Саженях в десяти от дома, возле пруда, располагалась небольшая беседка. Если бы не густые кусты сирени — которые, впрочем, уже отцвели, — вокруг беседки, полуденное июльское солнце нещадно пекло бы и здесь. Лизавета любила эту приятную прохладу, и потому часто бывала здесь летом — когда читая книги, а когда глядя на кружащихся над водою стрекоз.
Вот и сейчас сидела она на скамье, разведя руками плотные листья и глядя на крыльцо дома. Там кипела жизнь: старые ступени меняли на новые, и плотники — молодые, сильные крестьяне — споро прилаживали новые доски.
Лизавета не могла различить их лиц, но один плотник чем-то выделялся среди других. Не то фигура его, приземистого и коренастого, не то быстрые движения привлекали всё её внимание, и Лизавета, не отрываясь, следила за ним.
Голоса крестьян хотя и слышались, но слов разобрать было нельзя. Самый громкий голос — Лизавета не сомневалась в этом — принадлежал тому самому плотнику. Этот работник говорил и чаще, и больше своих товарищей, вероятно, делая приказания или давая советы.
Лизавета вздохнула и отпустила ветви. Не должно было засматриваться на деревенских парней — девушка из благородной семьи, да ещё и невеста, обязана вести себя скромно, тем более, что сегодня приедет жених со своим отцом.
Это будет уже второе их посещение: третьего дня приезжали они на обед. Тогда жених не то, что не понравился Лизавете — он показался ей совершенно неинтересным. За весь обед не раскрыл и рта — исключая, разумеется, случаев, когда он подносил к губам вилку. После чая Лизавету попросили сыграть на клавикордах — и после он только бросил ей «charmant[1]».
Вполне натурально, что от брака она не ждала ничего хорошего; только воля родителей — закон.
Голоса плотников умолкли, зато послышался стук копыт. Лизавета снова раздвинула ветви сирени: цугом запряжённая карета въехала на двор.
Гайдуки спрыгнули с запяток, с грохотом опустили подножки. У дверей дома показались старик в придворном екатерининском мундире и мужчина уже не молодой, но ещё и не старый, во фраке. Лизавете тоже следовало бы идти к дому.
Снова смотреть на этого скучного жениха, снова стараться не зевать, снова сидеть в душной комнате, где не только не проветрили, но даже не курили свечек, — а на другом берегу пруда деревья парка манят её, шелестя листвою; а дальше — поля и луга под голубым безоблачным небом, где вьются жаворонки! Неужели же ей придётся вернуться?
Раньше Лизавете не запрещали гулять по лесам да полям и читать там роман, но сегодня был особый день. «Мать выбранит — но какая погода!» — так думала она, но не решалась убежать.
— Барышня, да где же вы? — К беседке брела нянюшка, которую, должно быть, послали искать Лизавету.
И Лизавета перелезла через перила — увидь её кто-нибудь сейчас, ни за что не поверит, что она воспитана хорошо. Она бежала по крутому берегу пруда, путалась в высокой некошеной траве, чуть не падала — и это было много лучше, чем чинно обедать. Вот она в парке, и прямые как стрела аллеи ведут её ещё дальше. Вот уже и луга — и вьётся тропинка, и драгоценными камнями сверкают кашки и васильки. И вот наконец лес — стройные сосны уходят прямо в небо, и витает в воздухе сладковатый аромат хвои.
Пускай она забыла шляпку и шаль, пускай её потом ждёт выговор — зато она не забыла взять книжку, томик Карамзина, и теперь Лизавета может присесть на поваленный ствол на краю полянки и спокойно читать, ни на что не отвлекаясь и не думая о скором будущем.
Немного времени прошло в тишине: раздались голоса, и на опушку вышло несколько мужиков. Она взглянула на них, и сердце её затрепетало. В одном из мужиков Лизавета признала плотника, за которым так пристально следила давеча. Такого же цвета рубаха, те же светлые волосы — а лицо его она опять не могла рассмотреть, ведь крестьяне низко склонили головы перед барышнею.
Ей хотелось заговорить с ним, да только как же это сделать? Он, конечно, не знает французского, а Лизавета не может изъясняться на русском так, как это делают крестьяне — свободно и быстро, точно стрекочут кузнечики.
Лизавета подумала ещё несколько времени, а потом, наконец решившись, сказала:
— Прекрасный сегодня день, не правда ли… господа?
Крестьяне смешались: виданое ли дело, барская дочка заговаривает с ними, да ещё так ласково и приветливо! Некоторые, посмелее, подняли головы и посмотрели на Лизавету; другие же принялись мять в руках шапки. Взглянул на неё и понравившийся Лизавете плотник.
Солнце, проникая сквозь кроны сосен, причудливыми пятнами освещало его лицо. Чуть волнистые волосы, придерживаемые тесёмкой, открывали крупный лоб, который уже успели изрезать морщины. Сейчас плотник хмурился — но как хорошо, думала Лизавета, будет его лицо, когда он улыбнётся! Лизавета кивнула ему: не бойся, мол, меня.
— Пойдёмте, что ли, — проронил кто-то из крестьян.
Они и впрямь собрались было уходить, но Лизавета остановила их:
— Зачем вы бежите меня? Останьтесь, побеседуемте.
«Что я такое делаю? — пронеслось у неё в голове. — Это же совершеннейшее нарушение всех правил». Однако сколь немыслимым казался её поступок, столь же притягательным было и общение с крестьянином; запретный плод сладок — и потому Лизавета ещё сильнее желала хоть минуту поговорить с плотником.
— Не след нам гуторить с вами, барышня, — сказал он, всё ближе сдвигая густые брови.
— Дело Никола говорит, — поддержали его. — Пойдёмте, братцы.
Крестьяне ушли, и Лизавете отчего-то стало грустно. Будто туча набежала на небо — померкло сияние этого ясного денька, пропало очарование лесной опушки. Даже книга уже не интересовала её, и птичьи трели стали лишь раздражать Лизавету. Уныло зашагала она к дому — что-то ждёт её там? Чего ради стоило ей покидать беседку?
***
— Что это ты выдумала? — холодно спрашивала её мать. Гости уехали, так и не дождавшись возвращения Лизаветы, и потому можно было не стесняться в выражениях.
— Ничего. — Лизавета перебирала своими тонкими пальцами носовой платок, опускала глаза: ей было стыдно за свой поступок, не принёсший решительно никаких плодов, и она уже готовилась выслушивать строгие замечания.
Впрочем, нотаций не последовало. Мать внезапно смягчилась и запричитала:
— Ведь ты такая благоразумная девочка, такая послушная! Впредь ты будешь вести себя хорошо, правда?
— Правда, маменька, милая, правда, — отвечала Лизавета.
— И мы так будем скучать по тебе, когда ты уедешь… — Мать вытерла слезу широким рукавом куцавейки.
Лизавета не понимала, что же такое происходит. Неужели мать лишилась рассудка?
— Пётр Иванович через Ивана Петровича сделал насчёт тебя пропозицию, — объяснила мать. — Мы с отцом советуем тебе… мы просим тебя принять его предложение.
Лизавета почувствовала, как у неё начинает кружиться голова, как на глаза наворачиваются слёзы. Конечно, Пётр Иванович владеет тысячами душ и тысячами же десятин земли; этот брак — единственная возможность хоть немного улучшить дела родителей Лизаветы. Но ей придётся распрощаться и с относительной свободой, и — что сейчас расстраивало Лизавету сильнее всего — с возможностью хоть изредка видеть плотника Николу.
— Позвольте мне подумать немного, — ответила Лизавета.
Она прошла в антресоли — туда, где была её комната; села, подобрав ноги, на кресла и погрузилась в размышления.
Невесёлые были её думы. Дочерний долг — повиноваться родителям, и надобно в полной мере исполнить его. Только как же пересилить себя, как заставить полюбить того, кто тебе неприятен, и как забыть того, кого ты уже почти полюбила горячо, всем сердцем?
Лизавету развлёк стук в дверь. Горничная Василиса вошла в комнату:
— Позвольте, барышня, завтра ввечеру отлучиться.
— Пожалуй, можно, — сказала Лизавета. — А зачем тебе?
– Праздник в селе будет, там, поди, весело.
— Кто же туда приглашён? — Лизавета надеялась, что разговор сможет немного рассеять её грусть.
— Да никто, — пожала плечами Василиса. — Кто захочет, тот и придёт — а захочет много кто.
— Ну, хорошо. — Надежды её не оправдались, и слушать горничную было ещё более тошно, чем сидеть в тишине. — Ступай.
***
Прошёл день, прошёл вечер — Лизавета провела их в своей комнате, то расхаживая от окна к двери, то снова садясь в кресла. Ночью же Лизавета почти не смыкала глаз. Две думы было у неё, обе нерадостные и обе — связанные с мужчинами.
Нельзя сказать, что Пётр Иванович был ей совсем противен. Положим, он некрасив: с обрюзглого лица смотрят маленькие глазки, а над ними дрожит хохолок жидких волос; но ведь с лица воду не пить. С ним скучно, он, кажется, вовсе неспособен говорить о чём-нибудь интересном. Следовательно, он глуп, и вскоре окажется у неё под каблуком.
А это значит — подчинись Лизавета воле родителей, будет она кататься как сыр в масле, да и мать с отцом получат какую-никакую помощь. Что ж, надо было решиться — и дать положительный ответ.
Плотник Никола был совсем не таким… Хотя он сказал Лизавете всего пару слов, она сразу поняла, как он умён: так рассудительно и пристально смотрел он на неё. Его голос, низкий, бархатный, до мурашек пробирал Лизавету и никак не шёл у неё из головы.
Но ведь он даже не Сен-Прё[2], бедный учитель, — а простой крестьянин! О нём ей должно быть стыдно и думать, не то что искать общения с ним. Забыть о нём, вытравить из души зарождающееся чувство — вот что надобно сделать.
Всё это она понимала умом — но не сердцем. Сердце же змием-искусителем твердило ей: «Откажи Петру Ивановичу… Не забывай Николы: условности — это вздор и чепуха…»
«Господи, помоги мне, — шептала Лизавета, глядя на теплящуюся в уголку лампаду; с ресниц срывались и бежали по щекам горячие слёзы. — Подскажи, что делать, настави и укрепи меня!»
***
Утром Лизавета чувствовала себя разбитою — сказывалась бессонная ночь — но в то же время удивительно спокойною. Сейчас у неё был готовый ответ; и — Лизавета уверена в этом — она сможет, не колеблясь, произнести роковое слово. Молча спустилась она к завтраку, тихо поздоровалась с родителями.
— Что, Лизонька, какой же твой ответ? — спросила мать.
Вымолвить одно короткое слово — что может быть проще? Решить свою судьбу, разрубить этот Гордиев узел — дело секундное. Но как сложно, почти невозможно на это решиться! Уверенность пропала, точно её никогда и не было.
Задрожали худенькие плечи Лизаветы — вот-вот расплачется она, кровь прилила к щекам, окрасив их алым румянцем. Лизавета закрыла лицо руками и ответила едва слышно, будто ветер всколыхнул листья дерева:
— Да.
Рассияла, улыбнувшись, мать, отец довольно — с облегчением — вздохнул. Но не рада была Лизавета: кто знает, что уготовал ей Гименей? и почему должна она отречься от своих желаний? и как сложится её судьба?
Мать, казалось, не замечала, как расстроена Лизавета. Она говорила и говорила, не замолкая ни на миг. О том, что, верно, нынче же быть сговору. О том, что свадьба должна произойти как можно раньше: тётушка Петра Ивановича дышит на ладан, а откладывать столь выгодное дело из-за траура неохота. О том, что нужно собирать приданое — а где взять на него денег?
Слова матери сливались в единый гул, волною накрывающий Лизавету. Она думала лишь о том, кого она обрекала на забвение.
Она сказала да, но сегодня она ещё свободна — и потому попытается в последний раз увидеться с Николой. Поступок её нельзя будет назвать правильным — но Лизавета не боится осуждения.
План появлялся на глазах — и всё благодаря провидению, пославшему вчера к ней Василису. Никак не думала Лизавета, что их пустой, бессмысленный разговор натолкнёт её на столь отчаянный поступок.
Вечером она скажется больною; родители же уедут к Петру Ивановичу. Дорога занимает час, ещё столько же, если не больше, потребуется на разговор. Бесценные три часа — уж Лизавета насладится ими сполна. Потребуется же всего ничего: помощь горничной да собственная осторожность.
Лизавета пойдёт на деревенский праздник — а там будь что будет.
***
Всё шло именно так, как и задумала Лизавета. Родители и впрямь собрались уезжать, а Лизавете даже не пришлось притворяться нездоровой. От жары ли и духоты, от бессонной ли, наполненной переживаниями ночи или от не менее беспокойного дня у неё разболелась голова. «Что ты так бледна?» — встревоженно спросила мать. Чего-чего она не посоветовала Лизавете — и выпить воды с лимоном, и поплотнее задёрнуть шторы, и просто прилечь; последний совет пришёлся Лизавете по душе, и она отправилась в свою комнату.
Время тянулось медленно, точно текут неспеша привольные воды широкой реки. Но как в самой спокойной реке бурлят порою водовороты, увлекая мелкие ветки и листья, так и Лизавета волновалась сейчас и тревожилась.
Она пробовала вышивать — пяльцы падали из рук, а игла пронзала канву вовсе не там, где было нужно. Хотела было плести кружево — коклюшки стучали друг о друга, лишь путая нити. Взялась за книгу и даже прочитала несколько страниц — но вместо Эраста и Лизы виделся ей образ Николы.
Ожидание томило Лизавету, ей не терпелось свидеться с ним; это будет их первый настоящий разговор — и в то же время последний. Временами она начинала бояться, что и сегодня им не суждено встретиться, ведь Никола может не прийти на праздник, но она гнала эти мысли, словно назойливых мух.
В осьмом часу пополудни Лизавета уже который раз выглянула в окно. Во дворе закладывали дрожки, а мать и отец уже дожидались нерасторопного конюха. Оба они были одеты нарядно, хотя и несколько старомодно. На матери был масака роброн, на отце — кафтан и башмаки; балов родители давно не давали, — это требовало слишком больших расходов, — и потому не нуждались в более современном платье.
Лизавета тоже готовилась переодеться — только в платье совсем иного рода. Утром она посулила горничной колечко, если та достанет ей простую крестьянскую одежду, и Василиса тотчас же принесла сарафан, рубаху да лапти. Этот странный костюм — единственный её проводник в близкий Николе мир. Если плотник не хочет говорить с нею, — гуторить с барышней, — то ей надо притвориться крестьянкою, и тогда… О, какие сладостные минуты общения ожидают тогда Лизавету!
Она позвонила в колокольчик и, даже не подождав Василисы, поспешно принялась раздеваться. Крючки на платье не поддавались, рвались завязки нижних юбок — Лизавета никак не могла совладать с волнением, и пальцы плохо слушались её. Наконец явилась горничная, и дело пошло на лад, но Лизавета всё ещё была недовольна. Теперь время летело стремительно, и минутная стрелка кружилась по циферблату, будто вальсирующая пара.
— Скорее, ради Бога, скорее! — торопила Лизавета Василису.
Как преобразилась она — и каким непривычным стало её отражение в зеркале! Простая грубая замашковая рубаха и льняной сарафан совсем не походили на прежнее кисейное платье; волосы Лизавета запела в косу и перекинула её через плечо — а раньше она собирала их по-гречески в пучок; яркий кушак перехватывал талию на несколько вершков ниже обычного пояса. Только один предмет туалета остался неизменным: чулки. Онучи показались ей чересчур неудобными, а разглядеть, что у ней на ногах, другим, пожалуй, будет почти невозможно.
Но долго рассматривать себя было ни к чему. Она потратила четверть часа, — целую четверть! — а ведь ещё надо было добраться до деревни.
Головную боль как рукой сняло. Лизавета, радостно улыбаясь, сбежала по лестнице — на крыльцо — на дорожку — за ворота усадьбы. Такое воодушевление, такой восторг она никогда не чувствовала — даже перед первым своим балом Лизавета была спокойнее.
Она бежала навстречу мимолётному счастью. Деревня располагалась восточнее барского дома, и Лизавета видела заходящее солнце, спускающееся за острую кромку бора. Оранжевые, багряные, золотые полосы, розовые облака расцвечивали сизое небо — и такой же пожар бушевал сейчас в душе Лизаветы.
А между тем за спиною у неё небо покрывалось тяжёлыми грозовыми тучами, и молнии уже сверкали холодным светом, рассекая иссиня-чёрные громады, хотя гром пока и не слышался.
Гвалтом и гомоном встретила Лизавету деревня. На единственной улице меж покосившихся изб собралась деревенская молодёжь — парни да девки. Лизавета остановилась в нерешительности чуть поодаль, а Василиса сразу же затерялась в толпе.
То тут, то там раздавался смех, громкий, раскатистый и искренний; «Как непохоже на бал, — думала Лизавета, — где все будто притворяются!»
Из хлевов доносилось мычанье и блеянье, по обочинам, где росла не вытоптанная ещё трава, шныряли куры. Босоногие дети в одних рубашонках бегали взад и вперёд по дороге, догоняя то друг друга, то кур, то вечерних мотыльков.
Лизавета приблизилась к толпе. Загорелые лица и кисти крестьян казались ещё смуглее из-за сгущающихся сумерек — она спрятала руки за спиной, чтобы не так выделяться. Впрочем, все так заняты разговорами, что наверное не обратят на неё внимание; да и предзакатная темнота Лизавете на руку. Сумерки были полезны ещё и тем, что они не позволят Николе признать в ней барышни, и, значит, он не откажется поговорить с нею.
Только где же он?
Лизавета всматривалась в каждого, но всё не замечала Николы. Этот слишком взрослый, тот — наоборот совсем ещё мальчик; третий какой-то щуплый, другой — длинный, как коломенская верста. Наконец она увидела и его.
Она застыла как вкопанная, не смея подойти к нему. Кончики пальцев намокли и похолодели, сердце забилось быстрее — затрепетало пойманною бабочкой. Лизавета не видела ничего вокруг — только Никола, только его лицо сейчас притягивали взгляд.
Стоять так близко к Николе — сделай она несколько шагов, и можно будет коснуться рукава его рубахи, — казалось Лизавете величайшим наслаждением. Пускай он не смотрит на неё, пускай Лизавета страшится заговорить с ним, зато они рядом — только какая же огромная пропасть разделяет их, крестьянина и дворянку, и никогда не навести через эту пропасть моста.
Распахнутые до слёз глаза замечали каждое движение Николы. Вот он наклонил голову, и кудри упали ему на щёки. Могучею пятернёю оправил волосы. Повёл плечами. Лизавета старалась запомнить всё до малейшей подробности и навсегда сохранить воспоминания об этих сладостных мгновениях.
«В горелки!» — краем уха услышала Лизавета. Толпа всколыхнулась — и все бросились врассыпную, подобно потревоженной стайке рыб. Только Лизавета и Никола не тронулись с места: он чуть презрительно улыбался, а ей просто не хотелось отходить от него.
Наконец он — должно быть, от нечего делать, — взглянул на Лизавету. Она почувствовала, как сбегает, щекоча кожу между лопаток, капля холодного пота; лоб тоже покрыла испарина. Лизавете казалось, что Никола видит её насквозь, заглядывает прямо в душу и вот-вот поймёт её, даже если Лизавета промолчит. Поймёт — и ничего не сможет сказать ей в утешение, только грустно опустит голову… «Ах, отчего так несправедлива жизнь?!» — подумалось Лизавете.
Но он не успел понять Лизаветы: к нему подскочила девушка, с криком «Тебе гореть!» хлопнула его по спине и убежала. Он шагнул к Лизавете — та побежала, но не оттого, что решила вступить в игру, а оттого, что испугалась: сейчас он узнает её, и исчезнет последняя возможность смотреть на него.
Всё громче были раскаты грома, всё чаще и ярче сверкали молнии. Кроме надвигающейся грозы, быстрых шагов Николы и стука собственного сердца Лизавета слышала ещё один звук — конский топот. Она остановилась, запыхавшись, на краю дороги, и Никола сразу же догнал её.
Большими тёплыми ладонями он схватил Лизавету за плечи — и время словно замерло для неё. Она обернулась, и её щека почти коснулось его лица. «Была не была», — решила Лизавета и потянулась к нему губами.
Блеснула молния, осветив целующихся; возле них остановилась бричка, и раздался голос отца Лизаветы:
— Вот я велю тебя высечь, мерзавца! Ишь какой, с дочерью моей целоваться вздумал!
***
Обитая изрядно потрёпанным штофом козетка казалась Лизавете необычайно неудобной — хотелось поскорее встать и выйти вон из этой душной, нагретой солнцем комнаты. Приходилось терпеть: за вчерашний побег было совестно, а родители сердились на неё, и Лизавета стремилась унять их гнев послушанием. Монотонный голос Петра Ивановича — «Столько-то десятин полей… леса… Столько-то душ… тягл», — гудел, жужжал толстым шмелём, и, наверное, убаюкал бы Лизавету, если б она не думала сейчас о другом.
Плотники снова пришли, и их топоры стучали точь-в-точь как тогда. Только среди крестьян не было Николы: эконом увёл его на конюшню; отец, видно, не позабыл своей угрозы. «Ведь это я во всём виновата, — корила себя Лизавета. — Думаю только о себе, а Никола теперь страдает!» И никак ему не помочь, никак не искупить своей вины — всегда будет тяготить её душу этот грех. Разве такова плата за секунду наслаждения?!
— Что вы, Лизавета Александровна, грустите? — вдруг спросил Пётр Иванович.
Она вздрогнула и отвела взор от окна. Неужели он, такой напыщенный, наконец обратил на неё внимание? Давно пора! Его впервые оставили наедине с невестой, а он всё расписывает своё имение.
— Ведь вы совсем меня не слушаете. Вам неинтересно?
— Очень интересно.
Как бы она хотела сказать сейчас: «Ничуть!», но надо терпеть неприятное общество. Она дала слово родителям — значит, должна сдержать его. Да и, может, Пётр Иванович нарочно послан ей судьбою? Может, её смирение — путь к избавлению от вины? Наконец, может, Пётр Иванович и впрямь любит её — а Лизавета так холодна с ним… Кому, как не ей, знать о неразделённой любви — и о том, какие мучения она приносит!
Он снова заговорил — на этот раз о доходе, который приносят его деревни. Лизавета же задумалась: она силилась найти решение, осознать невнятный образ, появившийся в её сознании. Он стоял перед глазами, точно силуэт в тумане — смотришь на него и не можешь понять, друг ли это или кто-то совершенно незнакомый.
— Пётр Иванович! — вдруг прервала Лизавета расходившегося шмеля. — Вы не откажете мне в небольшой услуге?
— Что вам будет угодно? — Он взглянул куда-то мимо Лизаветиного лица водянистыми глазами.
— Купите у моего отца одного крестьянина и дайте ему вольную… Он очень несчастен здесь!
Пожалуй, ничем другим она не снимет с души тяжкий камень, которым лежит сейчас её вина перед Николой. Отец сердит на него и, должно быть, ни за что не согласится отпустить Николу; да и терять работящего крестьянина он, верно, не захочет. Затаив дыхание, смотрела она на своего жениха. Что, если он откажет ей — сочтёт просьбу странной, глупой или неуместной? Или, того хуже, заподозрит её в постыдной близости с Николой?
— Какие у вас вольтерьянские идеи! — рассмеялся он, и мелко затрясся завитой чуб. — Впрочем, как пожелаете, если, конечно, ваш батюшка не заломит слишком высокую цену.
Он-де однажды хотел купить каретного мастера, да за него запросили столько, что уж лучше выписывать кареты из-за границы. А в другой раз купил он прачку — такая лентяйка оказалась!.. Лизавета опять заскучала и, вздохнув, выглянула в окно.
Ветер перебирал листья деревьев, точно юноша, который нежно гладит локоны своей возлюбленной. Будет ли кто-нибудь так обращаться с Лизаветой? Она хорошо знала ответ: совсем не то, что она давеча сказала матери; короткое слово из четырёх букв — но какою тоскою сжимает оно сердце Лизаветы, какими безрадостными делает оно её дни!
Слёзы застилали её глаза, и рассмотреть, что происходит на дворе, было сложно. Какое-то движение подле окна вдруг привлекло внимание Лизаветы; она сморгнула слёзы — и увидела Николу. Он шёл, с трудом переставляя ноги и придерживаясь за стену; плечи вздымались от тяжёлого дыхания. Никола остановился — наверно, он хотел отдохнуть, но Лизавете подумалось, что его задержало Провидение, чтобы позволить им увидеться ещё раз.
Их взгляды встретились. Морщины на лбу Николы почти исчезли, и улыбка — вымученная, печальная улыбка — появилась на его лице. «Как я люблю вас!» — читала Лизавета в его глазах, и ничего не могло быть приятнее. Он не сердит на неё — она не виновата! И он разделяет её чувства!
А между тем Никола побрёл дальше — совершенно не думая о Лизавете. Улыбка его была лишь знаком уважения, а сердиться на барышню ему не пристало. Хозяйское дело: хотят — целуют, хотят — секут.
***
Тяжёлый венец опустился на голову Лизаветы. И хотя он был сделан из серебра, впивался в затылок словно терновый. Свеча таяла в руках — воск стекал слезами, обжигая пальцы. Уже свершилось непоправимое — раба Божия Елизавета навечно связана с Петром Ивановичем, и ничто не разлучит их.
Спокойно и холодно взирал из-под купола Вседержитель, точно говорил: «Всё так и должно быть, то воля моя». Лизавета же готова была взроптать, возмутиться, и гнев Божий бы не испугал бы её. Но она молчала, покорная родителям, и лишь иногда вздыхала — да и то выбирала мгновения, когда голоса певчих раздавались громче.
Два долгие месяца прошли с тех пор, как она убежала на деревенский праздник — Лизавета провела их почти взаперти, под неустанным надзором нянюшки. Родители запретили ей выходить со двора: что, мол, она ещё вздумает — и с оборванцем этим сбежать может, с неё станется.
То безразличие — ничего теперь не изменишь, то желание взбунтоваться овладевали тогда Лизаветой. Она проклинала и свою судьбу, и ненавистного Петра Ивановича, и тот солнечный жаркий день, когда она впервые повстречала Николу. Пожалуй, именно этот день и был корнем всех её несчастий. Когда бы не красавец-плотник, навечно поселившийся в её сердце, Лизавета смирилась бы со своей участью: стерпится — слюбится; родители её живут и горя не знают, а ведь мать выходила замуж тоже не по своей воле.
От горько-сладкого запаха благовоний кружилась голова, и поэтому мятежные чувства понемногу покидали Лизавету, сменяясь совершенным равнодушием и отрешённостью.
Вот священник взял её руку, положил на руку жениха — холодную, как лягушка, — и пальцы Лизаветы бы дрогнули, не будь она так безучастна.
Будто сомнамбула, шла она вкруг аналоя, ничего не замечая и ни о чём не думая. Так же потом она дошла до кареты. Солнечный свет резал глаза, привыкшие к полутьме церкви, но Лизавета лишь немного опустила веки. Ей совершенно всё равно.
Карета тряслась, неуклюже проваливаясь в ямки и взбираясь на бугры. Лепестки цветов, украшавших причёску Лизаветы, падали хлопьями снега — увядали недавно сорванные с апельсинового дерева цветы. Они были красивы совсем недолго, и больше никогда не вернётся к ним прежний облик.
Когда въехали в деревню, — ту, с которой было связано одно из самых сладостных и в то же время самых горьких воспоминаний, — Лизавета слегка оживилась и принялась смотреть по сторонам. Вдруг ей посчастливится, и она хоть издали увидит Николу? Отец не согласился продать его Петру Ивановичу, и плотник всё ещё жил здесь.
И правда, возле одной из изб она заметила его, окружённого другими людьми — должно быть, родственниками.
— На кого же ты нас оставляешь! — плакала прильнувшая к его груди старуха. — Горе-то какое, улетает сокол наш ясный!
— Прости! — крикнула ему Лизавета. — И прощай!
Он промолчал — а Лизавета утешала себя тем, что, верно, просто не расслышала его слов в грохоте колёс.
Миг — и карета пронеслась мимо крестьян; Лизавета почти не смогла как следует рассмотреть Николу. Но что-то в нём показалось ей не таким, как прежде.
Он был всё таким же коренастым, лицо — как могла заметить Лизавета, — тоже не изменилось. Не было только мягких кудрей, ниспадающих на загорелое лицо. Переднюю часть головы обрили, и лоб казался ещё крупнее и выше.
Они не свидятся по меньшей мере четверть века — но срок этот был для Лизаветы почти равен вечности. Да и кто знает, вернётся ли Никола — или погибнет где-нибудь на чужбине, в Австрии или Пруссии?
А она сама принуждена жить с Петром Ивановичем, устраивать скучные приёмы, бывать на вечерах, — и единственным её счастьем будут драгоценные воспоминания о коротких встречах и о почти неизведанном, но таком прекрасном чувстве, пожаром вспыхнувшем в её сердце и, как и огонь, оставившем пустынное пепелище.
[1] прелестно (фр.)
[2] Герой романа Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза».