С самого начала это убийственная авантюра, покруче ежедневной борьбы со злодеями, покруче приготовления десятислойного пирога по рецепту из интернета, покруче… покруче всего, на что осмеливалась Очако до сих пор. Уговорить Бакуго ей подыграть, не просто подыграть, а по-крупному, по-взрослому, когда на кон все: пан или пропади оно пропадом.
— Нахуй надо, — ожидаемо реагирует Бакуго.
— А ты подумай, Катсуки, — заговорчески тянет Очако. — Деку-кун точно почувствует себя проигравшим… тебе.
Бакуго сидит спиной к бару, опершись локтями на стойку, в черной рубашке с расстегнутым воротом и подвернутыми рукавами, идеально выглаженных брюках, крутит в руках полупустой бокал виски и, кажется, совсем не волнуется, когда Урарака рядом просто обмирает. Терзает дрожащими пальцами ни в чем не повинную салфетку и частыми нервными глотками отпивает свое шампанское. Когда Деку заходит, у нее внутри холодеет, будто лед по нервам, дыхание учащается до запредельного, так, что в глазах темнеет.
— Блядь, не сдохни только, — цедит сквозь зубы Бакуго, и это странным образом немного успокаивает. Раз уж решилась, идти надо до конца.
Мидория обласкан вниманием, ему рады: Иида хлопает по плечу, Мина беззастенчиво вешается на шею, целует в щеку, Тодороки кивает слегка в приветствии, дергает уголки губ в скупой улыбке. Изуку любит всех сразу, и никого в целом. Это и бесит больше всего, свербит под ребрами: будет у них когда-то что-то кроме дружбы, или она все это сама придумала? Прикосновения случайные, взгляды, когда-то по юности смущенные, сейчас — чуть более заинтересованные. Мидорию не поймешь, он всем принадлежит, а по итогу — никому, даже себе в последнюю очередь. Герой номер один — общественное достояние, которому не положена личная жизнь. Поэтому Очако и действует, поэтому и затеяла это, крутанула рулетку в последний раз, угадаю или нет, решится это бревно безмозглое, лучший друг, до идиотской бессильной злобы остающийся именно в статусе друга до неприличного долго, решится ли он наконец-то хоть на что-то. Извечное их противостояние — Деку и Бакуго — помогло уговорить Катсуки подыграть. У каждого свои мотивы: Очако хочет Деку, давно, с каким-то непостижимым упрямством. Вроде как будто предначертано им вместе быть. Совсем чуть-чуть, и счастье накроет, будет непременно, именно им предсказанное, для них уготованное. Бакуго же, это Бакуго, лишний раз посильнее уколоть Изуку он только за, пусть и затея у Очако примитивная, идиотская и неразумная. Но в сущности, даже если она не получит то, чего добивается, он-то в накладе не останется. План был безупречен в своей простоте и действенности. Деку тоже любит быть первым, во всем, тоже стремится добиться, получить, завоевать, тем более обогнать Бакуго. Очако рассчитывает, что ей поможет ревность, Бакуго рассчитывает увидеть великий облом Деку.
В размытом полумраке не должно быть заметно, но Мидория так резко тормозит, обрывая этим озадаченного Ииду на полуслове, что это видно Урараке через все разделяющее их пространство. Изуку шокирован, если не убит. Она сама еле живая, если уж честно. Развалившийся до этого Катсуки, как только Мидория входит, беззастенчиво кладет широкую горячую ладонь на талию Очако, лениво поглаживает, пьет медленно свой виски и шипит сквозь зубы:
— Трястись прекрати, Круглые щеки.
Очако бы и рада. В порыве унять в конец расшатанные нервы залпом допивает свое шампанское и ставит бокал на стойку.
— Пошли. — Дергает ее Бакуго, мало соображающую от волнения.
— Чего?
— Потанцуем, блядь, пока ты тут копыта не откинула.
— Что?
Бакуго цыкает раздраженно, тащит ее к себе. Очако до дурноты волнуется, пытается не смотреть на реакцию Деку, старается понять, что вообще сейчас происходит, что они делать будут. Ноги заплетаются, и она неуклюже оступается, портит идеальные туфли Бакуго серым отпечатком. Он чертыхается, чуть приподнимает ее и ставит ровно, легко и ловко, в одно движение, как будто Очако в собственной причуде и ничего не весит.
— Я, блядь, все привык хорошо делать, давай-ка не порти представление. Ебучий Деку таращится.
Урарака открывает было рот, но Бакуго уже несет. Он крутит ее в изящном — как хотелось бы верить — па. Очако взлетает, скользит в его руках, собираясь из последних сил, соответствует, как он и требует. Не выходит из образа. Сердце колотится так, что дышать больно. Но упорства ей не занимать.
Они присаживаются через бесконечно долгое время. Когда Урараке наконец удается отдышаться, на пальцах все еще пульсируют прикосновения горячих ладоней Бакуго, а на талии теплятся недавние тесные объятия. Ей непривычно и слишком неловко. Как будто они делают что-то очень уж неправильное и постыдное. Деку смотрит. Общается с Тодороки, но без конца косится на Очако и Бакуго, это уже слишком заметно. Сработало, наверное. Впервые за все время их слишком осторожного общения Деку не улыбается — ни открыто, ни одобрительно, просто бросает косые взгляды.
— Ебучая размазня, — выдает Бакуго, скалится довольно, заказывает выпить ей и себе и продолжает: — подойдет он сюда когда-нибудь?
Бакуго излучает уверенное спокойствие, даже странно немного. Он слишком повзрослел с их учебы в ЮЭй, не сказать, что манеры безупречны, но он точно стал в миллион миллиардов раз сдержаннее себя прежнего. Он сверлит неотрывным взглядом Мидорию до тех пор, пока тот не оборачивается в открытую. Бакуго слегка приподнимает бокал и кивает. Теперь у Деку нет выбора, вежливость сильнее его недовольства, он подходит и здоровается.
— Каччан.
— Деку, блядь, когда ты перестанешь так меня называть?
Но Мидория будто не слышит, смотрит на Урараку внимательно, с легкой горечью в глубине огромных глаз. Как будто право имеет. Как будто это она виновата в этой бесконечной проволочке в их непонятных отношениях. Передрузья, недолюбовники.
— Урарака-чан.
— Я рада тебя видеть, Деку-кун. — Улыбается она так тепло, лучезарно-солнечно, как будто и нет ничего, не происходит из ряда вон события, не ее только недавно Бакуго бесстыдно прихватывал за талию, не она танцевала с ним вдвоем, отчего у всех в зале челюсти поотваливались.
— Я тоже рад видеть вас… вместе, — переступает через себя все-таки, спрашивает-утверждает и ждет, что кто-то из них подтвердит эту недавнюю показуху, расставит точки.
— Нас? — Бакуго смотрит пристально и ждёт, что Мидория сам пояснит.
— Вас, вы же… — тянет Мидория и ищет спасения, бросая короткий взгляд на Очако.
— Нет. — Большего она говорить не намерена. Что за глупости — пускаться в дурацкие разъяснения, они слишком взрослые и точно не обязаны комментировать каждый свой шаг. Тем более эта двусмысленность — часть ее грандиозного плана.
Быть с кем-то в их возрасте и при их популярности вполне нормально. У Бакуго были девушки, иногда сидела рядом с ним в клубе какая-нибудь размалеванная кукла, попивала что-то, не смея рта раскрыть, потому как не угодить Катсуки было слишком легко, и получить в свой адрес: «Съебись с глаз», — проще простого. Вот только ни с одной из этих кукол одинаковых Бакуго не танцевал, вообще было сложно припомнить, когда бы он танцевал хоть с кем-то, даже один, даже пьяный.
И около Урараки крутились поклонники, в том числе коллеги-герои иногда оказывали знаки внимания, только все как один не хотели соперничать с Деку. Тем более сама Очако не слишком поощряла эти ухаживания, все ожидая, когда Мидория очнется и решится. Журналисты постоянно приписывали им несуществующий тайный роман, искали хоть что-то, чтоб заявить уже — вот доказательства, Уравити и Деку — пара. Знали бы, что примерно того же и сама Уравити отыскать не прочь.
Очако говорит «нет», а у Деку против воли проступает на лице улыбка. Такая, от которой сердце сладко сжимается и замирает. Бакуго цыкает еле слышно и отворачивается. Заказывает себе еще выпивку.
— Изуку! — Мей Хатсуме материализуется как будто из-под земли. — Ребятки, привет, — тут же отворачивается и дергает Мидорию за рукав. — Как хорошо, что тебя встретила, — и тараторит, тараторит бесконечно. Мидория пробует ее остановить, но куда там. Хатсуме — локомотив без тормозов, тут же обрывает все попытки. — Пойдем, на минуту, у меня телефон там, за столиком. Мы сейчас, ребятки. Я покажу тебе. — Глупо и смешно. Деку в своей воспитанной застенчивости не говорит ей отстать и уходит, извиняясь.
— Ебанутая башка, — комментирует Бакуго. Урарака так расстроена, что даже не сразу перестает преследовать взглядом брошенной собаки уходящую парочку. — Дебильный Деку.
— Согласна, — Урарака досадливо хлопает рукой о стойку и допивает свое шампанское.
— Я жду пятнадцать минут и ухожу, заебал этот цирк.
Очако осторожно вздыхает:
— Не только тебя, Бакуго, этот идиотский цирк заебал.
— Ого, — он по-мальчишески гыкает и скалится дурацкой улыбкой.
— Пошли, — Бакуго хватает ее за руку и тянет на выход. Урарака совершенно не понимает, что он задумал, но идет, потому что вырвать руку из цепкой хватки можно, разве что оставив в его ладони половину пальцев. Очако только и успевает — заметить краем глаза, что Мидория провожает их удивленным взглядом и наконец перестает слышать все еще болтающую Хатсуме.
В коридоре душно и темновато. Бакуго всего секунду осматривается и тут же уверенно заталкивает Очако в приоткрытую дверь гардеробной. Наконец отпускает ее руку.
— Одеваемся? — оторопело уточняет она и тянется к своему пальто.
— Стой и жди, — командует он, тут же сует руки в карманы, приваливается расслабленно к стене.
«Не придет», — думает Урарака, понимая, что Катсуки задумал. Она нервно сцепляет пальцы, чертит круг дробными шагами в маленьком пространстве гардеробной. Сердце стучит так бешено, что расслышать шаги в коридоре вряд ли получится. Она прижимается к двери, пытаясь не пропустить Мидорию. А по итогу пропускает, когда Бакуго за ее спиной становится вплотную.
— Круглые щеки.
— Что? — раздраженно шипит Урарака, оборачивается и ошарашенно на него смотрит.
— Почему бы не сделать игру интереснее?
Бакуго наклоняется и еле касается ее плотно сжатых губ. Всего на мгновение. Она до невозможности распахивает глаза в удивлении, а затем, зажмуриваясь, приваливается к двери. В ноги будто свинца налили, она обмирает и застывает, даже не в силах его оттолкнуть. Бакуго берет ее за подбородок, надавливает слегка, чтоб губы наконец разомкнулись, и целует гораздо смелее, прикусывая нежную кожу. От захватившего нервного напряжения у Очако голова кругом. В какой-то уже совершенно другой реальности дверь распахивается, и она почти падает спиной на Деку. Урарака сдавленно выдыхает, пока Мидория ставит ее на ноги и непривычно зло бросает:
— Идем.
— Что? — Она в непроизвольном жесте касается ледяными пальцами губ и осторожно косится на Бакуго.
— Домой, Урарака, — деланно сдержанно выговаривает Деку и тащит ее к выходу.
Только в машине, которую Изуку вел на какой-то запредельной скорости, Урарака наконец в себя приходит. И вдруг становится до глухой истерики злой.
— Что ты лезешь в мою жизнь? Ты мне кто вообще? Брат, друг, может… парень?
Деку крепче вцепляется в руль и молча давит на газ. Наконец-то ее отпускает. Тупое осознание, что скорее всего ни то, ни другое, ни третье. Не может он себе позволить любить и не позволяет. И зачем она раз за разом бьется в эту закрытую дверь, не замечая тщетности попыток?
Машина тормозит, и Урарака вылетает из нее пулей, не говоря ни прощай, ни спасибо. Пусть думает, что хочет. В голове сумбур и тысяча мыслей в секунду. «Больше никогда», «Не позволю себе, не побегу, не буду надеяться» и уж, конечно, «Больше ни за что не допущу, чтоб он так сделал». Не имеет права. Не имеет на нее хоть каких-то прав. И полная солидарность с Бакуго — дебильный Деку. Зацикленная и жадная сволочь. Избить бы его хорошенько, хоть бы пощечину дать. Да, только она уже на пороге собственного дома, а он так и не решился ее догнать. Он вообще ни на что не решился. Сидит за рулем своей машины и смотрит ей вслед.
Дверь она захлопывает со всей силы. Туфли с ног летят в разные стороны. Потому что бесит. Потому что совсем по-бакуговски хотелось ему в лицо рявкнуть: «Сдохни!» Урарака задыхается от собственной ярости. Зареветь бы, но настроение не то. Настроение — по морде дать, может, и Бакуго тоже. Что за игры? Что это было вообще?
После истерических поисков с вырыванием дверей почти у всех шкафов, находится бутылка виски. Урарака решительно отвинчивает крышку, прямо из горла делает долгий глоток и тут же зажмуривается. Обжигающий алкоголь чуть остужает ее пыл. Уже спокойнее она сваливается на диван, все еще не снимая свое красивое платье. Ради кого только старалась? Реветь по-прежнему не хочется. Хочется выместить, выплеснуть на кого-то досаду и разочарование. Хотя, наверное, надо бы винить только себя, понять наконец, что никогда и ничего бы у них не вышло. Не нужны Мидории отношения, а для случайной связи или секса по дружбе он слишком ее уважает. Не смеет посягнуть. Оберегает. Заботливый, внимательный ебучий Деку! Почему-то в ее голове последняя фраза звучит голосом Бакуго.
Урарака со вздохом откидывает устало голову на спинку дивана. Мог бы и сказать ей. Честно, предельно откровенно, мог бы. Невозможно, чтоб Мидория не видел, невозможно, чтоб не предполагал. Это же Деку — все знаю, все просчитаю. Это было слишком жестоко — держать ее в неведении столько времени. Не забирать себе, но и не отдавать никому.
Урарака чертыхается, дает себе твердое обещание попробовать выбить из него все дерьмо на ближайшей тренировке. И пусть только попробует дать отпор. Он и сам должен знать, что заслуживает.
***
От Мидории ни ответа ни привета. Как всегда герой номер один слишком занят, борется со всем злом в мире. А может, ожидаемо специально избегает ее и их откровенного разговора, назревшего, наболевшего. Разговора, который, впрочем, уже и ни к чему. Из-за всей непонятки Изуку отдаляется. Поначалу Очако так злится на него, что это только к лучшему, а потом злость сходит на нет, но и она привыкает к его отсутствию рядом. Как легко, оказывается, отпустить то, что и так тебе не принадлежало. Смириться и наконец начать жить без одержимости идеей их совместного будущего.
Очако устало разваливается на диване в маленькой комнате для отдыха в геройском агентстве — небольшая передышка на дежурстве, кусочек личного времени. Даже узкий неудобный диван не мешает ей провалиться в поверхностный беспокойный сон. Сегодня тяжелая ночь, вызов на вызове, и она вымотана до предела. Где-то ее коллеги сейчас отдуваются, пока у нее есть возможность хоть чуть-чуть отдохнуть.
Только и этот призрачный шанс реализовать не удается. Дверь грохает о стену, и в комнату вваливается Бакуго — потный, злой. Приносит с собой удушающий острый запах гари.
— Дрыхнешь, Круглые щеки? — И бесцеремонно плюхается на диван, почти придавливая ее ноги.
— Сдохни, — бросает ему же его же любимое слово Урарака и, не открывая глаз, отворачивается, хотя прекрасно знает, что поспать уже не получится.
Бакуго ржет, подскакивает и тянет ее за ногу, стаскивая с дивана.
— Ну, нет, — Урарака вцепляется в подлокотник, швыряет, не глядя, в него подушку. — Отстань!
Когда это началось, она даже сказать толком не может. Точно не сразу после ее позора и бегства с Деку. Наверное, позже, когда она остывает, когда помимо прочего понимает, что ничего из ряда вон между ней и Бакуго и не произошло. Поцеловал он ее, и что? Вот именно — ничего. Мир не рухнул им на голову, Бакуго не бросился добиваться ее, гарцуя перед окнами на белом коне. Постепенно и ненамеренно они просто стали ближе.
«Кофе будешь, Круглые щеки?»
«Я захватила тебе онигири».
«Подвинь свой зад, я сяду».
Поначалу иногда садились рядом, бывало, делились едой. Бакуго с только им двоим понятной издевкой спрашивал: «Как там придурок Деку?» А она, стараясь не отстать в остроумии, отвечала: «Все еще верен только тебе». В любом случае прекращать они точно не собирались. Эта странная игра только сильнее затягивала обоих.
Урарака надеялась, что все это понятно и заметно только им. Старалась принести очередную порцию тайяки на всех, а не только для извечно голодного Бакуго, и одинаково участливо спрашивала о прошедшей смене не только у Катсуки, но и у остальных героев в агентстве. Вот только на общих собраниях в каком-то странном порыве хотелось чуть сильнее нагнуться над столом с документами, зная, что он наверняка смотрит, потянуться в кресле, как бы случайно, прогибаясь в спине, далеко запрокидывая назад голову. Опять же, надеясь, что эти чистые женские штучки не будут очевидно заметными, но и мимо него не пройдут.
С Катсуки не было ничего: ни конфет, ни цветов, ни свиданий, даже обещаний, даже сколько-нибудь внятного разговора, что между ними происходит. Но расстояние, физическое и внутреннее — стремительно сокращалось, пока однажды не исчезло совсем.
Катцуки целовал ее требовательно, властно, но что еще важнее — как свое. С тех пор их непонятные отношения сорвало со стоп-крана. Были странные, граничащие с грубостью обжимания в каком-нибудь темном переулке, иногда посреди задания. Совершенно не свойственные Урараке. Бакуго просто хватал ее за все, что попадалось под руку, иногда орал: «Отодвинь задницу, Круглые щеки!» И вместо нее бросался в пекло. Наверное, так делал и Деку когда-то — оберегал ее, когда становилось опасно. Вот только Мидория не требовал потом награду. Когда вымотанные до предела они возвращались в агентство, уж точно не Деку с диким напором сдирал с нее одежду, и раз за разом до лиловых синяков стискивал то бедра, то задницу, то грудь. Кусал, совершенно не заботясь, как она потом скроет эти красноречивые отметины. И уж точно не Деку доставлял ей то запредельно чистое удовольствие, лучше всяких конфет и обещаний. То, которое выжимало до последней капли раз за разом, и то, без которого Урарака, наверное, глубоко в душе, уже слабо представляла свои будни. Слишком светлое, приправленное розовым их воображаемое будущее с Деку так пресытило ожиданием, что совершенно полярное настоящее с Бакуго устраивало более чем.
Бакуго откидывает брошенную подушку и с диким ревом налетает на нее, придавливая к дивану. Где-то под ним Очако нечленораздельно ругается и старается вывернуться. Но не так, чтобы очень. Смесь гари, тяжелого жаркого дыхания Бакуго бьет в лицо, и она перестает трепыхаться. После короткой борьбы им обоим отдышаться непросто. Даже злобный оскал Бакуго не сразу стирает с лица. Коротко сыто ухмыляется и замирает над ней всего на долю секунды, чтоб Урарака успела посмотреть мутно-темными глазами, осознала в полной мере, к чему все идет.
Он целует ее жестко, совсем не так, как тогда, в первый раз. Урарака едва дышит, но сразу включается в игру, проезжает ладонями по горячей шее, лезет под геройский костюм, хватаясь за голые плечи, упираясь в твердую грудь. Бакуго совсем не против, слепо шарит по ее талии, стараясь стянуть так мешающую одежду.
— Блядь.
— Сейчас, — шепчет Очако, прерывая поцелуй, тянет вниз скрытую застежку, помогает себя раздеть. Останавливать его и не думает — нет ни сил, ни желания.
— Не здесь, — просит запоздало, когда они уже полуголые и очумелые. Он вовсю вжимает ее в допотопный диван, готовый разодрать к чертям ее узкий костюм, а может и ее саму, в своем зверином порыве получить то, что так очевидно хочет.
— Не здесь, — повторяет Очако, ловит его лицо в ладони.
Бакуго не сразу на ней фокусируется, сначала пытается понять, что ей вообще надо сейчас, глухо хрипит:
— Где?
— Не знаю, душ… — выдает Очако первое, что в голову приходит, лишь бы не в общей комнате отдыха, куда может зайти кто угодно в любой момент, и где скорее всего стоит камера, просто на всякий случай, но точно стоит.
Бакуго встает рывком, дергает ее за собой и тащит по короткому коридору с такой быстротой, что Очако за ним почти бежит.
До душа они так и не доходят. Бакуго грохает дверью раздевалки и тут же в темноте толкает ее к стене, наваливаясь. Целоваться с Бакуго не просто приятно, умопомрачительно, до ватных ног.
Он съезжает куда-то вниз, рвет еле болтающиеся ее штаны сразу и до щиколоток, подхватывает под бедра, и Урарака задыхается от удовольствия. Напористо жадно Бакуго прижимается, надавливает, пробует ее языком. Каждое движение отдается сладкой тяжестью внизу живота. Урарака бесстыдно громко стонет, елозит по стене затылком, запрокидывая голову. Непонятно, как он умудряется держать ее на весу, Очако плывет, съезжает бедрами ему на плечи и вцепляется пальцами в волосы. Сквозь томную пелену и бесконечное тягучее марево чувствует, как ее ноги сдернули с плеч, тут же закидывая на бедра.
У Бакуго жесткие ладони, в мозолях и шрамах, но Очако совсем этого не чувствует. Только удивительно ловкие пальцы, только то, в чем тонет окончательно, прикусывая губы и захлебываясь в каждом движении.
Отстраняется он так внезапно, так резко, что Очако не сдерживает разочарованный вздох.
— Скажи, — хрипло ставит свой любимый ультиматум Бакого. И Очако шепчет:
— Пожалуйста, Катсуки.
— Пожалуйста, что? — Он до боли кусает ее плечо.
— Пожалуйста, Кастуки-кун, я хочу, — мысль стремительно улетучивается. Урарака в какой-то горячке, обжигает мелкими поцелуями его ключицу, шею и губы, — пожалуйста…
Бакуго шумно дышит, всего мгновение наслаждается бесконечным превосходством и, больше не церемонясь, толкается до болезненного. Урараке почти дурно, чуточку больно, но до восхитительного хорошо, когда Бакуго резко с бешенным напором размашисто двигается, невольно стирая о стену ее голую спину. В общем тесном безумии Очако теряется, бессознательно царапая Бакуго плечи и шею. Проваливаясь в горячечную сладкую истому, целует его, задыхающегося и сгорающего рядом с ней. В последнем немыслимом толчке, он въезжает беспощадно, выламывая ее в каком-то диком припадке. Перед глазами совсем темно. Когда железная хватка Бакуго слабнет, а Урарака съезжает вниз, увлекая его за собой, они падают на пол, почти бесчувственные. Где-то прямо у ее уха оглушительно колотится сердце Катсуки, рвется быстрыми рваными ударами, он жарко часто дышит на ней. Очако охватывает щемящее счастье от всецелой принадлежности ему, полной зависимости.
Их еще потряхивает от недавнего напряжения, когда приходится найти в себе силы, встать и одеться, хоть как-то попытаться привести себя в порядок.
***
Урарака не знала, куда движется весь тот сумбур, что происходил между ними, тем более она не предполагала, как они однажды скажут всем, что встречаются. Даже слово это ей было странно применять ко всему происходящему. Не было определения почти случайному их сексу, инстинктивным порывам Бакуго защитить ее, или доказать свое на нее право — даже дружбой не назовешь, потому что другом она точно его не считала. Где-то в другой реальности и совсем с другим мужчиной Очако как-то представляла будущее, в котором они держатся за руку, говорят, что теперь вместе, что все серьезно и благосклонно радостно принимают поздравления. Но не в этой. Ванильно, счастливо и слишком порядочно — не подходит под Бакуго, не его стиль и не его сценарий.
Все получилось неожиданно. По воле дурацкого случая и полностью проваленной миссии. Когда Бакуго вырубили — глупо и смешно, попав точно в затылок здоровенным куском арматуры, когда его привезли в крови и почти бессознательного в больницу — Урарака выла, плевав на приличия, прилипла к его больничной койке. В крови, потная, со слепленными в сосульки волосами она просидела в его палате всю ночь, слушая тихое поверхностное дыхание, как в бреду не переставая шептать: «Пожалуйста, Катсуки, пожалуйста». Когда кто-то просил ее уйти, она с остервенением дикой кошки брыкалась и посылала их к черту, потому что это Бакуго, ее Бакуго, около которого она, как оказалось, готова сдохнуть, только бы помогло, только бы он очнулся, возможно даже послал ее к чертям собачьим, сказал что-то вроде: «На хер ты меня караулишь, Круглые щеки?» Но только бы очнулся и сказал.
На утро, когда как ни в чем не бывало, он толкал ее в плечо и хрипел: «Что ты тут дрыхнешь?» Она как умалишенная, заливаясь слезами, бормотала только его имя и беспорядочно пылко целовала разбитые губы, ладони в ссадинах, синие скулы. Только в тот момент в полной мере осознавая, как он нужен ей, каждую минуту. Как жизнь рядом с Бакуго наполнена до краев, как остро и дико она от него зависит. И как это нравится ей, как она к этому прикипела.
На Бакуго, как на собаке заживает все быстро, он уже через неделю в агентстве, рвется на задания. Неуловимо и бесповоротно изменилось в Бакуго только то, что теперь знали все — что каждой клеткой, всецело и бесповоротно он совсем не свободен. Что не только Урарака дышит им, грозный Бакуго теперь тоже зависим. «Хера с два она туда идет! — орет он чуть ли не на любое задание для Уравити и злобно зыркает, когда она все-таки соглашается и отправляется останавливать злодеев, как ей и положено. Непостижимая, странная любовь, удивительный и парадоксальный союз. Наверное, лучшее, непрогнозируемое счастье, которое Урарака непонятно как, но получила.