* * *
Макмиллан, однокурсник Сиэля Фантомхайва, на контрольной работе по латыни получил самый низкий балл, за что был приговорён профессором латинского и греческого языка Себастьяном Михаэлисом к дисциплинарному наказанию и штрафной санкции в два «У».
— Стыдно, Макмиллан, быть таким неучем, — нахмурившись, распекал его Себастьян. — Ведь мы не первую неделю уже изучаем отглагольные имена, а вы до сих пор не способны отличить инфинитив от глагола, а герундий от герундива! А уж спутать distributiva numeralium с adverbialia numeralium — распределительное числительное с наречным… как вы дальше собираетесь учиться, если даже азов запомнить не можете? Словом, вечером к шести часам жду вас в своём кабинете.
Тот выслушал его, белый, как мел и только затравленно кивнул. Однокурсники бросали на него сочувствующие взгляды: с профессором Михаэлисом шутки плохи, все это знали.
По окончании занятий, дождавшись, когда все разойдутся, Макмиллан отозвал в сторонку Сиэля.
— Послушай… — прошептал он ему. — Прости, что я спрашиваю, но ты вроде бы раньше был немного знаком с профессором… скажи, тебе от него влетало когда-нибудь?
— Да уж, влетало, — хмуро признался Сиэль, покраснев.
— Да? Ну, и… как оно? — выдавил несчастный неудачник.
— Что тут скажешь? Обнадёжить тебя нечем. Рука у него тяжёлая. Сначала отпишет тебе хлыстом по ладоням, а потом будешь переписывать какое-нибудь латинское стихотворение. Сколько у тебя? Два «У»? Ну вот, сам знаешь, что это такое. Двести раз перепишешь. Руки будут трястись, а попробуй хоть одну ошибку сделай…
Макмиллан шмыгнул носом и опустил голову. Сиэль с неприязнью посмотрел на него:
— Ну, что ты сопли размазываешь? А ты как думал? Хотел шесть лет проучиться в элитном колледже и ни разу дисциплинарного наказания не схватить? Ничего с тобой не случится, другие тоже получали и все живы…
— Увы, я, наверное, трус, — обречённо признался мальчик. — Я очень уважаю нашего профессора, но он такой большой… А ты ещё говоришь, что у него рука тяжёлая…
— Ладно, не дрожи. Как-нибудь переживёшь это. А может, всё ещё и обойдётся, кто знает?
Макмиллан тяжело вздохнул и подавил всхлипывание.
* * *
Улучив несколько минут после столовой, Сиэль ускользнул от соглядатаев и зашёл в кабинет к Себастьяну. Тот писал проповедь для воскресной службы.
— Послушай, — сказал юный граф, — я тут по поводу Макмиллана…
Себастьян взглянул на него сквозь очки:
— И что?
— Не трогал бы ты парня, Сестьян.
— Я и не собираюсь его трогать.
— Я говорю серьёзно! — Сиэль возвысил голос. — Не надо его наказывать, он тебя боится.
— Да? — с иронией отозвался Себастьян, откидываясь назад на стуле. — Это он ещё в истинном обличии меня не видел…
Юный граф скрипнул зубами и подошёл ближе:
— Я хочу тебе напомнить, что мы здесь находимся, чтобы выполнить королевское поручение, а не для того, чтобы ты тешил свою садистскую натуру!
Нынешний методист «Сапфирного дортуара», профессор латыни Себастьян Михаэлис поднялся. Голос его был довольно мягким, но при этом холодным, как снег:
— Вам тринадцать лет, граф, и меня вы знаете из них всего три. Тринадцати лет маловато, чтобы понять, что движет людьми, и уж никак не достаточно трёх лет, чтобы оценивать натуру демона. Не беритесь судить так поспешно, что понимаете мотивы моих действий, ибо я повидал в этой жизни куда больше вас.
Что же до королевского поручения — то разве мы не обсуждали уже, что единственный возможный для нас шанс узнать что-то о судьбе пропавших в стенах Вестона студентов — это встретиться с директором колледжа на ночном чаепитии? А чтобы получить на него приглашение, «Сапфирный дортуар» должен выиграть у других дортуаров финальный турнир по крикету. А вы — стать лучшим игроком! Так вот я бы посоветовал вам посвятить сегодняшний день разработке такой тактики, которая поможет победить синему дортуару. Я, со своей стороны, тоже обещаю всяческую помощь во время игры.
Но в мою профессорскую и методистскую работу прошу вас не вмешиваться, господин! Став методистом дортуара, я взял на себя определённые обязанности, а свои обязанности я всегда выполняю. Мне отрадно, что вы так печётесь о юном Макмиллане — но уверяю вас, я знаю, что делаю. Ему необходим сегодняшний урок — он даже сам не подозревает, насколько. Но впоследствии сам же будет мне за него благодарен…
* * *
Дрожа, без пяти минут шесть Макмиллан робко постучал в дверь кабинета профессора Михаэлиса.
— Это вы, Макмиллан? — отозвался тот из глубины комнаты. — Входите.
Потянув дверь, «приглашённый на собеседование» гость нерешительно шагнул внутрь и остановился, не проходя дальше. Аккуратно прикрыл дверь за собой и встал, понурив голову:
— Я… я пришёл, профессор, как вы сказали, — прошелестел мальчик.
— Вижу. Что ж, — Себастьян поднялся из-за стола, — подойдите сюда.
Не поднимая глаз, тот приблизился. Ноги у него мелко дрожали, что было заметно даже в его форменном костюме-тройке. Склонённое лицо было таким бледным, что казалось, и веснушки, усеивающие нос, тоже побелели.
Себастьян взял его лицо за подбородок и поднял вверх. В глазах у мальчишки был разлит страх.
— Я что, внушаю вам такой ужас, Макмиллан? — спросил он скорее с любопытством.
Глаза у того забегали, он боялся встретиться взглядом с профессором. Высокий методист в чёрной развевающейся сутане и впрямь казался ему огромным.
— Повторяю — я внушаю вам ужас?
— Ннне… не… знаю, — слабо ответил первокурсник.
— Значит, прежде вас никогда не подвергали дисциплинарному наказанию? — продолжал допрос Себастьян.
— Нет, профессор…
Пальцы, держащие его подбородок, разжались.
— Знаете, Макмиллан, если вы не возьмётесь за ум, то наша встреча здесь может оказаться первой, но далеко не последней, — пообещал ему Себастьян. — Вы же этого не хотите? Или хотите?
— Нет, не хочу, — поспешно сказал мальчик.
— В любом случае вы должны её запомнить. И запомните…
Макмиллан увидел с сильно стукнувшим сердцем, как, словно по волшебству, профессор Михаэлис извлёк откуда-то из складок своей сутаны длинный хлыст, взялся руками за оба его конца и сильно согнул и разогнул его, словно пробуя на гибкость.
— Вытяните руки вперёд и разверните ладонями вверх, — велел он.
Глаза первокурсника наполнились огромными слезами. Он со страхом замотал головой, пряча руки за спину, умоляюще произнёс:
— Пожалуйста, господин Михаэлис! Клянусь вам, я всё выучу к следующему уроку!
— В этом я нисколько не сомневаюсь, — спокойно сказал Себастьян. — После сегодняшней встречи вы к каждому уроку будете готовиться так, что материал у вас от зубов отлетать будет.
— Не надо… — всхлипнул мальчик.
— Молодой человек, вы отнимаете время и у меня, и у себя, — голос методиста стал жёстким. — Ваш детский лепет вам не поможет. Вытяните руки, я сказал! И не вздумайте реветь! Это мужской колледж, или вы девочка и затесались сюда по ошибке?!
Длинно всхлипнув и закусив губу изо всех сил, Макмиллан протянул руки к профессору…
Он вздрагивал и зажмуривался каждый раз, когда хлыст в руке Себастьяна безжалостно обжигал его ладони, но изо всех сил сдерживал вскрикивания. Ему казалось, что его полосуют огненным кнутом, он никак не ожидал такой боли и больше всего поражался тому, что у него получается почти молча её терпеть. Только иногда он тоненько, еле слышно поскуливал.
Наконец Себастьян перестал наносить удары и концом хлыста указал на стол, на котором лежала пачка бумаги и «Энеида» Публия Вергилия Марона. Велел:
— А теперь садитесь и откройте книгу на стихах со сто тридцать пятого по сто сорок пятый.
Макмиллан разлепил сжатые ресницы и взглянул на свои ладони. Они оказались пунцовыми от прилившей к поверхности крови, но кожа не была повреждена. Сев за стол, он дрожащими пальцами открыл требуемую страницу.
Профессор Михаэлис пододвинул к нему бумагу и перьевую ручку с чернильницей:
— Итак, теперь ваши два «У» — перепишите указанные стихи двести раз. Это всего двадцать строк, не так уж и много. Кляксы исключаются. А потом я с вами ещё поговорю…
…Просмотрев все исписанные листы, Себастьян удовлетворённо кивнул, отложил их в сторону и сел за стол напротив первокурсника. Тот исподлобья взглянул на него.
— Ну, не глядите на меня таким волчонком, Макмиллан. Вы это заслужили и сами знаете. Вам трудно даётся латынь? А что именно там сложно для вас? Мы же ещё только начинаем знакомиться с грамматикой…
Мальчик скованно признался, какие темы показались ему наиболее трудными. Себастьян кивнул, поднялся, принёс учебник латыни, переставив стул, уселся рядом со своим учеником и полтора часа разъяснял ему все нюансы, писал, рисовал схемы, выделял окончания — до тех пор, пока не убедился, что Макмиллан усвоил всё до мелочей. Слушая объяснения профессора Михаэлиса, тот постепенно начал оттаивать и улыбаться, смотреть на Себастьяна со всё большим доверием. Латинский язык перестал казаться ему чудовищем, с которым нужно сражаться не на жизнь, а на смерть.
— Оказывается, это не так уж сложно! — заметно повеселев, заметил он. — Ой, вы так мне всё замечательно объяснили, господин Михаэлис… Спасибо вам большое!
— Но почему же вы раньше не обратились ко мне, если чувствовали, что не понимаете материала? — спросил Себастьян. — Зачем было так запускать несколько тем подряд, что только контрольная работа выявила уровень вашего незнания?
— Я… я не решался… мне казалось, что у вас и так много работы… — вспыхнув, пробормотал мальчик. — А другие студенты… им тоже некогда, да и объяснять никто толком не умеет.
— А как же вы справлялись с домашними заданиями? Они были у вас сделаны всегда вполне пристойно… не хотите отвечать? Не прячьте глаза, Макмиллан, я понял, вы списывали. Но надеюсь, теперь вам это не понадобится?
— О, нет, профессор, вы же помогли мне разобраться со всеми непонятными местами!
— Даёте слово, что теперь при всех вопросах будете обращаться ко мне?
— Да, да, конечно!
— А знаете, почему вам на самом деле было так сложно с латынью?
— Наверное, потому, что я очень бестолковый? — вздохнул первокурсник.
— Нет, — улыбнулся Себастьян. — Вы не понимаете латыни, потому что не любите её.
— Как так? — воскликнул Макмиллан. — Да всё наоборот! Я не люблю латынь, потому что не понимаю её… не понимал.
— Повторяю вам — нет, молодой человек. Вы не понимаете, потому что не любите предмет. Прежде чем что-то понять, вы вначале должны это полюбить. Открыться навстречу, со всем доверием. Тогда и изучаемый предмет в ответ откроется вам. Если же вы будете выстраивать вокруг себя стены из негатива, страха, то тем самым внутренне оттолкнёте от себя то, что хотели бы изучить и понять.
— Я… об этом никогда не задумывался, — озадаченно проговорил Макмиллан. — А сейчас подумал… ведь вы, наверное, правы.
— Хотите полюбить латынь? — улыбнулся профессор Михаэлис.
— Да, и греческий тоже! — воскликнул он.
— Вот это правильно, — сказал Себастьян с одобрением, — согласитесь, что желание делать что-то, искреннее желание — гораздо лучший стимул, чем, скажем… страх получить низкий балл. Многого ли можно добиться страхом? Запомните сегодняшний день, Макмиллан — и забудьте. Я научу вас любить латынь, а не бояться. Отныне она станет для вас радостью, а не проклятием…