что он ведь не будет на линии огня стоять, что вернется обязательно, а она все плакала и не хотела его отпускать. А я же… даже не знаю, что со мной произошло: я лишь стояла и смотрела, не могла ни пошевелиться, ни заговорить. Будто зима не только за окном бушевала, а и во мне, разгоняя холод по венам. Снова.

А потом, когда мама плакать перестала, отец уже ко мне обратился и попросил, чтоб я за ней приглядывала и чтоб улыбаться не забывала, как бы тяжело мне ни было. А я лишь головой кивать и могла, даже мыслей никаких не было, словно из меня кто-то все слова и эмоции выкачал. Так омерзительно пусто, будто совсем ничего во мне не осталось – война все себе забрала.

И даже когда отец мне пообещал, что если тебя увидит, то обязательно передаст, что не забываю писать и жду, когда же ты вернешься, я не сумела и звука из себя выдавить. Ни единой слезы не было, даже руки не было сил поднять, чтобы в ответ его обнять.

Из состояния безжизненной марионетки я вышла, лишь когда на вокзал бежать уже надо было. Не знаю, как меня вообще на фабрике терпят, наверное, там все такие: делают что-то такое незначительное, но невероятно важное и обязательно против всех правил. Вот я отцу и отдала шинель, которую в последнюю ночную смену строчила, а на обратной стороне я белыми нитями небольшой цветок лаванды* вышила, чтоб она берегла его. Я по возможности на всех вышивать стараюсь, по-прежнему надеясь, что хоть одна тебе попадется.

Ангелы, Белла, почему я не могу тебя защитить? Почему я никого защитить не могу?! Мне лишь глупые цветы вышивать остается, вкладывая в них все молитвы этого мира.

***

[15 марта 1943г.]

Мама уже месяц плачет. Когда радио слушает и ночами. И я сперва честно пыталась ее успокоить, но как, когда каждый день столько кораблей тонет? А ведь отец на одном из них раненных солдат спасает. Кажется, я только сейчас поняла, что он под шквальным огнем ходит, пусть и говорил нам, что этого не случится. И он ведь у нас такой… на рожон бросается всегда, пытаясь всем и каждому помочь.

Но от этих мыслей мне больше не хочется лечь где-то в углу и плакать дни напролет – я кричать хочу и вдребезги разбить что-то. Я себя узнавать перестала. Порой ночами я не сплю, а лишь сижу у окна, глупо уставившись куда-то вдаль, где за сотни миль все не утихают бои. И в эти часы мне всегда хочется, чтобы за спиной угольные, как твои волосы и глаза, крылья выросли, и я смогла бы полететь туда и разом все оружие уничтожить. Еще бы знать точно, что это способно помочь…

Или мне бы хотя бы просто знать, где ты сейчас, что с тобой. Я ведь даже бояться не могу, ведь вдруг… вдруг у вас там сейчас спокойно? Вдруг вы на освещенную ярким солнцем лесную поляну вышли и смотрите, как подснежники всходят, а на ясном небе лишь изредка пушистые облака проплывают, и слышно только щебетание птиц да ваши голоса. Никакого дыма, взрывов и выстрелов.

***

[21 июня 1943г.]

Ты прости, что я писать немного реже стала. У нас спокойно сейчас, пусть и работы много. Ночи теплые уже, а у дома ирисы цветут, словно радуга* и впрямь на землю спустилась. Миссис Уизли говорит, что они надежду даруют, вот она и высадила их под окнами. Наверное, так оно и есть: мне легче рядом с цветами становится, спокойнее. Я вечером или рано утром выхожу во двор и сажусь около них прямо на землю. И этот легкий сладкий аромат, кажется, даже душу греет, а тихий шелест листьев, когда их ветер гоняет, все повторяет без устали, что все обязательно хорошо будет.

И я верю этому пестрому шепоту, закрываю глаза и представляю, как я у твоего нашего дома цветы весной сажаю, а после, когда они распускаться яркими красками начнут, мы бы вместе в их тени сидели. Я бы училась в это время, а ты бы проверяла сданные учениками задания. Или бы мы просто смотрели на проходящих мимо нас людей, переводя взгляд то на небо, то на цветущий сад. А летом бы сочный урожай фруктов собирали, а потом еще поздней осенью, когда уже все листья бы с деревьев опали, и лишь яблоки по-прежнему купались бы в солнечных лучах и несущих зиму ветрах. Как думаешь, мы бы делали фруктовое вино? Я бы хотела попробовать. Говорят, даже цветочное сделать можно. Сирень, жасмин, розы – мы все это можем у дома посадить, и останется только дождаться цветения и дождей. И вот уже вечерами мы будем ненадолго превращаться в дивных сказочных персонажей и пить пьяный нектар.

***

[4 ноября 1943г.]

Странно, наверное, что я раньше этого не вспомнила, но ведь именно в этот день шесть лет назад – ангелы, сколько времени же уже прошло! – мы с тобой впервые встретились. Если это, конечно, за встречу вообще можно считать. Мы ведь всего на одно короткое мгновение взглядами пересеклись, да и только. Ты лишь бровью повела, увидев мои покрасневшие щеки, а я еще несколько месяцев не могла понять, что же со мной происходит. Казалось, весь мой мир рухнул, сотрясенный твоими непослушными кудрями и бархатным смехом. Да, я так отчетливо его слышала, пусть ты и стояла тогда на улице, окруженная школьниками, а я на тебя из окна второго этажа смотрела. Я всегда на переменах на подоконнике сидеть любила, и обычно ничего не происходило, а тут… словно вселенная замерла, когда мой взгляд на тебе остановился. Я же до мельчайших подробностей все помню: твое многослойное платье, корсет, ажурные перчатки, будто бы ты из другого времени вышла и как-то совершенно случайно в нашу школу забрела. Я как-то даже не сразу заметила, что возле тебя миссис Малфой стояла. А потом ты засмеялась, зарылась рукой в волосы и снова засмеялась, а вокруг меня воздух похолодел резко, словно декабрьским морозом внезапно повеяло. Ты же все продолжала смеяться, то опуская голову к земле, то запрокидывая лицо к небу, и все дети да учителя, что тогда во дворе были, лишь на тебя и смотрели. Это мы потом уже узнали, что в тот день миссис Малфой предложила тебе ее место занять. Неужели тебе была аж настолько чужда мысль, чтобы стать учительницей в небольшой лондонской школе? И почему же ты все-таки решилась на это? Я ведь так и не задала тебе эти вопросы, как и тот, почему ты тогда так резко обернулась и посмотрела прямо мне в глаза. Это настолько неожиданно было, что я чуть с подоконника не слетела. Кто же так делает, Белла? А если бы я не удержалась и вообще из окна выпала?.. До чего же глупые мысли могут прийти в голову поздним вечером.

Но все же, что тобой двигало в тот день? Совершенно мимолетный взгляд, такой короткий, что я даже не успела понять, действительно ли увидела, как твои губы в улыбке расплылись, или же я просто надумала это себе. И я ведь до самого лета спать нормально не могла. Первые месяцы я чуть ли не до самого рассвета думала о том, почему так странно отреагировала, что вообще случилось и не привиделась ли ты мне вовсе, ведь так не похожа на других, что могла и впрямь лишь сном наяву оказаться. А с наступлением весны ты уже действительно во снах ко мне приходить стала, но всегда такой далекой была: как бы быстро я ни бежала, все равно не могла до тебя дотянуться. И просыпалась я, будто и вовсе не спала ни минуты, собиралась в разы медленнее обычного и шла в школу, где каждый раз порывалась спросить у миссис Малфой про тебя, но все не решалась. Так я и проводила полубессонные ночи наедине с твоими черными глазами, что лишь смотрели на меня издалека то ли изучающе, то ли скучающе.

А потом все резко прекратилось. За день до окончания школы родители подарили мне сережки из черного оникса, и все сны о тебе пропали, словно эти камушки могли твои глаза заменить. Тогда-то я и поняла, что окончательно пропала. Я спать старалась ложиться как можно раньше в наивной надежде, что сумею увидеть тебя снова. Сейчас я бы тоже, если бы могла, спала подолгу, пусть даже целыми сутками, только бы иметь возможность прикоснуться к тебе. Но ты так редко мне снишься.

***

[25 декабря 1943г.]

Я никогда не думала, что в рождественскую ночь может быть настолько тихо. Третий год ведь уже… а я будто только заметила эту тишину, что над обеденным столом нависает, когда мы все вместе собираемся. Да и редко ведь теперь это случается, мы все как-то по двое или в одиночку за стол садимся, и тогда тишина аж так не давит. Она просто есть, и все на этом. А тут мы впятером молча сидим, ковыряемся в своих тарелках и даже не смотрим друг на друга – лишь время от времени Сириус наши бокалы вином наполнял. Я, кажется, не писала об этом, но он еще в прошлом году из подвала своего дома целый ящик принес – это единственное, что уцелело. Зато Рождество теперь хоть немного праздничное. Даже снег недолго шел. Мы все это время у окна стояли: снежинки сразу же таяли, даже до земли не долетая, но как же красиво было! Несколько зим ведь уже снегопада не было, а тут с неба внезапно белые хлопья сыпаться начали, кружились на ветру почти как лепестки яблони, но холодные.

А потом и эта сказка прекратилась, от чего даже стало казаться, что тишина сгущаться вокруг нас начала, будто в шторм волна с головой накрывает, обволакивает со всех сторон, закручивает и выбраться не позволяет. Такое неприятное чувство, словно что-то неумолимо приближалось. Закрыв глаза, я даже на мгновение, казалось, почувствовала горячее дыхание этого чего-то, голова закружилась… в общем, больше мне в тот вечер вина не наливали, но… не знаю, наверное, я просто устала, вот и надумала лишнего. Мне ведь только то и остается, что смотреть на твою фотографию и представлять, где ты, что с тобой. Но даже это у меня не получается.

Я лишь вспоминать могу. Как ты на уроках меня порой вопросами заваливала и минут по двадцать у доски держала, после чего у меня все платье в мелу было, рука ныла, а мальчики у виска крутили, замечая мою улыбку. Мечтательно-глупую, как они всегда говорили. Иногда же я вспоминаю, как за неделю до рождественских каникул ты всегда сменяла черную шаль на сливочную и серьги с красными камнями надевала. Мне сперва даже страшно становилось, что я все эти детали в тебе подмечаю, а потом я уже и к этому привыкла и даже на первую парту перебралась, чтобы можно было рассмотреть запутавшиеся в твоих волосах снежинки или мелкие листики. Помнишь, как ты накричала на меня, когда я попыталась достать листик клена из твоих кудрей? В твоих глазах словно отразился его ярко-красный цвет, когда ты мою руку перехватила и отчеканила: «Что вы себе позволяете, мисс Грейнджер?» А я и сама не знаю, что тогда себе позволила и почему. Рука просто потянулась к листику, а потом ты уже ругалась на меня, а красное пятнышко лежало на полу. И я бы обязательно заплакала, но совершенно не услышала в твоих словах злости, вот и начала улыбаться. Ты тогда меня впервые назвала глупой девчонкой, а потом ушла так быстро, что я и ответить ничего не успела. Я ведь согласиться с тобой хотела, что так оно и есть, глупая. Я же даже сейчас сижу перед потухшим камином и жалею, что тогда, пять лет назад, не подняла тот кленовый листик и не сделала из него гербарий. И сама не знаю, зачем. Наверное, потому что ему на тот момент повезло куда больше, чем мне: он так просто смог дотронуться до твоих волос, а я даже сейчас этого сделать не могу.

И знаешь, что еще я придумала? Хочу посмотреть, как бы ты выглядела с венком на голове. Пусть даже из тех же алых кленовых листиков. Или из таких же ярко-красных маков. Я бы плела его, пока ты этого не видишь, а потом, подкравшись со спины, надела бы его на тебя. А ты бы, снова назвав меня глупой девчонкой, ушла бы в наш сад, чтобы теперь уже для меня венок сплести. И мы бы обязательно пошли так гулять по городу…

Ангелы, Белла, как же я скучаю по тебе.

***

[13 апреля 1944г.]

Вот и абрикосы снова зацвели. Их лепестки укрыли брусчатку, будто бы меж камней нежно-розовые ручейки теперь бегут. Прямо как в сказке: белые сладкие воды в землях, где всегда царит мир.

И, чтобы хоть ненадолго в этот мир попасть, мы с Джинни снова в школьный сад пошли. Теперь нас никто уже не отругает, что мы одни по улицам ходим и что прямо на земле сидим, окруженные цветами. Мы просто прислонились к тонким стволам и смотрели на небо сквозь цветущие ветви. И вскоре глаза заслезились. От яркого солнечного света или же от вновь настигших меня мыслей. Когда уже все это закончится? Знает ли хоть кто-то ответ? Когда уже я смогу снова взять тебя за руку и провести по всем своим любимым местам Лондона? И каждый этот вопрос порождает все новые, и становится невыносимо. Потому-то я и пытаюсь при первой же свободной минуте прийти куда-то, где раньше спокойно становилось, где можно, прикрыв глаза, представить, что все хорошо, а это всего лишь плохой сон.

И здесь, в школьном саду, у меня, как ни удивительно, всегда это получалось, особенно когда все вокруг цветет. Словно мир возрождается вновь и стирает с себя все ненужное каждым сильным порывом ветра, что срывал с деревьев лепестки и кружил их вокруг нас. Наверное, они до сих пор в волосах остались. И раньше это всегда помогало мне, но сегодня же… с каждым днем будто бы все тяжелее становится, и даже нежно-розовый цвет в какой-то момент серым начал казаться, а без очков и вовсе стал на клубы дыма походить, и эта иллюзия не исчезла, даже когда я глаза закрыла.

И я правда стараюсь держаться, верить, надеяться, но больше не могу без слез смотреть на твою фотографию.

***

[18 июня 1944г.]

Это снова происходит. Лондон рушится. Зачем они это делают?! Опять ночами бомбы сбрасывают, и опять по утрам мы, пробираясь сквозь завалы, идем на работу и боимся по сторонам смотреть. Только в этот раз хуже намного. Они гудят так громко, будто бы специально предупреждают нас о своем приближении, а потом внезапно все затихает. Мы уже даже подумали сперва, что показалось, но нет – послышался взрыв. И так всю ночь: гудит, замолкает, и за эти десять секунд даже сердце, кажется, биться перестает, а потом несколько домов в груду камней превращается. Это с ума сводит – эта чертова тишина. Ужаснее даже дрожащих стен, когда взрыв раздается. Они летят так громко, что всегда кажется, будто прямо над головой зависли, а после резко все звуки прекращаются, и город буквально тонет в этой тишине. Мы ведь раньше так ждали ее, а теперь боимся, теперь тишина несет лишь угрозу. Десять секунд, чтобы помолиться в последний раз, ведь никогда не знаешь, над чьей крышей она нависла. И так из ночи в ночь, а порой и на рассвете. Игра в удачу: в чью кроличью нору на этот раз закатится снаряд.

И теперь всегда приходится говорить, даже если горло уже болит – все равно, лишь бы не было тихо. Они нашу надежду в страх обернули, и мы уже даже не знаем, о чем теперь молиться, чтобы наши слова вновь против нас не обернулись.

Зачем вообще нужна эта война?! Кому от нее лучше? Почему мы вынуждены умирать просто потому, что кому-то стало скучно жить в мире? Дрожать при наступлении ночи и теперь даже тишины, ждать вашего возвращения, не зная даже, доживем ли сами до рассвета, увидим ли следующую весну. Зачем это все?

***

[8 сентября 1944г.]

И вот опять наша годовщина настала, а я только вечером про нее вспомнила, и пишу тебе во время все тех же десятисекундных перерывов на тишину, после которых неизменно стены покрываются дрожью. Поэтому ты не сердись, если моя рука вновь дрогнет, оставив по себе кляксу или чернильную полосу.

Я по-прежнему ненавижу тишину и боюсь ее, но, кажется, вновь свыкаюсь с мыслью, что ночи необходимо в подвалах проводить, а днем на работу идти. Я ведь в прошлом письме тебе так и не сказала: я теперь медсестра и маме помогаю. Джинни на фабрике осталась, не смогла этого вынести. Я тоже сперва думала, что не смогу, но так, в белой сорочке и с убранными волосами, я могу помочь хоть кому-то, хоть немного. Наверное, я наконец-то поняла, почему ты тогда решила на фронт пойти. Задаваясь вопросом, как помочь всем, ответ приходит быстро: не жалея себя, броситься в самый эпицентр. Боя, полуразрушенного здания или больничной палаты. Когда видишь улыбку – даже самую слабую – того, кого ты сумела спасти, надежда возрождается с новой силой. Ведь, оказывается, ты можешь больше, чем сама от себя ожидала.

Но то, что я поняла это, еще не значит, что я разрешу тебе отдать свою жизнь за кого-то, пусть даже за меня! Нет, Белла, ты должна, ты обязана вернуться! Ведь да, да, да – я не хочу больше в одиночестве встречать нашу годовщину. Хочу, чтобы ты рядом была, прошу... Поэтому будь осторожна, пусть в самом эпицентре, но береги себя, насколько это вообще возможно. И непременно найди меня, а со всем остальным мы уже как-нибудь справимся.

* Белая лаванда – защита.

* Название ириса переводится, как «радуга». Названо это растение было самим Гиппократом в честь богини радуги Ириды. В легенде говорится о том, что в тот момент, когда Прометей даровал людям огонь, засияла радуга ― это было ликованием природы. Сияла эта радуга на протяжении всего дня и ночи, а после того как солнечный свет осветил землю, люди были изумлены при виде необычайно красивых цветов, именуемых ирисами. Они были так похожи на радугу.