Ванцзи казалось, будто давление стало неотъемлемой частью его жизни — въелось под кожу, стало самой его сутью, отпечаталось под ребрами. В какой-то момент ожидания, в особенности самых близких людей, достигают пика, и тогда думается, что вот она — конечная, ничто более не сломит, не напугает, не вызовет смятения. Самое страшное и тяжёлое позади, путь пройден и можно лишь жить с грузом чужих надежд на плечах.
Ванцзи никогда не был наивен, но порой, после особо утомительных дней, ему очень хотелось глубоко-глубоко в душе верить, что предел достигнут. Брат неоднократно старался мягко, если не безмолвно вовсе, подтолкнуть его к осознанию того, что принятие позиций дяди в ущерб себе — крайне плохая затея. Что тот слабый огонек сомнений, который отчаянно пытался разгореться в юном Лань Чжане, совсем не иллюзия, он настоящий.
Тот огонек так и кричал, что взрослые могут заблуждаться и слепо следовать по их стопам не надо.
Но Ванцзи привык быть хорошим племянником, который каждую неделю заслуживал всеми силами встречи с матерью. Племянником, который не покладая рук оттачивал навыки каллиграфии, рано принялся осваивать гуцинь, безуспешно раня нежные подушечки пальцев о струны, а три тысячи правил рассказывал подобно стихам — складно, с расстановкой, будто бы понимал суть каждой буквы ещё тогда, в малом возрасте.
Правда в том, что Ванцзи не понимал, просто дядя мог гордиться только хорошими племянниками, и только таковые удостаивались чести провести один день с матерью.
Тогда восприятие правильного и неправильного разрушилось, а собственный путь второму нефриту представлялся непроглядным, туманным. У такого пути не было конечной и новых дорог, ведь Ванцзи ходил по кругу, вновь и вновь наталкиваясь в тягучем клубящемся тумане на одни и те же деревья.
И потому оправдывать ожидания, быть лучшим ради ордена, ради дяди стало привычкой. Ванцзи делал это не для того, чтобы им гордились, просто крохотный ребёнок в глубине души не умел жить по другому, его не научили.
Вэй Усянь стал упрямо палящим солнцем, не было в нем бережливости и безмолвной мягкости, только отчаянное и во многом бессознательное желание разогнать дымку, открыть едва заметную кривую тропинку сквозь темный лес прочь — туда, где начинается настоящий путь: с кочками, лужами, обрывами, поворотами и колючими кустами терновника.
И пускай внешне Ванцзи не подавал виду, тот сломленный и потерянный ребенок внутри него смотрел с восхищением на открывшийся мир. И тогда правила, в которых виделась суть, превратились в набор бессмысленных букв — неполноценных, некорректных, торопливых. А дядя явился не недостижимым идеалом, на котором держался орден, не абсолютной истиной, за которой нужно слепо следовать, не разбирая дороги, а обычным человеком со своими ошибками, спешными выводами, устаревшими взглядами.
Тогда Ванцзи понял, что ярлыки, навешанные на него, обязанности и ожидания, сваленные грудой камней на плечи, давили его к земле, день за днём вынуждая терять так в полной мере и не расцветшее внутреннее «я».
И мысль о том, что среди давящего тумана он вечно будет потерянным скитальцем, напугала Лань Чжаня. Впервые за долгие годы что-то напугало его столь сильно, что дыхание перехватило, ведь он обрёл не только Усяня, но и самого себя.
Для Ванцзи оказалось непозволительной роскошью потерять это по глупости, из страха пойти против дяди, из привычки жить так, как доводилось многие годы. Последствия стали неважны, ведь цель казалась яркой подобно солнцу, и сердце как никогда уверенно билось в жажде ее достижения.