Они приходят к нему во снах - тысячи лиц людей, которых он оставил погибать. Не по своей, но по Высшей воле.
Было ли ему жаль их? Да. Но ведь они грешны, они заслужили смерть, таково было Его желание... Тогда почему так сжимается сердце при виде всех этих мертвых тел?
Звал ли он себя убийцей? Да. Искренне надеясь, что Бог его не услышит, он проклинал себя за то, что сделал. За то, что не сумел спасти и сотую часть, возможно, невиновных. Виновных не настолько, чтобы заслужить смерть, виновных, возможно, ничуть не больше его самого, оставшегося жить.
Ветер врезался в грудь, проникая под одежды, жадно вливаясь в глотку - напиток жизни, ласкающий его легкие. Сладкий запах забивался в ноздри. Запах смерти и разложения, а еще запах тины, запах застоявшейся воды. Запах его предательства.
Вздувшиеся, синие тела. Черные губы, распахнутые в крике. Отвратительные картины смерти встретили его повсюду, когда он сошел на берег впервые со дня Потопа.
Голые пятки скользили по мокрым камням, он едва не падал, запинаясь о мягкие тела, преграждающие путь. О Господи, неужели их было много? Тех, кто бежал на ковчег, бежал в надежде на спасение, в надежде на милость...
Но ведь так было нужно, так было правильно! Тогда почему он чувствует все это, почему раскаивается, почему ему жаль?
"Божья воля, это воля нашего Творца" - слова, которые он непрестанно повторял днями и ночами, особенно ночами, безгранично холодными и сырыми. Тогда вода еще не сошла с земли окончательно, вода была повсюду: подступала к ногам, тянула полы его одежды, утягивала мысли на глубину.
А сны, его сны были еще тяжелей. Тяжелей всех дней ожидания, пока вода топила в неласковых ледяных объятиях его грешную землю. Тяжелей, потому что сотни мертвых лиц проносились мимо потоком, и он видел каждое из них, искаженное в исступленной жажде урвать последний глоток воздуха. Он помнил лицо каждого из них, погребенного заживо черными волнами.
Но волны убили не всех.
И каждый месяц, когда Луна стоит высоко в небе, круглая, как каждая из монет, за которую Иуда продаст Иисуса, они выбираются на берег и поют свои печальные песни, неладным строем тоскливого воя зазывают его.
И иногда он приходит, но стоит как можно дальше, прикрывая уши руками, чтобы песня была чуть слышна. Слишком тяжела она, слишком тягуче звучат задушенные песком голоса. А они тянут свои бледные руки и манят; в их волосах ил самого глубокого дна, куда их отправила рука Господня.
И, может, не зря? Остаться жить в этих мертвых телах неупокоенными душами могли только истинные грешники. В такие моменты Ной думает, что поступил правильно, что спас только тех, кто этого заслужил, тех, кого позволил его Бог.
Только песня ундин не смолкает. Она преследует веками его потомков, она зовет его дочерей - и топит жесткими, синими пальцами, утаскивая на дно; она манит его сыновей, одуряя лаской - и убивает, коварно заманив на глубину.
Проклятые души, неприкаянные дети Потопа, сколько жертв потребуется им еще, чтобы простить Ною свою смерть? Сколько страдать им, пока Бог не сжалится и не вознесет их к себе, одарив прощением?
Сколько еще слез должно пролиться и песен должно быть спето, прежде чем зеркальную гладь заменит ярчайшей синевы небо? Сколько еще воды должны поглотить их легкие, чтобы однажды суметь испить один-единственный спасительный вдох, так и не доставшийся им в тот день Потопа?..