Уложенное на хлопковые, плотные простыни обнаженное тело выглядит прекрасно, как всегда, как и каждый раз. Кен сильный и мощный, но сейчас выглядит хрупким; тронь — и сломаешь к черту. Шуджи ломать не хочется, по крайней мере, по-настоящему, хотя прежде хотелось каждую косточку в его теле сломать, изничтожить. Разрушать болью и разрушать удовольствием это не одно и то же, исход и процесс разнятся совершенно. Да и к, тому же, им обоим и без того боли достаточно — ей нет конца, она всегда где-то рядом.
Однако они оба потеряны. Это довольно забавно, что теперь они пытаются друг в дружке найти хоть что-то, что позволит не свихнуться между работой, между очередными столкновениями банд где-то на фоне; больше они к этому отношения не имеют, им это больше ни к чему.
По крайней мере, Кен точно; Шуджи слишком часто приходит к нему окровавленный, со слабой тенью былого безумия в глазах, хриплыми, жалкими отголосками. Гореть они оба не могут больше, а потому тлеют, вспыхивая лишь тогда, когда соединяются. Это назвать любовью, отношениями нельзя, просто близость, несколько минут, когда оба что-то чувствуют.
Судьба та ещё ироничная, конченная сука, Кен уж знает. Прежде они хотели убить друг друга как минимум — а теперь Кен трется членом о бедро Шуджи и стонет приглушенно ему в плечо, прикрывая глаза, пока его раздевают неторопливо. Использовать друг друга даже немного весело; Шуджи скалится, но даже это выходит безэмоционально, и засовывает руку без смущения под чужую кофту, прежде чем содрать её в пару движений, наваливаясь.
Кен жмётся ближе, крепче, льнёт требовательно и целует кусаче, не то дразнясь, не то не желая размениваться на долгие прелюдии, пока чужие холодные руки гладят и надавливают на грудь, сдавливает шею широкой кистью с кандзи «преступление». Шуджи на вкус как сигаретная горечь и кровь; Кен кусает его за губу сильнее, пока сукровица не брызнет, пока его шею не сдавят ещё крепче, вынудив откинуться назад на простыни, задыхаясь.
— Будешь кусаться — я тебе все зубы выбью, — трепетно предупреждает Шуджи и распихивает бедром ноги Кена шире, оглаживая ладонью нахально по промежности. Тату на кисти символичное — наказание в чистом виде. Штаны уже кажутся неприятно тесными, но раздевать его дальше Ханма почему-то не торопится. — Будь хорошим мальчиком. Ты ведь умеешь, я знаю.
Шуджи иногда раздражает своими пустыми насмешками; Шуджи возбуждает до боли сильно тем, как умело давит на нужные точки, заставляя замолкать (или стонать громче, так, что соседи стучат в стену). Руки Кена поднимаются к чужим длинным волосам, он цепляется за них пальцами и тянет, прижимаясь смазано губами к бледной шее. Иногда кажется, будто у его любовника пульса нет вовсе — Бог Смерти как он есть, истощенный и отчаянный, но всё ещё Бог.
— А если я не захочу быть хорошим? — бормочет Кен, хотя возбуждение застилает постепенно сознание, окутывает приятным коконом; он будет послушным, он будет подчиняться, лишь бы забыться хоть ненадолго полностью, изнывая под прикосновениями такими нужными.
— А я тебя заставлю, — отрезает Шуджи с едва заметной ухмылкой, оставляя укус острый, болезненный на шее под хриплый глухой стон, ведёт ладонями холодными, широкими по торсу. — Ты стал таким мягким, совсем на себя не похож. Даже неинтересно становится тебя иметь.
Кен знает, что это подколка очередная, но себе не отказывает в удовольствии, скидывая с себя Шуджи и подминая под себя, задирая его кофту бесформенных очертаний, царапая грудь, рёбра, живот; оставляет следы всюду, где может, пока его не опрокидывают обратно с тихим смешком.
— Да не бесись ты. Вроде же всегда был самим здравомыслием, никакой импульсивности, — Шуджи вдавливает его в кусачий футон собой, трётся телом к телу, будто дразнится, и в ответ царапает по шее, впиваясь в податливую плоть до тихого скулежа. Резковатым движением он распускает хвост тёмных волос Кена, сгребает в ладони и тянет, наклоняясь и длинно языком к шее припадая. — Что с тобой стало, Доракен?
<i>Что с тобой стало, Доракен?</i>
<i>Что стало с ними обоими?</i>
<i>Что с ними происходит?</i>
С ними рядом — призраки прошлого, они всегда здесь, смотрят скорбными глазами, растворяясь лишь на самом пике, когда становится наплевать, где и с кем, когда марево мнимого удовольствия укрывает собой полностью. В комнате дымно и душно; в пепельнице тлеет окурок, примятый небрежно, один из множества. Кен сам не курит, но пепельница каждый раз ждет Шуджи на своем месте. Можно ли это назвать проявлением заботы в их случае? <i>Что это вообще такое?</i>
Кен не знает, у него слишком много вопросов себе, к Шуджи, <s>к Майки их настолько много, что голова сейчас взорвется, но его нет и больше никогда не будет, как и Кисаки; ни одному из них больше не быть цельным,</s> а мысли путаются, ломаются всё сильнее с каждым оставленным на коже укусом, с каждой царапиной. Его тело к утру будет напоминать безжалостно и безнадежно испорченный холст, но никому нет до этого дела. Может, Сейшу будет хмуриться, когда заметит эти следы, но ничего не скажет — у него своя белобрысая головная боль, не поднимающая трубку. Хаджиме не забота Кена, однако, зачем-то он всё же знает, что тот жив, что в самом деле удивительно, после самоубийства Майки и развала Бонтена. Однако, почему-то он не может сказать об этом Сейшу — может, не хочет обнадеживать. Кен не знает, он так путается сейчас.
— Я хочу больше, — шепчет Кен приглушенно и плечо тут же пронзает боль — Шуджи кусает до крови, вонзая безжалостно зубы, и облизывается довольно, словно зверь, делясь тут же в поцелуе металлическим привкусом, вызывая негромкий стон.
Кен обхватывает плечи Шуджи, пока тот гладит раззадоривающе, давит, сжимает грудь и обводит пресс; поцелуй становится агрессивнее с каждой секундой. Под Шуджи жарко, под ним хочется расплавиться в липкую лужу и собраться заново, потому Кен цепляется за него, царапается через ткань толстовки, норовя стянуть её — вскоре ему позволяют это и он спешит сбросить ненужный ком ткани куда-то на пол.
Голая кожа адски горячая, но её мало, даже если целовать по шее и груди, сползая ниже, пока чужое колено распихивает бёдра Кена шире. Это всегда лотерея, кто на этот раз окажется снизу, это попытка развлечься и забыться, сделать вид, будто это нормально, теряться в телах друг друга.
— Хочу тебя, — шепчет хрипло Шуджи, подставляя шею под зубы Кена; длинная челка липнет к вискам и лбу, темные пряди путаются с осветленными, когда Кен зарывается в волосы пальцами, оттягивает до боли сильно и кусает рядышком с яремной веной, лижет горячим скользким языком. Для них и их ничего не значащих отношений это слишком громкое признание. — Аккуратнее… блять… не жалуйся потом, что тебе больно…
Он хрипло посмеивается и трётся бедром о пах Кена, напирая всем своим телом, кусается снова, словно дикое животное; в глазах темнеет от удовольствия. Они сталкиваются руками, мешая друг другу спешно штаны снять, оба ругаются, целуются снова, кусаются острее, сильнее, больше, слизывая сукровицу. Разум мутнеет и вечно бушующие мысли о прошлом, о его призраках остаются где-то там, за гранью.
Кен тычется носом в шею Шуджи, вдыхает жадно — длинные пряди мешаются, щекочат лицо, но это так хорошо, так жарко, особенно когда они оба наконец-то остаются в одном белье. Ощущения путаются между собой, сливаются во что-то сладкое, обволакивающее, пока Кен обнимает ногами за бёдра, прижимается ближе и стонет отзывчиво, выгибаясь плавно ближе. Ногтями он впивается в спину Шуджи, царапает, погружаясь в приятную истому, и лижет длинно по кадыку, кусает резко плечо; болью отвечает на боль, перемножая её, повышая градус.
— Сделай так ещё раз, Доракен, — шепчет сорванно Шуджи и похоть — первая искренняя, чистая эмоция, которую он источает, которой так щедро делится, толкаясь, создавая трение между их телами. Кен отказать никак не может, отмечаясь на другом плече багровым укусом под хриплый стон, толком не понимая, чей именно, отдаваясь полностью этим мгновениям. — Блять, это так… хорошо…
Трение между ними слегка хаотичное, нетерпеливое — оба жадничают до эмоций, до ощущений, чтобы утонуть и забыться, целуясь развязно и мокро. Язык нагло льнет к языку, по влажной изнанке щёк и по деснам, слишком грязно, но это то, что нужно для них сейчас. Быстро и жадно, ещё быстрее, почти к самой грани.
Кен вскидывает отрывисто бедра и сам старается приподняться, повиснуть на Шуджи, чтобы ближе быть, стонет глухо и жмурится, упираясь пятками в тугой, твердый футон, сильнее разводя ноги. Прежде, когда он ещё жил в массажном салоне, секс был ему противен во всех его формах — секс был чем-то плохим, что можно продать и купить. Он ничего не значил, как проявление любви, да и сейчас он, в общем-то, тоже одно сплошное ничего. Однако, со временем он стал методом отвлечься — быстрый эндорфин, несколько движений и вот оно, что-то, что лучше попыток укрыться за алкоголем и горькими таблетками.
Нынче все ходят на терапию; может ли Кен назвать это своей терапией? Может ли Шуджи вылечить его без единой пилюли? Хотя это, в общем-то, не так уж и важно, пока они задыхаются сбивчиво друг другу в губы, грубо впиваются ногтями в тела, вжимаясь снова и снова, сталкиваясь бедрами о бёдра, слишком грубо, ткань белья мешается и надавливает, натирая — а может, это мешает собственная же кожа, тело, всё лишнее сейчас. Это не про единение душ ни капли, но про горячечную вспышку, секундную свободу.
— Трахни меня уже или я сам всё сделаю, — рычит Кен раздраженно, когда становится одновременно мало и много, всё ближе к грани. У Шуджи зрачки расширены, а губы в довольной усмешке растягиваются, в намного более живой, чем обычно, когда он рвёт ткань чужого белья и отбрасывает в сторону ставшую ненужной тряпку, обхватывая крепко под влажной головкой шлепнувшийся о живот член. Он мажет губами по щеке почти ласково, обжигая дыханием, и гладит размеренно член, будто бы разрешая кончить прямо сейчас, лишь от его руки — разумеется, Кен на такое не купится.
— Так делай. Разрешаю, — мурчит с довольным видом Шуджи и переворачивается рывком на спину, выпустив из ладони чужой член, вместо этого пальцами цепкими впиваясь до синяков в подтянутые бока; Кен оказывается сверху, седлая бёдра, плотно прижимаясь, ощущая под своей задницей пульсацию чужого возбуждения.
— Лентяй, — ворчит в ответ Кен и, кое-как стянув с Шуджи белье, ёрзает будто невзначай, устраиваясь поудобнее, рукой упираяясь в чужую грудь, игнорируя глухие стоны под ним с самым невозмутимым видом. — Тогда лежи и не дергайся. Бесишь.
— Ух какой грозный, — Шуджи над ним насмехается откровенно, издавая тут же негромкий стон и впиваясь ногтями в бока болезненно, заставив дёрнуться протестующе, полоснув в отместку по груди. — Поскачешь на мне? Давай же, поскачи, пока тебе разрешают.
Кен рычит раздраженно и тянется за смазкой, вытаскивая тюбик из-под подушки, поливая обильно пальцы прозрачной жижей, и заводит руку назад, надавливает пальцами на и без того растянутый, подготовленный анус. Поглаживая, он скользит по чувствительной коже пальцами расслабленно, прикрывая глаза и выдыхая судорожно через приоткрытый рот. Нетерпение гудит внутри живота неприятно, но Кен смазывает себя и крепкий член Шуджи неспешно, обхватывая ладонью и принимая его вскоре наконец-то.
Этот миг того стоит каждый раз. Их тела идеальны друг для друга, они то самое, что поможет хоть ненадолго забыться, с каждым резким толчком, с каждым тихим всхлипом Кена и громким шлепком ладони, что ложится размашисто на ягодицу. Ладонями Кен опирается о грудь Шуджи, сжимаясь и принимая до самого конца, ненадолго замерев, прислушиваясь к ощущениям — низ живота горячий, а внутри распирает заполненность приятная, необходимая, заставляющая ноги ещё шире развести.
— Твою мать, Ханма, — шипит Кен и раскачивается аккуратно на чужом члене, ведёт бедрами вперёд и назад, запрокидывая голову, пока его хватают за предплечья и бёдра, оставляя пылающие следы на коже. С Шуджи ему хорошо, лучше, чем без него; Кен никогда не говорил этого вслух и никогда не скажет.
— Дыши глубже, не напрягайся так, — Шуджи выглядит под ним искренним, живым, а в его взгляде царит жар, обжигающий, окутывающий тело целиком. Его руки жадные, а толчки плавные, размеренные и точные; он вправду ведёт себя лениво, и голос у него текучий, расслабленный; Кен, зажмурившийся, погруженный в пугающе-приятные ощущения, не знает, в какой момент Шуджи закуривает, однако комната снова наполняется удушливым дымом. Одной рукой он цепко хватает Кена за бедро, а другой держит сигарету — кандзи «наказание» навязчиво перед глазами мелькает. — Я дал тебе побыть сверху не для того, чтобы ты так торопился. Принимай его медленно, я хочу всё почувствовать.
Кен покорно замедляется, выгибаясь и усаживаясь плотно, бёдрами к бёдрам, морщась и всхлипывая мягко — лицо Шуджи тонет в тусклом свете ночника и сизом дыме. Окно закрыто, а кондиционер уже неделю, как не работает и становится всё жарче, почти невмоготу, чем дольше он сидит на чужом члене, греет внутри, двигаясь медленно. Они как-то синхронизируются, чередуют очередную затяжку Шуджи и тяжелый толчок бёдрами под хриплые, низкие стоны Кена, пока сигарета не кончается.
— Открой рот и высовывай язык, — шепчет требовательно и хрипло Шуджи и приподнимается на локте — его глаза янтарем хищно сияют в полумраке, а улыбка что-то нехорошее предвещает, плохое, но Кен слушается, доверчиво прикрывая глаза и замирая. И получает бычок на язык, с которого стекает слюна, вздрогнув и резко распахнув глаза. — Вот так, умница. Хорошая из тебя пепельница, Доракен.
Это внезапно, но это не больно; Кен морщится, резко отстранившись и зажимая рот рукой, но боли не чувствует, просто привкус чего-то жженого, горького. Шуджи посмеивается и, отшвырнув окурок куда-то в пепельницу, опрокидывает его на постель, словно куклу, льнёт поцелуями горячими к шее, заметно ускоряя толчки грубые и глубокие, отталкивая руку со рта, целуя Кена настойчиво; поцелуй горький, словно он с пепельницей целуется и язык всё же слегка болит ближе к корню. Однако Шуджи весело, а ему самому почему-то приятно. Кен целует в ответ, цепляется за плечи и царапает, садится снова верхом, едва Шуджи садится сам и тянет его на себя, обняв крепко, прижавшись телом к телу.
Тонкие холодные пальцы, будто паучьи лапы, зарываются в паутину темных волос Кена, гладят по тату дракона почти ласково, скребут по затылку и царапают шею, пока зубы снова и снова на шее отмечаются; Кен ощущает себя так, будто он самого себя загнал в плен, но ему совершенно не хочется вырываться. Хочется двигаться, отдаваться и получать в ответ такую же отдачу — думать о прошлом и правильности не хочется совсем.
Поначалу ритмичные, всё ускоряющиеся движения приобретают хаотичность и жадность. Кен задыхается, выдыхая сбивчиво чужое имя, ловя усмешку Шуджи и своё собственное имя тихим шепотом, что почти заглушает шлепок звонкий, красным следом расплывающийся на ягодице. Их тела влажные от пота, жарче с каждым толчком становится, но ни один не останавливается, продолжая до самого конца, хватаясь друг за друга; рука Шуджи, расплывчатое кандзи «наказание» в какой-то момент оборачивает его истекающий смазкой член ласково, надрачивая в такт.
И едва оргазм накрывает, опаляя своей силой, заглушая всю боль внутри, согревая нутро горячей спермой, стекающей по бедрам в итоге, Шуджи спешит одеться и уйти — Кен, изнуренный и расслабленный, всё же хватает его за руку и тянет на себя, молча прося остаться. Шуджи, обычно болтливый не в меру, помедлив пару секунд, соглашается так же молча, взбираясь обратно на постель, ложась позади, грудью к спине Кена. Одна его рука оказывается под животом, держа крепкой хваткой, а вторая проводит по спине медленно, аккуратно.
— Идиот, так и предлагаешь мне лежать в сперме? — шипит недовольно Кен и Шуджи тычется носом в его плечо, целуя лениво. — Её вообще-то полагается вытирать. Или хотя бы надевать презерватив.
— Не пизди, Доракен, — негромко бормочет Шуджи, после чего, повозившись и ненадолго отстранившись, всё же стаскивает с низкого столика около футона пачку влажных салфеток, кое-как оттирая Кена от всех следов и ложась обратно, прилипнув, кажется, ещё ближе. — Так вот почему ты захотел, чтобы я остался?
— Ты ещё ногу на меня закинь, — ворчит Кен, укладывая свою руку поверх чужой, прижимая ближе, будто согреть собой вечно холодные руки пытаясь. Ногу Шуджи и вправду на его бедро закидывает. — Спи молча.
И Шуджи, на удивление, молчит, ткнувшись Кену в затылок; его дыхание вызывает мурашки. Спать с кем-то рядом сейчас так странно, но Кену спокойно, хоть он и знает, что Шуджи не без придури. По крайней мере, сейчас он чувствует что-то приятное, кроме выедающей боли.