— ...ки. Аки. Аки-и-и.
Однообразный гундеж Дэндзи вырывает его из ступора, и Аки зажмуривается, смаргивая зависшую перед глазами снежную пелену. Пахнет жженым пластиком: сигарета в пальцах догорела до фильтра и погасла, и он неспешно вдавливает ее во внутренний бортик пепельницы рядом с другими бычками. Опять будут дыры в ковре. Не стоило ему курить в квартире.
Аки встает и открывает дверь на балкон. В квартиру тут же врывается шум города пополам с майской влажностью — термометры по сравнению со вчерашним днем скакнули аж на двенадцать градусов вверх, и от нагретого асфальта пари́т после прошедшего ночью ливня. Весь город затянут белесой липкой дымкой.
Дэндзи за спиной не сдается.
— А-ки, — ноет он. — Эй-кей-ай. Хвостик. Хаякава-сэмпай.
Очко дрессировщику, думает Хаякава-сэмпай и поворачивается.
Дэндзи валяется на диване вниз головой. За низким кофейным столиком лица не видно, зато ноги, перекинутые через спинку, и все, что выше, выставлены напоказ — футболка упала до подбородка, впалый бледный живот с красной жатой полоской недавнего шрама наискось перечерчен солнечным лучом.
Аки отводит взгляд.
— Чего тебе? — спрашивает он и снова тянется за мятой сигаретной пачкой.
— Скучно, — тянет Дэндзи. — Давай хоть в ширитори сыграем.
Аки сжимает фильтр губами и хлопает себя по карманам в поисках зиппо.
— Какой, нахрен, ширитори, — невнятно отвечает он, — работой лучше займись, придурок.
Дэндзи набирает в грудь побольше воздуха, готовый разразиться новой порцией нытья. Аки щелкает зажигалкой.
Входная дверь распахивается, с адским грохотом ударяясь о стену.
— Жрать хочу! — доносится из коридора вопль Пауэр. Через пару секунд на пороге комнаты возникает она сама — растрепанная и чумазая, в футболке Аки и одолженных у Дэндзи спортивках, которые ей велики. Кошка, приветственно мяукнув, спрыгивает с ее плеча и направляется куда-то в сторону кухни.
— Возьми да приготовь, — вяло огрызается Дэндзи, дергая ногой куда-то в ее сторону.
Это он зря. Глаза у Пауэр загораются, по лицу расползается маньячная улыбка.
— Пищеприемник свой завали, плебей! — радостно орет она, одним мощным скачком перелетая через спинку дивана и обрушиваясь на Дэндзи вихрем пинков, кулаков и чрезмерного энтузиазма. Дэндзи вопит в ответ, они кувыркаются назад и заваливают кофейный столик. Начинается потасовка, Аки в тапки сыплются бычки и жеваная херня из пепельницы.
Он тяжело вздыхает и идет в ванную за перекисью — оттирать кровь с ковра.
*
Он приходит в себя от того, что Химэно прицельно (и довольно болезненно) пинает его в лодыжку.
— Вернись на землю, красавчик, — смеется она, протягивая ему свою пачку кэмела, — ты пялился в пустоту последние минут пять. Не очень хороший знак, знаешь ли. Кое-кто мог бы подумать, что ты отлыниваешь.
— Кое-кто, но не ты, — отвечает Аки, вытягивая сигарету и возвращая цветастую картонку хозяйке. — Для этого мы слишком давно знакомы, Химэно.
Она смеется снова, стучит пальцами по пачке, щегольски выбивая сигарету из общего блока, прихватывает губами фильтр. Вскидывает брови, и Аки галантно щелкает зиппо и терпеливо держит дрожащий огонек, пока она прикуривает.
— Да уж, — говорит Химэно после первой затяжки, откидываясь назад, на спинку скамейки, и блаженно потягиваясь, — твоя правда. Хорошо, что с нами нет Макимы.
Аки не отвечает на очевидную шпильку, только задумчиво вертит сигарету в пальцах, уставившись в пространство. Призрачная дымка позднемайского жаркого полудня превращает город в мираж; Аки кажется, что уличный асфальт стал зеркалом жидкой ртути, и он несколько раз моргает, стараясь прогнать наваждение. В костюме жарко и неудобно, ступни в кедах кажутся раскаленными чугунными гирями, а галстук душит, будто удавка. Сейчас бы домой, думает он. Там кондиционер и холодный чай. А вечером можно купить мороженого, и…
— Так значит… Дэндзи, да? — внезапно спрашивает Химэно, и ее слова прокатываются вниз вдоль хребта волной ледяных мурашек.
Он с трудом удерживается от того, чтобы сжать кулаки.
— Понятия не имею, о чем ты, — быстро произносит Аки. Слишком уж быстро. Он знает, что Химэно заметила. Она знает, что он знает.
Химэно хмыкает и переводит взгляд туда, где четверка их подопечных топчется и галдит у автомата с напитками. Пауэр вопит что-то про горячую фасоль. Ей громко возражает Дэндзи; отчетливо слышится слово «дыня». Араи настаивает на белом чае. Кобэни только краснеет и молча заламывает руки.
— Ты ему яблочных кроликов нарезал, Аки. В первый же раз, как он загремел в больницу. Это довольно серьезная заявка.
— Это вежливость, — ровно отвечает Аки, — нормальные люди так делают, когда кто-то попадает в больницу.
— Ага, — бормочет Химэно, — нормальные.
В ее глазу, не скрытом повязкой, плещется странная грусть. Аки бессильно отводит взгляд.
Сигарета в пальцах ломается, рассыпая на асфальт веер табачных крошек.
*
Все случается быстро. Чересчур быстро. Четвертого спецотряда больше нет; нет Химэно, нет Араи, нет Фуси и остальных. Нет демона-Лиса. Нет больше лет его жизни, многих и многих и многих, отданных на съедение демону проклятий. Нет. И нет. И нет.
Но есть еще он. Пока еще есть.
Есть его память. Есть его месть. Есть письма Химэно, есть любимый брелок его младшего брата, есть фото его матери и наручные часы отца с разбитым циферблатом.
И есть Макима, Пауэр, Кобэни. Кисибэ.
И есть Дэндзи. Шумный, раздражающий, живучий Дэндзи. Живой Дэндзи с железным сердцем и красной жатой полоской недавнего шрама на животе, наискось перечерченном солнечным лучом. Дэндзи, который играет в ширитори. Дэндзи, который помнит, что Аки любит дынный лимонад.
И нужно двигаться дальше. Вот все, что ему остается.
— Знаешь, Химэно, ты была права, — говорит он.
Беломраморный мемориал отвечает ему безмятежным молчанием. Под ним нет ничего — только кожаная повязка, истрепанная и запачканная чужой кровью и белесой бетонной пылью.
Аки кажется, что он слышит голос будущего.
Будущее хохочет.