lana del rey — 13 beaches

Умереть внутри и осыпаться на дорогой ковёр прахом. Сглотнуть вязкий ком в горле, прерывисто вдохнуть, чтобы задержать кислород в лёгких на какое-то время, а потом постараться собрать себя по крупицам и потерпеть полный провал, чувствуя холод внутри и потребность разрыдаться от унижения и безысходности.

Заткнуть уши, чтобы не слышать жалкий, предсмертный скулёж больной гордости.

И признать чужое доминирование, потому что иных вариантов просто нет.

Больше нет.

А были ли когда-нибудь?

Думал ли Тэхён о пути отступления, когда в пятнадцать загибался в подушку от крика, чувствуя, как душу ломает неистово, но с мыслью о собственной никому ненужности? Искал ли запасные выходы, сидя сверху на измордованном теле, улыбаясь криво и размазывая чужую кровь по разбитому, опухшему от ударов, лицу? Размышлял ли о вторых шансах, когда плевал на это лицо и злобно смеялся, игнорируя черноту глубоко внутри себя?

Чувствовал ли себя ответственным за то самое, что жгло нещадно, вызывая смех вперемешку с рыданиями, когда темноволосый, настолько похожий на этого страшного человека альфа вгонял в его хрипящее существо свой член?

Тэхён ведь кричал тогда. Горел всем своим телом, глаза закрыв, скулил, как течная сука, чувствовал свою ликёрного запаха смазку по бёдрам и кричал это выстраданное «Чон Чонгук», когда рассыпался в оргазме за оргазмом. И старался не думать на утро об этой привязанности, когда хоть вены вскрывай — ни хрена не понять, что на душе. Спектр эмоций, он в тёмных оттенках, и каждый холодом веял.

Каждый ранил.

Посмотреть в эти глаза ещё раз.

Сделать долбанный шаг навстречу судьбе, что о выкрашенных в тёмный каштан волосах, а глаза у неё, знаете, цвета шоколада, такого горького-горького, что больно ужасно. Такие насмешливые, такие всепоглощающие.

Такие больные и с безумия искрами.

Сесть на колени.

Расстегнуть чужую ширинку, выждать момент, пока приподнимется, и сдёрнуть эти штаны вместе с бельём до середины мускулистого литого бедра. Восхитительного.

Не смотреть наверх.

Ни в коем случае не смотреть, иначе провал. Иначе сдастся без боя, а пока ещё порабощён, но держится. Сломан пополам, но пытается восстановиться, отказываясь думать о том, что это уже невозможно.

Наклониться ближе, опаляя полувозбуждённый половой орган своим собственным дыханием: прерывистым, нервным, горячим.

Провести языком по всей длине, сгорая от унижения, расщепления личности прямо в эту минуту. Почувствовать пульсацию там, в большом стволе, чтобы обхватить губами, цепляясь за смуглую кожу на бёдрах так сильно, будто только это — единственная опора в данный момент.

Не думать о том, что умирает немного.

Взять неглубоко поначалу, ласкать языком быстро налившуюся кровью тёмно-красную головку, с силой прижимая к мягкой внутренней части щеки.

Услышать рваный, громкий выдох и заложить корень языка, пропуская чувственнее, глубже и ярче. Ощущать эти пальцы на своём затылке, что прижимают, эти лёгкие, почти невесомые сначала толчки, что усиливаются по мере скольжения возбуждения в глотку, что старается сократиться надрывно и вытолкнуть то, чего там быть не должно.

Или должно было быть уже давно, если подумать.

Тэхён закрывает глаза и немного сдаётся. Насаживается ртом на чужое естество, пряча зубы, но обхватывая губами, издаёт пару нелицеприятных, но в таких условиях столь возбуждающих звуков, а потом ловит ритм и подаётся головой вперёд аккурат навстречу вскидывающимся бёдрам. Так приятнее. Так проще. Так почти не болит и можно не думать, а просто прикрыть глаза и представить, что нет ничего этого вокруг вовсе, и он отнюдь не врагу своему минет делает, а, допустим, Хосоку. Хосоку, который не рубил под корень всю его жизнь и не желает его головы, а просто любит, а Тэхён почему-то любит в ответ, хотя никогда не любил.

Так было бы проще.

Только у Хосока член меньше и уже, а потому фантазия плохо работает, ровно как и сердце стучит с перебоями и, кажется, молит о встрече с чувствительной головкой посреди его горла, ибо, кажется, рвётся от волнения навстречу.

Когда Чонгук ослабляет хватку и с новым нелицеприятным звуком из гортани подаётся назад, позволяя сделать вдох, Ким понимает, как сильно горят лёгкие от кислородного голодания — но ему не дают пресытиться этим естественным процессом, потому что снова грубо прижимают к нижней части туловища.

Ел бы сегодня, непременно бы вырвало на эти дорогие чёрные брюки. Но пока только давится. Терпит и ждёт.

А ждать долго приходится. До рта истерзанного, до недвусмысленных всхлипов из глотки, до жжения под веками приходится ждать, ожидать, выжидать и готовиться. Но эта горячая струя спермы, что из-за глубины заглатывания проходит мимо вкусовых рецепторов и остаётся неясной по ощущениям, становится своего рода спасением, как и слёзы, что текут из уголков глаз от усилия.

Или бессилия.

Он за волосы отстраняет его от своего члена и смотрит. Прямо в глаза, сверху вниз, опустив голову, мажет взглядом насмешливо, не спеша убирать достоинство, а потом клонит голову к плечу, ухмыляется, бровь вскинув, и произносит:

— И так будет каждый день, если ты хочешь остаться.

У Тэхёна пол из-под ног уходит было, а потом выравнивается неожиданно. Он унижен, сломан, растоптан, ему терять, кажется, нечего, потому что гордость то ли мертва, то ли в коме — не понять совершенно, но знает только одно: его ум и сучья натура, они всё ещё с ним и никогда не покинут.

— Тогда с тебя — голова Чон Хосока.

— Идёт, — отвечает Чонгук, тихо фыркнув.

А Тэхёна почему-то прошивает чувством мстительного удовлетворения.

***

marina and the diamons — fear and loathing

Он открывает глаза с мучительным стоном, что рвётся, казалось бы, от самого сердца, и ахает от боли в рёбрах было, распахнув глаза резко и с шумным вдохом, как…

Вспоминает.

Обмякает.

Кажется, немного кончается как личность: это наваливается на него чередой бесконечных картинок и ощущений, столь мучительных, что хочется закричать и снова загнуться от боли.

Первое, что Чимин понимает после короткой минутной истерики, которую всеми моральными силами старается задушить в самом зародыше (но зная, что рано или поздно к ней вернётся с двойным усердием и всепоглощающим ужасом): он не знает, где находится. То, что попадается на глаза, кричит о небывалой роскоши и напоминает простую спальню в дорогом доме, но никак не место, где могут держать пленного изнасилованного тремя альфами омегу: широкая мягкая кровать, выдержанный в цвете горького шоколада интерьер, что отдаёт обыкновенным человеческим стилем «модерн» с этими простыми, но ёмкими светильниками по бокам от постели, кожаной стенкой вместо спинки, в которую, если поднять аккуратно голову и посмотреть наверх, вшиты светильники. Обычные, круглые. Будто владелец этого нескромного жилья — человек крайне простой, пусть и богатый.

Второе: его спасли. Некто с мятной макушкой, хриплым, прокуренным голосом расстрелял всех его обидчиков, как какой-то скот и, видимо, принёс сюда. Только сюда — это куда?

Третье: ему оказали медицинскую помощь. Рядом — тихо, но оглушительно вещает о его состоянии кардиомонитор, в воздухе, перебивая его собственный запах, ластится аромат всеразличных медикаментов и мазей, а рёбра аккуратно, но настойчиво стянуты эластичным бинтом, в то время как порезы на коже, он чувствует, уверенной рукой обработаны и тоже находятся под бинтом, но не эластичным — стерильным.

Четвёртое: он не один. На мягком кресле подле сидит красивый, выглядящий серьёзным, человек в очках-половинках, с аккуратно уложенными тёмно-русыми волосами, и внимательно позволяет себя изучить.

Пахнет молоком и мёдом. Сладко, приятно и ненавязчиво — тоже омега, и животный страх, что родился сразу же после столкновения взглядами, отступает, оставляя место лишь только недоумению.

— Добрый день, Чимин-щи. Меня зовут Ким Сокджин, — говорит незнакомец. — И я ваш лечащий врач.

— Разве мы в больнице? — получается хрипло, вязко и безбожно тихо: он ещё не может справиться со своим голосом, а в горле после тех криков дерёт так безбожно, что лучше просто умереть.

«Нет!»

«Нет-нет-нет-нет!»

— Нет. Чонгук-щи позвонил моему боссу и велел везти Вас куда угодно, но только не в больницу: там Вы могли бы стать лёгкой добычей для Чон Хосока, а никто из нас не заинтересован в этом. Вы и без того достаточно пережили, Чимин-щи, — Ким Сокджин не выглядит сочувствующим, лишь только безгранично печальным, и за это ему большое человеческое спасибо. Наверное, жалости бы Пак точно не пережил. — У вас трещины в рёбрах, порезы на ногах и разорван сфинктер. Лицо, слава Богу, пострадало несильно: фиксатор с носа мы сняли уже на третьи сутки и…

— Подождите, — Чимин округляет глаза, перебивая. — На третьи сутки?!

Омега тяжело вздыхает и садится в кресле удобнее. А потом неожиданно протягивает руку и несильно сжимает его холодную ладонь своими тёплыми, почти горячими пальцами.

— Пять суток, Чимин-щи. Поверьте мне, это не так уж и много для человека, который пережил подобную ситуацию. Вашей психике нужно было переварить произошедшее, а телу — хорошо отдохнуть. Сейчас Вы находитесь в стадии принятия, но не животного ужаса. Всё это время Вы находились на парентеральном питании*, — и почему-то Чимина не покидает ощущение того, что врач перед ним оправдывается. — Но сейчас всё в порядке. Первые несколько дней Вы будете принимать лёгкую и жидкую пищу, а со временем снова вернётесь к привычному рациону питания. Сейчас, пока Ваши рёбра травмированы, Вам лучше соблюдать нестрогий постельный режим. Примерно через пару недель будет легче. Не поднимайте тяжестей и не делайте резких движений.

— Где я вообще?.. — от шквала обрушенной информации начинает болеть голова, а по телу проходит судорога слабости. Чимин максимально аккуратно размещается на подушках, коих оказывается много по постели, и во все глаза смотрит на доброго доктора. — Кто Ваш босс?

— Вы находитесь и по просьбе Чонгука-щи временно останетесь в поместье клана Мин. Мой босс — Мин Юнги. Я думаю, Вы с ним встречались.

Сознание услужливо подкидывает пару забавных картинок: тех самых, что будто бы из другой жизни, когда всё не хорошо, но стабильно плохо. Виски, сигареты в зубах, мятные волосы. Шлюхи и непрезентабельный вид, сдобренный хамоватой речью, что льётся прокуренным, низким, грубоватым потоком. Стойкий запах морского бриза от тела, покрытого просвечивающими сквозь белую рубашку тату, аура силы — и желание, стойкое, неконтролируемое желание раздвинуть ноги прямо здесь и сейчас. Пьяный угар, попытки соблазнения, полный провал.

Мятная макушка во мраке склада, растерянное «бля-я-ядь», за несколько секунд повторённое не один чёртов раз, и пазл складывается в картинку, что пропитана иронией и концентратом жестокости.

Вселенная, Чимин оценил по достоинству твою шутку. Только как жаль, что она ни хрена не смешная.

— Мой босс — хороший человек, Чимин-щи, — правильно расценивает его молчание Ким Сокджин. — Он очень заботлив по отношению к своим подопечным… по-своему. Он грубоват, но простой и понятный. В нём нет фальши, только лишь честность.

Чимин прикрывает глаза, чувствуя острый, неконтролируемый приступ сонливости.

— Как долго мне нужно находиться здесь?

— Пока Чонгук-щи не попросит босса отвезти Вас обратно в особняк клана Чон. Но это в любом случае будет не раньше, чем через пару недель: любая кочка на дороге сейчас причинит Вам очень сильную боль. Ну, а пока… — и врач вздыхает. — Пока что Вам нужно отдохнуть, Чимин-щи, и набраться сил. Я буду здесь, пока Вы не проснётесь, а потом распоряжусь подать Вам завтрак.

— Завтрак? А сколько сейчас времени?

— Четыре часа утра, — и лицо врача озаряет усталая, нежная улыбка. — Спите спокойно. Здесь Вы в безопасности, Богом клянусь.

***

naughty boy feat. chasing grace — so strong

Jin:

Он очнулся. Сейчас снова спит.

Юнги прикуривает, облокотившись на спинку кресла на колёсиках, и делает крутой поворот в задумчивости, не забывая крепко затянуться и покачать в руке бокал виски. Чувствуя в груди томящее чувство ненависти по отношению к Чон Хосоку — личной, пожирающей и вызывающей дрожь в пальцах своим желанием свернуть ему шею, как курёнку, за то, что он посмел сотворить подобное с тем, кто того не заслужил: чувство справедливости бьёт в набат, призывая к возмездию, да вот только броситься в это пекло мешает чёртов рассудок. Но ничто не останавливало босса клана Мин выпустить всю обойму в ту тушу, которую он скинул с изнасилованного, покалеченного, измученного Пак Чимина на том складе. В ту гниль, что позарилась, била и хотела пристрелить, как не стреляют скотину.

Он всегда был влюбчивым, но в формате — редко, да метко. И если влюбляется, то пиши пропало: языком до Гонконга прочёсывать путь, не иначе. С ума сходить, терзаться мерзким, мешающим чувством, и пытаться себя в руках держать, что сложно невыносимо.

У Юнги, кажется, действительно проблемы, о которых можно говорить очень долго, но лучше вообще не озвучивать. Юнги, наверное, снова десять: любовь у него подобна той, когда ты смотришь на омежку в школе, имени которой не знаешь даже, и просто влюбляешься, потому что она есть. Просто начинаешь болеть.

Он знает, что заболел: сильно, хронически.

Заболел ещё тогда, когда зашёл в обнимку со шлюхами в тот чёртов зал, просто взглядом мазнул по светлоголовому стройному юноше с непозволительно пухлыми губами и понял, что, кажется, это хронически.

Чёртов Намджун.

Заразил, наверное.

Yoongi:

Это хорошая новость.