[10 июня 1946г.]

Беллатрикс неподвижно стояла у окна и смотрела, как ночное небо раз за разом разрезают яркие вспышки. Тучи начали набегать еще на рассвете, Лондон словно замер, целый день томясь в душном ожидании запоздалой грозы, ветер поднялся только к ночи, разогнав с улиц последних прохожих. Природа наконец-то разбушевалась, и оставалось лишь надеяться, что девочки не проснутся из-за этого, их сон и без того беспокойным стал из-за близящегося переезда. Еще и миссис Грейнджер, которая всегда помогала укладывать близняшек, именно сегодня должна была работать в ночь. Брюнетка протяжно выдохнула. Кажется, единственный минус жизни в отдельном доме – это то, что они с Гермионой так нормально и не научились бороться с тревожностью Фини и Луны, они и со своей-то не знают, что делать…

За окном несколько раз моргнуло, освещая беснующийся Лондон и вновь погружая его во тьму. Лишь бы только с крыши новое покрытие не содрало. Разом погасли все уличные фонари, следом послышался первый раскат грома – далеко, наверное, где-то аж на северной окраине, но с таким-то ветром им не придется долго ждать, когда же буря вплотную приблизится к их дому, черным балдахином нависнув над пологой крышей. Не успела Белла подумать, что стоило бы выключить электричество, как откуда-то с первого этажа донесся звон разбитой посуды.

Гермиона.

Всего несколько секунд хватило, чтобы выбежать из спальни и, чуть ли не в один прыжок преодолевая ступени, опуститься возле осевшей на пол девушки. Светло-карие глаза отрешенно смотрели на разлитый чай и керамические осколки.

– Я испугалась, – она медленно подняла взгляд на женщину, голос тихий и пугающе безэмоциональный, – и разбила твой подарок. Прости.

– Все хорошо, – Белла мягко улыбнулась ей, провела рукой по пушистым волосам и притянула Гермиону к себе, повторяя, – все хорошо, это всего лишь гроза.

Снова громыхнуло. Уже гораздо ближе. Шатенка вздрогнула всем телом и глубже зарылась в объятия возлюбленной, словно пыталась и вовсе раствориться в них, исчезнуть из этой комнаты. Вытравить из памяти дрожащие стены и мигающий свет, что были неизменным сопровождением раздающихся на улице взрывов, так похожих на происходящее прямо сейчас буйство природы. Это просто холод столкнулся с теплом, а воспоминания уже рисуют столь яркие картины разрушенных домов и жизней.

– …должна слушать мой голос, – они тогда в метро прятались, забитом настолько, что ступить негде было, а потом падали, когда на поверхности… – не закрывай глаза, сосредоточься на том, что я тебе говорю, – и так из ночи в ночь повторялось. Они боялись, пусть и твердили друг другу, что привыкли уже, веселиться даже пытались, чтобы не думать, чтобы… – Давай, Мио, это просто глупая гроза. На прошлой неделе такая же была, – и она дрожала тогда в кровати, со всей силы вцепившись в успокаивающие ее руки, которые целовала наутро, извиняясь за каждую оставленную в беспамятстве гематому. – Ну же, дыши со мной, это несложно.

Дышать… это она могла. Или нет? Легкие обожгло, из горла один за другим вырывались сдавленные хрипы, становясь все тише. И легкие прикосновения к спине и лицу чувствовались все отчетливее. Успокаивающее бессвязное бормотание превратилось в шепот, сплеталось в слова, предложения, которые теперь удавалось понять. Смытый образ Беллы начал улыбаться, заметив, что взгляд девушки больше ни был таким уж рассеянным. «Вдох», – неторопливо прикоснулось ко все еще спутанному сознанию. Гермиона втянула носом запах мятного чая и полынного ароматического масла. «Не отводи взгляд», – руки мягко удерживали лицо, лампочки гасли и вновь загорались, то скрывая, то опять являя встревоженный взгляд черных глаз. Когда Гермиона совсем маленькой была, с ней так мама играла. «Выдыхай, только медленно», – воздух с хриплым свистом покинул легкие. И снова судорожно наполнил грудь, когда комнату озарила бело-голубая вспышка света, разразившийся гром вырвал из горла протяжный скулеж и череду громких всхлипов. Выбитые окна, разрастающиеся на стенах трещины, поломанные парты, наполненные страхом глаза – и скользящие по спине и волосам горячие ладони, все тот же успокаивающий шепот, обволакивающая со всех сторон темнота. Такая безмятежная, будто только и ждет, когда же девушка погрузится в нее. Так хотелось поддаться этому искушению, нырнуть хоть ненадолго в абсолютное забвение, но как же сложно противиться родному бархату, проникающему в самые дальние уголки тревожно бьющейся души: «оставайся со мной», – и раскачивает на руках, как маленького ребенка. Так желает наконец-то поддаться своей слабости, но даже гром, кажется, затихает понемногу: то ли стороной их дом миновал, то ли действительно все хорошо, ничего страшного не происходит, а это просто майская погода затянулась немного. Глупая? Белла безостановочно повторяет, что девушка не виновата, что это обязательно однажды пройдет, что она поможет, будет рядом, как и сейчас.

Рядом, усадив к себе на колени и спрятав в своих объятиях и тонкой кружевной шали. Целует соленые щеки и ненавидит всем сердцем грозу войну, что сделала их такими. Ранеными, с мучительно пульсирующей тревогой, которая едкой кислотой изнутри обжигает и грозится вовсе по себе ничего не оставить, утащив туда, где тьму разрезают лишь оглушительные взрывы и отовсюду разносящийся свист пуль. И даже глаза от бессилия не закрыть – погребенные в памяти жуткие образы тут же всплывают на поверхность. Как избавиться от них насовсем, когда руки дрожат, колени подгибаются, а в глазах вновь застывают слезы? «Все в порядке, ты можешь быть слабой», – но если ей не хочется этого? Если она сильной быть желает? Чтобы можно было проснуться среди ночи, услышав только-только зарождающийся беспокойный сон, притянуть ближе к себе, как это Белла сейчас с ней делала, гладить по спутанным волосам и взмокшим холодным плечам, повторяя, что все хорошо. Но даже не всегда разбудить женщину получается, и отчего-то слова исчезают все, нелепыми такими кажутся, абсолютно неправильными, вот и приходится перед самым рассветом чай в тишине пить и слабые улыбки из себя выдавливать, не расцепляя рук.

«Однажды точно станет лучше», – говорят друг другу почти каждый день и все ждут.

Лучше? Должно быть. Грозы не так уж и часто над Лондоном нависают, а кошмары… Сириус обещал подобрать какие-то препараты, дабы сны спокойнее стали либо же вовсе без них. Да, скоро все наладится. Даже девочки уже привыкли, и больше не слышно от них никаких «мисс», ведь наконец-то по имени теперь всех зовут. Соглашаются разные ленты в свои косы вплетать, и шума от них больше стало: не стесняются больше включать граммофон, заполняя комнату тихим треском, что вскоре сменяется негромким джазом. Сперва они сами по гостиной кружились, а в конце зимы Луна несмело протянула Белле руку, увлекая ее за собой. Возвращавшаяся из библиотеки Гермиона тогда их смех еще с улицы услышала. Встречать ее в тот день только Фини вышла, забрала сумку с яблоками и, довольно подпрыгивая, повела за собой, где босая Белла то догоняла раскрасневшуюся девочку, то сама от нее убегала, прячась за диваном или под обеденным столом. «Давай с нами», – и девочка взяла шатенку за руку и потянула в самый центр. Небыстро, чтобы трость не путала шаги и повороты, но даже так именно Гермиона стала той, кто первой осела на пол, устало привалившись спиной к стене. Вскоре к ней присоединилась запыхавшаяся, но довольная Дельфини. Девочка положила голову на ее плечо, и вдвоем они продолжили наблюдать, как в вихре черных и белых волос продолжают танцевать Белла и Луна.

И сегодня перед ужином они тоже кружились, спрятавшись от надвигающейся бури за плотными шторами. «Это просто гроза, – сказала Гермиона, прежде чем спуститься на кухню, – да и ты будешь рядом». Но вот она сидит у разбитого чайничка и бесконтрольно хватается дрожащими руками за платье Беллы. Успокаивается уже понемногу, но взгляд по-прежнему рассеянно бегает по коридору, и сама она в напряжении сидит, ожидая нового раската грома. Лишь бы больше не звучал он, до следующего мая примерно или еще дольше не тревожил барабанные перепонки этим проклятым шумом. Неужели она так много просит? Всего-то… нет, не тишины – негромкого хрипа, говорящего о чем-то незначительном или же о чем-то о настолько важном, что дыхание замирает, а в глазах благоговение разгорается, направленное на того, кто эти нежные, касающиеся самого сердца слова произносит.

– Расскажи, – голос пропадает, и девушке приходится ненадолго дыхание задержать, чтобы произнести желаемое, – расскажи что-то о нашем новом доме, – и Гермиона не хотела этого, но жалкий всхлип все хрупкое пространство вокруг них заполнил. И улыбка такая неестественная на губах растянулась, влажная от все непрекращающихся слез. – Его же только ты видела.

– Он почти такой, как ты его себе и представляла, – она вновь погладила девушку по волосам, несильно прошлась ногтями по коже головы. – Представляешь, как я удивилась, когда читала про теплое море и каменный домик? Он, конечно, не такой уж и маленький, как ты о том писала, но стоит на самом берегу. Я давно, если честно, там была, – на губах появилась мечтательная улыбка, – мне лет семнадцать, кажется, было. Но я точно помню, что ночью, если не закрывать окна, комнату наполняет шум волн и сладкий аромат плетущейся по стенам глицинии. А утром выходишь в сад, – черные глаза смотрели на Гермиону, но вместе с тем устремились куда-то вдаль, – а там все росой укрыто, море безостановочно шумит, словно дышит, и флоксы расцветают, чтобы тебя еще больше ото всей этой сладости тошнило, – смеется. – А потом возвращаешься в дом и понимаешь, насколько же холодно там, камин даже летом горит. И мы обязательно ремонт сделаем, потому что темно там очень, не спасут ни свечи, ни бра…

Гермиона все слушала и пыталась представить, как тихо скрипит третья от лестницы половица, как юные Цисси и Энди сбивали с ног сонную Беллу, спеша вниз, где столовая заполнялась ароматом липового меда и свежих сочных абрикос, поданных вместе с жареными вафлями, насквозь пропитанными вишневым сиропом. А вечерами девочки всегда на фортепиано играли для матери, тогда-то Беллатрикс и начала в вине разбираться, принося ей с погреба разные пыльные бутылки. Со вторника по пятницу на широкую террасу выносили столы и лавки, приходил учитель французского и часами не давал отдохнуть. После чего неизменно были прогулки вдоль кромки воды, мокрые, испорченные солью платья и почти незаметная улыбка мисс Блэк: она радовалась за дочерей, как бы несносно те себя не вели, но ведь негоже знатной даме поощрять подобные пакости, когда они по пояс в волнующееся море заходят и пытаются окатить друг друга холодной майской водой. И Белла рассказывала, как они втроем встречали шторм. Не такой, как в Лондоне грозы – громче, протяжнее, он пугал до дрожи и завораживал вместе с тем, не позволяя отойти от окна, где природа сходила с ума. Молнии били в самые высокие волны, а они ведь высотою с деревья были. Ветер срывал шифер и забирал банты из сложных плетений, кружил их, словно обреченных бабочек, к огню подводил электрическому и каждый раз обходил стороной буйный сад, словно кто-то магией светлой его защищал. Цветы наутро всегда к земле прибиты были, зато отец удивленно меж виноградников ходил, ведь ни один, казалось, не пострадал.

Кто-то однажды Белле сказал, что Блэки с удачей под руку ходят, и никто не узнает никогда, ангелы их оберегают, или изгнанные падшие.

Гермиона одинаково руки им в благодарность целовать готова. Не уснула бы иначе в объятиях любимой, не погрузилась бы в безмятежный сон, где по небу облака белоснежные – не черно-синие, где в саду жасмин и сирень благоухают, окруженные нежными яблонями и абрикосами. Где Белла рядом, дома, родная и теплая.

***

[13 мая 1947г.]

Гермиона тянется вверх, приподнявшись на правой ноге, и смеется, так и не достав до цветущей ветки. Луна молча ставит на траву рядом стульчик и хватается за темное соцветие сирени и кладет его в свою корзинку. Улыбается хитро и вновь возвращается к своему кустарнику – снежно-белому. Фини лишь кидает, что старшая всегда так: и слова лишнего не вытянуть, но все равно права. Пугает и завораживает, словно шторм, который они на прошлой неделе наблюдали. Громко, шумно, оглушает почти, а они за толстыми стенами у окна сидели. У девочек жасминовый сироп в зеленом чае, а у нее с Беллой солнечный абрикосовый ликер в бокалах. Небо вспышки молнии прочерчивали, а они все говорили о скором цветении сирени. Вот и купаются сейчас в каплях недавно прошедшего дождя, собирая в плетеные корзины цветы. Вода стекала по рукам и лицу, платья и волосы почти полностью мокрые были, а улыбки ни на секунду с лиц не сходили, пусть из-за поднявшегося вновь ветра и было немного прохладно.

Белла их так и застала: смеющихся и в окружении цветов, пока тучи опять на небе сгущались. Сладкий аромат сирени смешался с предгрозовой влажностью. Светлые незаплетенные волосы девочек метались из стороны в сторону, пышная юбка Гермионы под сильным порывистым ветром вздымалась, обнажая стройные бедра. Женщина, невзирая на усталость после долгого рабочего дня в новой школе, была готова простоять у ворот еще несколько часов, просто наблюдая за развернувшейся картиной ее маленького рая, но никто и, кажется, никогда не сумеет укрыться от внимательного взгляда подрастающей Полумны. Заметив брюнетку, она тут же помахала ей корзинкой, зовя присоединиться.

– Значит, – вместо приветствия произнесла Белла, когда подошла ближе, – ты все же решилась воплотить свои угрозы в жизнь, – и она выразительно покосилась на пять уже полных корзинок и два куста сирени, на каких ни единого соцветия не осталось.

– А я и не заметила, как ты пришла, – пряча улыбку за выбившимися из хвоста прядями, неоднозначно протянула Гермиона и повернулась к женщине. – Тихо так вошла, никого не предупредив.

– Говорила же, – вторя тону девушки, ответила брюнетка, – что нам стоит собаку завести, – и гораздо тише, чтобы девочки не услышали, добавила, – а назовем мы этого барбоса Сириусом.

Гермиона не то глаза к небу возвела, не то закатила их до самого затылка. Еще один представитель Блэков, о чьей родственной связи с Беллой девушка узнала чуть ли не в последнюю очередь, в прошлом месяце гостил у них вместе с расплодившейся четой Поттеров и самозабвенно выпил добрую половину всего вина, что у них хранилось, вот брюнетка и рычит. В шутку, разумеется, ведь в те дни она ни на глоток не отставала от кузена, пока ее возлюбленная няньчилась с крохотным Джеймсом.

– Кстати, – словно только-только вспомнив, Гермиона достала с небольшого фартука письмо и передала его женщине, – на это Рождество к нам приедут абсолютно все: твои, мои, наши. Так что, – и загадочно взглянула на валяющуюся в мокрой траве кучу пустых еще корзинок, – одного куста сирени нам уж точно не хватит.

– Надеюсь, что хоть комнат хватит, – как бы она ни старалась скрыть улыбку при чтении, у нее это так и не получилось.

– Дом Энди всего в трех милях от нашего, – шатенка пожала плечами, – так что можно будет и к ней кого-то подселить.

– А можно подселить к ней, допустим, – протянула Белла и, обняв девушку со спины, прошептала ей на самое ухо, – всех?

Звонкий смех Гермионы прокатился, наверное, даже над волнующимся морем. Грозовые тучи, предвещающие скорый шторм, поглотили протяжный стон притворного разочарования, превратив его в первый сильный порыв ветра, что сорвал с ветвей яблони нежно-розовые лепестки и закружил их вокруг обнимающихся влюбленных.

Говорят, когда яблони зацветут, на землю непременно спустится мир, а любовь возродится вновь, как бы далеко друг от друга ни находились тронутые ею сердца.

Так могло бы быть, да только война никогда не была милосердной.

Она не смотрит, чьи рушит судьбы, не слышит молитвы и не спросит о самой заветной – последней – мечте. Врывается в дом и попросту рушит все, к чему прикоснется, на что только взглянет. Уходит, лишь когда уже не остается ничего. Совсем ничего. Даже памяти, ведь некому уже вспоминать. И наутро развеется пепел, а в общей могиле станет на несколько безжизненных обитателей больше.

В легких вместе с грязью прах осядет, если выйдет эту ночь пережить. И это не про сильных, не про удачливых – про то, каким мир бессердечным, безжалостным быть может, напоминание просто, что люди – и лишь они – всю эту жестокость, создали, придумали. А слезы и крики отчаянные тех, кто так и не понял, зачем и за что, – это лишь временные неудобства. «Высшая цель», – повторяли они, но насколько важна она, насколько… что? Возможна? А ведь плевать. Взрывы и смерти, и кто-то чувствует себя богом, пока другие уже не знают, какому богу молиться, чтобы снова в увядающих садах мир расцвел.

И душит что-то, жрет изнутри и не дает пошевелиться. Убить, чтобы выжить. Убить, чтобы спасти. Убить, чтобы приказ чей-то выполнить, мечту о том, как мир на коленях стоит весь, головы склонив, и взгляды пустые в пропитанную кровью землю направив. И не заглушить уже рвущиеся изнутри рыдания. Ради кого оружие взял? Хотел же просто… чтобы не менялось ничего, как раньше было, а потом мир в тартарары покатился, лишился опоры, и ангелы в душах навзрыд лили слезы кислотные, на луну молились, на звезды, на небо, на воду, в багровый еще не окрашенную.

Все ждали, мечтали вернуться. И падали. За миг, за час, за год, столетие до финиша, где на солнцем залитой поляне смеялись те, кто и после девятимиллиметровой смерти из сердца не исчезал. И гасли юные, зрелые глаза, руку протянув напоследок на восток, на север – домой. Спрятаться удалось лишь в забвении полном, слепом.

Но ведь ни оно, ни время не излечат. Не спасет от прошедших всех дней. Пережил – хорошо, а как дальше – не скажет никто. Ведь все, даже мертвые почерневшие кости, будут помнить горько-металлический вкус того, что все они называли победой.

Сколько судеб ушло? Сколько… сколько вопросов осталось еще?

Тишина.

Лишь цепляются листья опалые за страницы обгоревшие книг. Никого не осталось, чтобы поведать историю эту. Погибли, в сознание так и не придя, еще тем далеким сентябрем под обломками школы, больницы, дома родного. Не сказали – мечтать лишь могли. Не успели. Ни письма отправить, ни телами сплестись, ни сказку свою создать личную.

Милосердие? Война не слышала о нем.

Лишь яблони в мае тихо плакали обо всех, кто не увидел их нежного цвета.