Лиза же теперь призрак. Тонкий и нежный, скользящий на периферии сознания. Во веки веков, лишь с пением «вечная память» на аккуратной могиле под вязом, в клубах ладана, что дерет горло, туманя взгляд. Эраст знает: он больше не может плакать, потому что сам он не живой более. Виски февралём поцелованные, а сердце сродни камню, что навеки застыло.
Больше не бьётся.
Пустота вышкаливает на нерушимую идеальность. Спина отныне ровно и без корсета, заставляет шаг чеканить и выговаривать вызубрено, как тот, кого бы уничтожить из памяти и забыть. Но Бриллинг — ещё один призрак. К нему мальчишка Эраст тянется израненной в клочья душою, на что Иван Францевич скалит зубы в привычной ухмылке с шелестящим «ma cheri» и статский советник Эраст Петрович Фандорин говорит:
«Это раз».
Начиная отсчёт для самого себя вновь.
Ему место себе не найти нигде. Он иностранец повсюду, гонимый и не понимаемый, в России любят лишь услужливых дураков, но Эраст не такой, Эраст правду будет выгрызать до мяса, до самого разложившегося нутра, чтобы найти ту крупицу истины, ради которой он всё ещё борется. Его терпят, бросая косые и вопросительные взгляды. Ведь Фандорин — лучший. Не за страх, а за пресловутую совесть, что в России давно становится чем-то из преданий, что в скорости и вовсе обратиться в прах.
Москва златоглавая, снегами завьюженная, но пустая. Словно основу убрали чьей-то всевластной рукой, заперев всех в вакууме. Ни вдоха, ни выдоха. Лишь ожидание. Только чего?
Эраст это чувствует. Мечется, словно зверь в клетке, боясь не успеть. Быстрее, быстрее. Дел ведь ещё так много. Пусто. Невыносимо, только бы вздохнуть полной грудью без боли. Как тогда, рядом с Лизой. Что смотрела с восторгом, руками бережно обнимая за плечи.
«У нас всё будет хорошо, Эраст. Впереди же целая жизнь! И только наша. Представь…»
Он представлял. Каждую бессонную ночь, чтобы после заснуть умученному где-то под утро, ощутив иллюзорную серость реальности. А после, придя со службы вновь продолжить плести подобно пауку оборванную паутину несостоявшейся жизни.
Где нет Азазеля, ни бомбы. Где Лиза жива и счастлива, качает на руках их первенца, а он лишь просто коллежский асессор. Мечтающий поскорее вернуться со службы домой, к семье.
Фандорин проигрывает. Делая ход из привычной дедукции, логики. Для всех — победитель. Ведь зла, тени революции, что росла и обретала плоть и кровь, кажется больше нет.
Россия от сна не воспрянет, Эраст это знает. Знает, что придворные склонят голову в молчаливом поклоне, не смея донести до императора правду. Так уже было. И всегда будет. Меняются декорации лишь, суть русская останется прежней: толпу ты один никогда не изменишь.
— Что же, ты Эрастушка, не весел? Что же голову повесил? — Бриллинг садится на краю кровати вновь, как раз после того как Маса долго хмурясь на градусник, дает ему одну из пилюль прописанных доктором, а после убирает с прикроватного столика лекарства, укутывая Фандорина в плед, оставляя рядом лишь чай.
— Вас нет, Иван Ф-ф-францевич. Есть ли тогда смысл в ваших изысканиях…
— Узнаю, узнаю тебя Фандорин, — Бриллинг усмехается, ровно так как же, как и тогда, но вот в чем ирония, где сердце у него дыра, а на золоте мундира статского советника кровь. — Только я всегда рядом с тобой. Ты ведь меня сохранил, там, где думаешь, у тебя ничего уже не бьется, и не болит. Болит. И ты сам устал. Постарел, износился. А ради чего? Ведь ты проиграл. А мог бы быть в числе победивших. Еще тогда, с Азазелем. Но ты слишком принципиален, слишком горяч, от этого правдоруб. Я понял это сразу же, когда тебя только впервые увидел. От этого все несчастия твои.
— Поэтому чуть не уб-били? — Фандорин усмешку шефа зеркалит в ответ, тренировка ведь годами была, приподнимаясь на подушках и смотря на бледную фигуру напротив немигающим взглядом.
— Слабость… Тебе ли не знать, Эраст каково это? Совсем скоро все изменится. Так, как мы и предполагали.
— Ничего не и-и-изменится, — возражение вырывается из груди с лающим кашлем. — Одни уйдут, страна з-захлебнется в крови и обещаниях лучшего, но суть не изменится, Иван Францевич. Как вы этого не поняли?
— Так зачем же ты тогда служишь? Этим, первым.
— Я… Я с-с-служу своей с-с-стране, как умею, Иван Фр-ранцевич.
Бриллинг исчезает в тот же миг, словно услышанное наконец отвадило терзающего духа.
Эраст на бок поворачивается, поджимая под себя ноги. Клонит в сон.
А за окном идет снег.