Когда он пришёл в этот город… Или нет, он тут уже жил? Родился? Вырос? Гостил? Или всё-таки?..
Неважно.
Когда-то он видел неровный камень брусчатки. Приглядевшись, он понял, что в зазорах между грубыми плитками сочится кровь. Как сукровица из раны.
Он боялся в неё наступать, обходил призывно багровеющие лужи. Но их становилось всё больше. Казалось, сама земля кровоточит, и вот уже он идёт вдоль алых ручейков, сливающихся друг с другом, набирающих силу.
Однажды не наступить в кровь не получилось. Он испугался и побежал, разбрызгивая её новенькими сапогами. Не заметил выщербины, упал, пачкая багрянцем руки — и в ужасе взвыл.
Но вскоре стало невозможно различить камень под слоем этой вездесущей крови, и он сдался. Перестал остервенело счищать с одежды подсыхающие бурые капли, хотя всё ещё вздрагивал, когда нога нечаянно проваливалась глубже, или он терял равновесие, снова пачкая руки.
Когда кровь поднялась до щиколоток, он её уже не боялся. Он продолжал идти вперёд, научившись не скользить по камням — но ещё не научившись чувствовать провалы в брусчатке, вновь и вновь хватавшие за горло мгновенным испугом.
Солоноватый привкус стал привычен и незаметен. Он шёл уже по колено, не в ручейке — в мелкой речке, и криво усмехался, когда из очередного переулка в багровое течение вливался новый приток. Какой смысл бояться, когда полы потрёпанного плаща потяжелели и налились тёплой солёной влагой, впитав её каждой ниточкой, каждым участком выделанной кожи? Когда такой же багрянец капает с рук, с каждым падением выкрашивая их всё больше, насквозь?
Кровь идёт волнами от каждого шага, в ней уже не так просто идти — слишком высоко поднялась, пальцы и так в ней полощутся, нагибаться не нужно.
И каждое падение теперь окунает в алую реку с головой, пропитывая тело всё вернее, всё глубже. Тело — и душу?
Он идёт, утопая по грудь. Приходится помогать себе руками, сильнее отталкиваться от дна, в которое превратилась земля, вид которой он уже почти забыл. Немного раздражённо отплёвываться и утирать лицо только тогда, когда подсохшая после очередного падения кровь начинает мешаться, или же просто слишком густо залепляет глаза.
Течение усиливается.
Он практически плывёт, ноги ещё касаются дна, но алый поток несёт его сам, и нет нужды сопротивляться: так легче. Так действительно легче, тело в кои-то веки почти ничего не весит, и слизывать с губ багряные брызги ничуть не противно. Он уже не оступается.
Просто в какой-то момент пришлось окунуться — и понять, что дальше уже только плыть. И он плывёт, несомый ещё больше ускорившимся потоком. Ему не страшно.
...не страшно, правда?
Нет.
Течение становится коварным, оно больше не несёт как на крыльях. Оно норовит закружить в случайной воронке у поворота, вероломным нижним потоком сбить и затянуть в омут на очередной площади. Он плывёт — но вот уже пропитанная ржавой тяжестью одежда начинает предавать, тянуть вниз. Каждый гребок — усилие, каждый гребок — всё меньше остаётся своего.
Всё ярче алые краски в глазах, всё менее цветен, менее объёмен прочий мир. Дома вокруг начинают напоминать чёрно-белые коробки — или серые скалы. Ещё белое пятно наверху… нет, он ошибся — пятно давно уже заливает монохромный мир кровавым сиянием. Светлее, чем несущий его багрянец, сильнее, чем память — о чём? Откуда он? Как выбраться? А надо ли? А было ли иначе?..
Он устал. Всё тяжелее выгрести из очередного перепада течений. Всё беспощаднее катится алая река, вздымая валы волн, плещущих в окна, кажется, уже второго этажа?
Он боится. Что будет, когда руки откажутся грести, а ноги сведёт судорогой бессилия? Он снова боится, но на этот раз не запачкаться — не вынырнуть.
Дыхание вперемешку с кровью. Иногда мелькает тусклая ироничная мысль, что он так скоро научится дышать ею вместо воздуха. Если бы.
Страх.
Страх хватает за глотку, когда его в очередной раз тянет на дно. На дно — там давно нет никакой брусчатки. Там кости. Кости таких же, как он, тех, кто был до — и жадная алая река терпеливо дождётся тех, кто будет после.
Он отчаянно кричит. Кричит, проваливается вниз, захлёбывается, теряя драгоценный воздух — чтобы у самого дна наконец-то оскалиться звериными клыками.
Он снова стоит на выцветшей брусчатке в лишённом красок мире, и ему совершенно не страшно.
Страшно теперь другим. Тем, в ком течёт такой вкусный алый цвет.
А может, всё было не так?
...Он чувствует чужую хватку на руке — и собирает силы в кулак, вновь вырываясь на поверхность. Видит чужие лица — лица таких же, как он. Его держат, позволяют отдохнуть. Их тоже несёт — но неторопливо, кровь не швыряет их об углы и статуи. У кого-то есть крюки, чтобы цепляться за решётки особенных окон — и они отдыхают в неярком золотистом свете, разбивающем чёрный багрянец. У кого-то есть лестница — и они выбираются из реки на башню, вдыхая чистый, свежий воздух. Кто-то плывёт в некоем подобии лодки, почему-то жестяной, с круглой дырой в носу — и она не проседает под чрезмерным весом, выдерживая всех, кого несгибаемый владелец решил принять на борт. Ещё одна плывёт немного в стороне — и её плащ из вороньих перьев держит на плаву как на крыльях. Другой бодро цепляется за огромное колесо, с улыбкой протягивая руку — и совершенно не боится, когда оно уходит вниз на очередном перекате.
Но вот очередная решётка с жалобным скрежетом разваливается, и двое с крюками — великан с завязанными глазами и его невысокий друг в жёлтом — уходят под жадно взбурлившие алые волны, так и не вынырнув. Больше не спускается к реке одноглазый владелец лестницы. Всё хуже несёт колесо своего тяжёлого хозяина. Всё больше пугает одинокий худощавый силуэт в жестяной лодке. Всё тяжелее дышит крылатая… Её перья намокают на глазах — но он видит, знает, чувствует, что они не пропитываются.
Он всё это время цеплялся за них, урывал такие мимолетные мгновения отдыха — и находил силы плыть дальше, взамен отдавая что-то, что позволяло другим стать немного крепче. Иногда — совсем чуть-чуть. Иногда — практически ничего. И теперь его очередь протягивать руку.
Но не уйдёт ли он следом в багровую глубину? У него ведь ничего нет. Он плывёт на упрямстве и злости. Так и не научился цепляться за окна, лестницы выдерживали только одну вылазку за воздухом, к колесу притрагиваться было страшно, а в лодке не чувствовалось безопасности.
Разве достаточно, чтобы вытащить кого-то, всего лишь… его?
Переданный плащ, почти утянувший владелицу на дно, показался ему легче пуха. И он крепко схватился за обессилевшие плечи, не позволяя ей — первой, кто протянул ему руку, не дав утонуть — исчезнуть.
Багровое око над головой горит ярко, бурлит алая река, плещет безумием порогов — но он не отпускает. Он знает — его перья ещё не намокли.
Его действительно теперь достаточно.
Он растерянно моргает слезящимися глазами на восходящий над острыми крышами золотой шар, стоя на старой брусчатке и чувствуя, как под кожей лениво перекатывается кровь алой реки.
Даже странно, что его слёзы до сих пор прозрачны.