Всё тайное

Ближе к ночи, когда над Гандхарвой начинают всходить первые звёзды, Тигнари отправляет подозрительно потирающую глаза Коллеи спать и с очень загадочным лицом ставит на стол графин с домашним закатниковым вином — острый нюх аль-Хайтама улавливает свежие нотки мяты и пряность специй пустыни. Сайно разливает его по кружкам — ему льёт специально меньше, хитро ухмылаясь. Надеется зацепить, наверное, но аль-Хайтаму нет до этого никакого дела: по тому, как тянет поясницу в последние дни, он понимает, что скоро начнётся новый цикл, и бокал вина — тот максимум, который он может себе позволить.

— Осторожно, — предупреждает Тигнари, когда Кави опрокидывает кружку и выпивает залпом, тут же морщась, — В этом году получилось крепче, чем я рассчитывал.

В общем-то, дальше происходит то, что случается во все их встречи — или «дружеские посиделки, не кривись, мы столько вместе прошли, мы друзья», как называет это Тигнари — после их — его — сумасшедшего, продуманного до мелочей плана, победы над Академией и освобождения целой Архонтки.

Они напиваются.

Самодельное вино Тигнари бьет по голове даже его, едва пригубившего свою кружку. Тогда-то захмелевший Кави — когда только успел? — и предлагает эту глупую игру всех первокурсников на первой «взрослой» вечеринке с литрами дешевого алкоголя и плотным дымом сигарет.

И почему-то все поддерживают.

Слава Кусанали, что сегодня с ними нет Дэхьи, думает аль-Хайтам. С ней было бы хуже.

Раздери вас Бездна, сегодня нет Кандакии — она бы осадила этот балаган.

— Две правды и одна ложь? — фыркает он и как бы невзначай двигает свое вино к Кави. Тот не подводит и махом допивает, довольно сверкая глазами из-под растрепавшейся чёлки, — Что за детское времяпрепровождение?

Тигнари, предатель, расплывается в ехидной улыбке и машет хвостом:

— С недовольных и начнём.

Архонты, как же не хватает Кандакии.

Кави, естественно, подхватывает. Он вскакивает с места, заезжает аль-Хайтаму широким рукавом по лицу и торжественно кричит:

— Давай, в этот раз ты не отвертишься!

«В этот раз», вероятно, значит, что Кави-таки помнит ту вечеринку — первую и последнюю в студенческой жизни аль-Хайтама — в честь окончания учебного года, на которой аль-Хайтам отказался играть и ушел в общежитие, а сам Кави надрался так, что заснул прямо за столом.

В голове проносится шальная мысль сделать так и сейчас, но он — взрослый мужчина, секретарь Академии, временно исполняющий обязанности Великого Мудреца и ещё много бессмысленных званий и титулов. С одной стороны, ничто из этого не мешает ему встать и уйти. С другой стороны, а что он теряет?

Аль-Хайтам задумывается всего на секунду, а потом делает то, в чем его никто и никогда не посмел бы заподозрить — он ставит на кон все.

Он откидывается на спинку стула, закидывает ногу на ногу и начинает перечислять факты — своим самым нудным и незаинтересованным голосом, естественно.

— Мудрец Азар уделял мне внимание, когда я был на первом курсе, — он выделяет голосом это внимание, делает вид, что пытается выбрать факт позаковырестей из своей размеренной и скучной жизни бюрократической крысы: — Я подделал документы при поступлении в Академию и до сих пор живу по ним, я крал монографию об усложнении хиличурлского языка из закрытой секции Дома Даэны.

В гостиной повисает тишина — почти такая же, как в доме главы Аару, когда они проговорили все этапы плана и были уверены, что это не выгорит.

— Так вот куда пропала та книга, — наконец бурчит Сайно, и все остальные отмирают.

Между строк читается «Как ты, Бездна тебя дери, это провернул?». Аль-Хайтам вскидывает бровь, и Сайно громко и показательно хмыкает.

— Ты уверен, что понял правила игры? — ворчливо уточняет Кави, и аль-Хайтам в отместку крадет кусок сыра у него из тарелки, — Тут все звучит как вранье.

— Абсолютно. Тут два правдивых факта и один ложный.

— Нет, послушай — ты и подделать документы? Серьезно? Ты, нудный и правильный, что аж тошно? Совершить преступление? Не поверю, — по лицу Сайно читается, что он-то как раз и верит, но Кави — мастер игнорирования, и аль-Хайтаму это на руку, — Или — нет, послушай! Хватит делать такое высокомерное лицо! — ты и Азар? Ему сколько тогда было, под сорок?

Тут уже не выдерживает Тигнари:

— Сорок два. Но про него никогда не ходило таких слухов.

— Справедливости ради, — вставляет свои пять монет моры Сайно, выглядя при это каким-то излишне самодовольным, — Аль-Хайтам в студенчестве не был похож на альфу. Можно было и спутать.

Кави окидывает его оценивающим взглядом, закусывает губу, а аль-Хайтама отчего-то пробирает морозом.

Спокойствие, это просто близость цикла. Простая физиология и ничего больше.

Кави переглядывается с Тигнари, строит ему морды, и тот отвечает ему взмахами хвоста и кивками — они, похоже, понимают друг друга.

— Ты и правда был мелким и худым заморышем, — выносит он вердикт, — С этими своими длиннющими волосами и острыми скулами — серьёзно, у тебя что, никогда не было этого детского жирка? Да и про Азара говорили… всякое. Про его слабости к молодым омегам.

Тигнари почему-то дико цепляет тот момент, что у него были длинные волосы — весьма спорный факт его биографии. Как же это было непрактично.

— Длинные волосы? Худощавый? Он?

— Да-да, — радостно сдает его с потрохами Кави, — Как сейчас помню: хмурый, низкий — мне по плечо — и с копной волос до копчика. Не видь его хмурое лицо — ну чисто лесная фея. Воплощение нежности и изящества, пока он не открывал рот. А потом я на полгода уехал на полевую практику в пустыни, приезжаю — а тут беда! Вымахал выше меня на голову, в плечах косая сажень и — самое страшное! До сих пор сердце болит! — волосы состриг. Какие там были волосы, Нари, какие волосы — что шёлк из Лиюэ.

— Я всё равно не позволю тебе перестроить дом, — тянет аль-Хайтам, наливая себе воды, — Можешь не стараться. К тому же длинные волосы требуют бережного ухода и ежедневного расчесывания, что отбирало много времени, которое могло бы уйти на написание научных работ.

У них почти завязывается драка, но Сайно смотрит в их сторону очень грозно, и его взгляд сквозит обещанием избавиться от них обоих, если они разгромят дом Тигнари.

— Вернёмся к фактам, — говорит он со всей серьёзностью, — Мы сошлись на том, что инциндент с Азаром имел место быть?

— Звучит логично, — кивает Тигнари, — Старшекурсники предупреждали меня, что Азар уделяет излишнее внимание студентам-омегам. Следующее у нас что? Книга?

— Книга, — нехотя признает Кави; лицо у него такое, будто бы он съел лимон целиком, — Звучит как правда. Этот мог.

— Этот, — ворчливо уточняет аль-Хайтам, — сидит рядом с тобой и только у него есть ключ от дома.

— Ты угрожаешь мне? Ты?

Их опять прерывают — и опять педантичный Сайно:

— Книга была. Мой наставник расследовал ее пропажу.

— Почему она вообще была в запретном отделе?

— Из-за ненаучных и еретических выводов, — подсказывает аль-Хайтам, — Автор, господин Люсьен, связал усложнение до этого примитивной речи хиличурлов с ростом их популяции. Предвосхищая твой вопрос, Кави, рост популяции он связал с повреждением артерий в ходе Катаклизма и мутации людей в примитивные формы жизни — вот в чем ненаучность этой работы.

По глазам Кави видно, что понял он примерно целое ничего. Вся его поза выражает страдание и желание, чтобы аль-Хайтам заткнулся.

— Однако, — с наслаждением продолжает он, и Кави обречённо стонет под смешки Сайно и Тигнари, — его теории имеют место быть, поскольку именно после катаклизма было зафиксировано значительное увеличение популяции. Единственный спорный момент монографии — гипотеза о деградации человека. Конечно, им описана теория, согласно которой этот процесс должен быть схож с элеазаром…

— Пожалуйста, хватит, — стонет Кави и ребячески закрывает уши руками, — Хватит-хватит-хватит. Я понял. Ты украл книгу, изучил её и будешь выпендриваться этим вечно.

— Не украл, а взял на временное пользование. Кража же, согласно законам Сумеру, подразумевает незаконное хищение с последующим безвозмездным владением. Но монография была возвращена Дому Даэны.

— Мы можем открыть окно? — интересуется Сайно, — И посадить аль-Хайтама? Хотя бы на пару суток.

Тигнари спешит спасти ситуацию и свой дом от погрома:

— Значит, мы пришли к выводу, что ложь — это поддельные документы?

Знать о том, что эту книжку из библиотеки утащила Лиза Минси, а он лишь позаимствовал на время у неё, им вовсе не обязательно. Водить странное, шапочное знакомство с эксцентричными людьми и совать свой нос в дела, которые его не касаются, иногда приносят пользу — пусть он и никогда не признается в этом, чтобы Кави не раздуло от самодовольства.

Аль-Хайтам думает о поддельных результатах медицинского осведетельствования — хорошо, когда у тебя есть деньги и никто в городе не знал тебя только-только вступившим в пубертат подростком — и тянет губы в улыбке.

— Надо же, — говорит он, незаметно пытаясь устроиться так, чтобы безднову поясницу не начало тянуть ещё сильнее, — Как быстро вы догадались.

Его макушку прожигает на удивление трезвый и проницательный взгляд Кави — будто бы он догадался, что что-то тут не так. Будто бы слишком хорошо его знает, чтобы не заметить ложь. Аль-Хайтам склоняет голову, и серьёзный Кави исчезает как по щелчку пальцев, уступая место Кави-балагуру.

С этой самой ночи начинается кошмар.

Потому что Кави, очевидно, был не настолько пьян, чтобы не придираться к деталям и не замечать несостыковок, о которых знать — догадаться, почуствовать — мог только он.

Кави ловит его неделю спустя на кухне. Аль-Хайтам только встал, — позже, чем обычно; его глупое тело все ещё ломит из-за прошедшей течки и количества выпитого подавляющего отвара — а Кави ещё не ложился. С карандашом за ухом, измазанными в угле пальцами, в расстегнутой незаправленной рубахе и собранными в пучок волосами он выглядит непривычно хрупким и маленьким — даром что размахивает здоровенным клеймором направо и налево.

— Та книга, — начинает он, стоит только аль-Хайтаму сесть за стол и притянуть к себе чашку чая с лимоном, — Ты её не крал.

Чай у Кави в это утро получился особенно хорошо: некрепкий, с таким количеством лимона, что это скорее лимон с чаем, чем чай с лимоном. Кислый ровно настолько, чтобы аль-Хайтам блаженно прикрыл глаза. Сегодня на кухне даже не воняет кофе Кави — только цитрусами и сушившейся на окне мятой.

— Какую? — интересуется он, подливая себе ещё чая из аляповатого заварочного чайника со сколом на носике.

— «Очерк о развитии и усложнении устной речи и письменности у племён хиличурлов на примере исследования общин в Ущелье Дадаупа» за авторством господина Люсьена де Милье, — бодро и без запинки выдаёт Кави — слишком бодро для человека, проспавшего за последние три дня часов восемь — да, аль-Хайтам считал, — Ты не крал её.

Аль-Хайтам возвращается к чаю и почти пропускает момент, когда Кави суёт ему под нос пахлаву.

— Я действительно не крал её. Позаимствовал.

Кави садится напротив него и смотрит прямо в глаза — внимательно и как-то сердито.

— Ты меня не понял. Ты в принципе не выносил эту книгу из библиотеки — кто-то другой да, но не ты. Это была твоя ложь.

— Какая жалость, мой обман вскрылся, — в голосе, конечно, нет и капли сожаления, — Собираешься доложить генералу махаматре? Навлечь проверку матр за пособничество и сокрытие акта преступного деяния?

— Выясню, что ты так настойчиво скрываешь.

Кави уходит наверх, решительный и непоколебимый, и какая-то ничтожная часть внутри аль-Хайтама отчаянно желает, чтобы он докопался до правды.

Сколько можно, родной, спрашивает внутренний голос уставшим тоном его сестры, прятаться и лгать? Самому не надоело?

Надоело, признает аль-Хайтам. И решает не вмешиваться в ход вещей.

Ещё две недели у Кави уходит, чтобы выяснить, что Азар действительно уделял ему излишнее внимание — и резко перестал после повторного медицинского осведетельствования перед летней сдачей курсовых работ.

Это ставит его в тупик.

— Ты врезал ему? Вывернул руку? Вмазал по яйцам?

Конечно же, он не может успокоиться. Предполагает самые глупые варианты. Аль-Хайтам отрывается от кастрюли с маслом и поворачивается к Кави; тот сидит на табуретке, чистит картошку с очень возмущенным лицом.

— Я работал с Азаром пять лет после выпуска. Как думаешь, стал бы он терпеть меня на этой должности, сломай я ему нос? Или ударь по тестикулам?

Кави отчего-то распаляется ещё больше. Он откидывает нож, толкает тазик с картошкой и гневно взмахивает рукой — всё его кольца-браслеты-цепочки издают резкий перезвон:

— Это беспредел! Он не имел никакого права!

Это действительно сложно объяснить людям из столицы: в бедном квартале родного Порт-Ортмоса моряки с рыбаками никогда не давали омегам и смазливым альфам прохода — с годами такой жизни приходит умение игнорировать и абстрагироваться. Для него Азар не был первым — он стал очередным, и вызывал лишь легкое раздражение, не сильнее, чем комар, жужжащий над ухом.

Очевидно, аль-Хайтаму нет до этого никакого дела — не было даже тогда. Но Кави — Кави пылает гневом.

— Кави, — аль-Хайтам убавляет огонь и садится рядом, так близко, что задевает чужое колено, — Почему тебя это так возмущает?

— Странно, что тебя нет! — фыркает Кави, а потом стремительно краснеет, покрываясь неаккуратными крупными пятнами, — Это… Это неправильно. Никто не должен испытывать такое — ни омеги, ни альфы, понимаешь?

В его позе так и читается «Почему ты? Азар никогда не лез к альфам», и аль-Хайтам решает дать подсказку. Если играть, то только ва-банк. Он убирает откинутый нож, вытирает руки о полотенце и наконец протягивает Кави руку запястьем вверх.

— Чем я пахну, Кави?

Кави аккуратно приближается, замирает и только после кивка проводит носом до запястной кости. Останавливается на секунду — словно пробует и смакует запах. Хотя, скорее, пытается его ощутить — его аромат никогда не был особенно ярок, а уж после многих лет отваров и вовсе почти перестал ощущаться.

Что-то внутри сладко поджимается, когда аль-Хайтам замечает, как сильно Кави уткнулся в кожу на его руке.

— Книгами — нет, нет, библиотекой, знаешь, такой небольшой и уютной — и чаем с лимоном. Этим твоим отвратительно кислым. Как ты его пьёшь вообще? Там же почти нет чая — так, подкрашенная водичка. А что?

— Ничего. Просто спросил, — не понял. Ничего он не понял — на что аль-Хайтам вообще рассчитывал? Он встает и отходит обратно к плите, проверяет масло, — Кстати, Кави?

— Ау?

— Это была подсказка. Думай. И принеси баночку с пряностями — нам пора делать дип, если мы хотим поесть горячих пани пури.

Самым удивительным фактом во всей этой истории становится то, что первым его тайну — какой пафос, ругает сам себя аль-Хайтам, какая тайна, максимум небольшой обман, сокрытие информации, не более — разгадывает Тигнари. Они встречаются в лавке на Большом Базаре: Тигнари забирает партию шелковицы, а аль-Хайтам покупает измельченные лилии калла. Кивают друг другу, обмениваются парой дежурных фраз и уже собираются расходиться, но тут Тигнари замечает, что именно купил аль-Хайтам и в его глазах прорезается понимание. Он тянет удивленное о и замирает на месте.

— Серьёзно? — шипит он не хуже гадюки, оттащив аль-Хайтама за театр, подальше от толпы, — Ты совсем без мозгов?

Аль-Хайтам складывает руки на груди и вскидывает бровь:

— Тебя так возмутила моя покупка лилий калла? Они не обладают наркотическими или психотропными свойствами — не о чем волноваться.

— Если ты забыл, я ботаник, — отрезает Тигнари, — А ещё врач. Я знаю, для чего используют лилии.

Он позволяет себе скучающий смешок:

— Для отвара против интоксикации, вот так сюрприз.

— И для подавляющих. Которые, судя по граммовке, ты хлещешь литрами. И не думай даже говорить, что это на несколько циклов — у подавляющих очень короткий срок годности.

Аль-Хайтам отворачивается к фонтану, и Тигнари воспринимает его молчание за карт-бланш на лекцию.

— Молчишь? Сказать нечего? Правильно, молчи, не беси меня. Сколько лет ты травишься? Никто никогда не замечал, что у тебя что-то не так. Ты представляешь последствия? Отравление, развитие привыкания и зависимости, нарушение выработки гормонов…

— Я в состоянии высчитать количество препарата, которое купирует симптомы и не нанесёт вреда организму.

Тигнари в этот момент воплощает собой метр шестьдесят — плюс двадцать сантиметров ушей — чистого гнева и раздражения — и злобно тычет пальцем прямо ему в грудь:

— Кави я не скажу, но если увижу ещё раз такое количество лилий на один цикл — ты от меня так просто не отделаешься. И срать мне на твои поддельные документы альфы с Храма Сурастаны. Понял?

Тигнари обещает не говорить прямо, но не обещает не давать подсказок — это аль-Хайтам понимает, когда после заседания мудрецов решает сначала полить падисары Кави на заднем дворе и слышит из открытого кухонного окна ехидный, вкрадчивый голос Тигнари.

— Ты никогда не замечал, что аль-Хайтам иногда бывает странным?

— Он всегда странный, — недовольно отрезает Кави; надо же, все ещё дуется, что проиграл в карты неделю мытья посуды, — Каждый день жизни с ним — безднова лотерея. А сколько там времени?

Судя по звуку, Тигнари пододвигается поближе и доверительно наклоняется вперёд:

— Но все же иногда он другой, не замечал? Пахнет как будто ещё слабее, непривычно тихий, — он замолкает, даёт пару секунд на осознание, а потом продолжает привычным бодрым голосом: — А время уже половина шестого.

— Вот что-что, а потрындеть он любит — спасу нет! — в сердцах кидает Кави, а потом взрывается: — Сколько?! Я опаздываю!

Аль-Хайтам ухмыляется.

Он заходит за угол, отсчитывает ровно тридцать секунд, и Кави вылетает из дома с тубусом подмышкой, кричит куда-то вглубь прихожей: «Аль-Хайтам скоро придёт, можешь подождать его!» — и стремительно уносится в сторону порта.

Первые слова, которые он говорит наглому созданию, довольно подъедающему его печенье на его кухне, звучат так:

— Давать подсказки, господин лесной дозорный, некорректно.

Тигнари расплывается в елейной улыбке и откусывает сразу половину:

— Хлестать отвар из трав каждый цикл — вот что некорректно.

Уже на выходе — не строй такое лицо, это гостинец для Коллеи и моя моральная компенсация за то, что вы двое — идиоты — он говорит:

— Кави скоро догадается.

И аль-Хайтам отвечает со спокойствием человека, принявшего факт неизбежного бедствия:

— Я знаю.

Сколько времени понадобится архитектору, увлеченному новым заказом, чтобы соотнести все факты и сделать верный вывод?

Оказывается, что немного — всего три дня, хотя аль-Хайтам ставил на неделю. Проект, наверное, оказывается скучным — простой дом, а не дворец с сотнями башенок, арочными окнами и вязью узоров на расписных потолках.

Он залетает в кабинет яростным ураганом — песчаной бурей, терзающей деревню Аару. Рукой сносит стопку бумаг — отчёты и письма, которые аль-Хайтам педантично сортировал по дате отправки и важности — и бёдрами упирается в край огромного рабочего стола. Вроде и молнии взглядом мечет, но все равно видно в нем что-то растерянное и смущенное.

— Ты! — уверенно заявляет Кави, — Ты омега.

Аль-Хайтам начинает издевательски хлопать — медленно, с наслаждением.

— Надо же, тебе понадобилось всего лишь чуть больше месяца, чтобы выяснить то, что не особо и скрывалось.

— Ты издеваешься? Ты? Надо мной?

— Что ты, что ты, — он поднимает руки, мол, будет тебе, ни в коем случае — просто констатирую факты, — Четыре с половиной недели и подсказки от Тигнари и меня — как тут можно издеваться, господин архитектор?

Кави зажимает переносицу двумя пальцами и прикрывает глаза — как делает всякий раз, когда страдает от мигрени, и аль-Хайтам уже готовится достать таблетку, но Кави качает головой — и как только догадался, что он собрался делать?

— Аль-Хайтам, послушай, — начинает он серьёзно, без своей весёлости и ветренности в голосе, — Я… Я думаю, что понимаю, зачем ты подделал документы. Зачем живёшь вот так — оно проще, да? Я понимаю, но знаешь что? Мне плевать. Это ничего не поменяет между нами.

Он протягивает ему руку, и аль-Хайтам пожимает её — чужая мозолистая и грубая кожа отчего-то ощущается нежнейшим шёлком.

— Только давай договоримся — мы умеем, я знаю, — лицо Кави озарается широкой лукавой улыбкой, — В конце концов, мы до сих пор друг друга не прибили.

— Исключительно благодаря моим дипломатическим талантами.

— Конечно-конечно, — фыркает он, и сам аль-Хайтам не может удержаться от смешка, — Так вот. Никаких подавляющих свыше разрешенного минимума, усёк? Я же докопаюсь до ребят из Амурты и найду эти разрешенные дозы.

— Тигнари сказал? — интересуется аль-Хайтам чисто из вредности.

Кави вздыхает как-то чересчур горько и виновато:

— Я не такой глупец, аль-Хайтам. Я живу у тебя уже сколько? Год? Два?

Естественно, он помнит точную дату, когда Кави пришёл к нему с одной сумкой вещей и тубусом:

— Два и три месяца.

— Два и три месяца, — повторяет Кави, — И ни разу не заметил течку. Ни разу. Как бы слабо ты не пах, но не заметить — это надо быть или идиотом, или жить рядом с тем, кто очень хорошо скрывается.

— Надо же, ты наконец признал, что идиот.

Кави смеётся так громко и заразительно, что аль-Хайтам не может не смотреть: замирает на этом пафосном кресле, оставшемся от Азара, и смотрит. Ловит каждое движение, каждый звук — как начал ещё в студенчестве, так и продолжает до сих пор.

— Подловил, — хриплым от смеха голосом говорит Кави и, ну, в аль-Хайтаме что-то ломается.

Справедливости ради, между ними действительно ничего не меняется.

Кави все так же заваривает ему чай по утрам — ворчит, что он зря переводит дорогую заварку и лимоны на это непотребство — и каждую субботу ходит на Базар за продуктами. Аль-Хайтам все так же убирает весь бардак, в который превращается его — их — дом, и готовит на двоих.

Между ними не меняется ничего, но все равно что-то идёт не так.

Кави всегда мог покрыться неаккуратными красными пятнами во время их споров, но сейчас — сейчас это происходит намного чаще.

За собой аль-Хайтам замечает странное желание прикоснуться к Кави: провести рукой по напряженным плечам, коснуться ладони, взъерошить волосы — словно ему снова пятнадцать, и он опять ловит каждое движение балагура из Кшахревара.

— Когда ж до вас дойдёт, — говорит им Тигнари, и аль-Хайтаму хочется все-таки сесть в одиночную камеру Академии за причинение тяжких телесных травм — так хотя бы от него отстанут с настойчивыми предложениями остаться Великим Мудрецом и стать помощником властительницы Кусанали.

Проходит ещё два месяца этого странного «что-то не так», когда они опять собираются в Гандхарве — в этот раз приходит и Нилу, и Дэхья, и Кандакия, и Люмин. Кави сходу собирает вокруг себя всех и горделиво показывает наброски будущей школы в пустыне. Аль-Хайтам не может им не гордиться — даже сама властительница осталась в восторге, когда увидела проект.

— Они до сих пор не поняли? — Люмин шепчет, но он все равно слышит её.

— Ничего, — хмыкает Тигнари, и это звучит как угроза, — Поймут.

Людей в этот вечер слишком много, все они говорят и говорят, суетятся, смеются, и аль-Хайтам выходит на улицу, в тишину. Вид на звезды тут, в лесу, намного лучше — не то, что в освещенном фонарями городе.

Кави, естественно, тихо выходит следом. Он садится на помост, так близко, что аль-Хайтам ощущает жар его тела.

— Красиво, — роняет Кави.

Вот только на небо он не смотрит — он смотрит на аль-Хайтама. Пристально, в упор, с этой своей мягкой улыбкой — непривычной и ласковой улыбкой.

Аль-Хайтам — торжество разума и постоянного анализа — отчего-то замирает как последний дурак, а в голове перекати-поле — пустота да и только.

И — о, Архонты — он делает то, с чего всё началось и в чём его никто и никогда не посмел бы заподозрить — он ставит на кон все.

— Хочу тебя поцеловать, — тихо признается он, — Позволишь?

В этот раз Кави не краснеет, только расслабляется и кивает:

— Позволю.

Где-то там, в доме, Дэхья по-пьяному громко смеётся над шуткой Сайно, но аль-Хайтаму нет до этого никакого дела: он наконец узнает, что губы Кави мягкие и сладкие, а пахнет он цветущими по весне падисарами.