ludovico einaudi — the crane dance
Он любит те самые дни, когда зима отходит назад, позволяя духу лишь зарождающейся весны начать заполонять пространство вокруг. Тот самый непередаваемый никакими словами аромат сладкой оттепели, который пьянит не хуже хорошего виски, разливается в воздухе, носит своего определённого рода очарование, врываясь в грудную клетку и впитываясь аккурат в сердце — он заставляет ощущать в душе тонкий, едва различимый трепет, а также какой-никакой, но душевный подъём. Весной всё рождается заново: новые цели, новые планы, новые дни — молодые зелёные листики едва-едва пробиваются к солнцу, а ветви деревьев упругие, тонкие, как и всё вокруг. Солнце светит теплее, начинает греть хорошо, но ветер ещё довольно прохладный: будто зима не хочет отдавать мир вокруг вот так просто, и в такие моменты, когда Юнги стоит посреди тротуара, запрокинув голову к небу и чувствуя ласковое касание первых тёплых лучей, ему действительно хочется к чему-то стремиться. Тоже быть обновлённым и новым, не таким, как прежде — смыть с себя хмурость тяжёлых снежных туч и угрюмого ледяного сезона, и войти в тёплый, яркий и красочный другим человеком. Может быть, именно по этой причине он бросил дурацкую пыльную квартирку на окраине города, куда выбрался, по своим же словам, «от людей подальше», и вернулся обратно в центр шумного, кипящего жизнью Сеула с его уличной едой, громкими людьми и множеством различных товаров на шатких прилавках из тех, которые под вечер исчезают стремительно. С другой стороны, он променял шило на мыло: одну пыльную квартирку — на другую, побольше; одиночество — на постоянного соседа, который, в принципе, совсем не мешает. Наоборот, Юнги действительно нравится его новый сожитель: человек он комфортный, обходящий бытовые углы с минимальным ущербом, своим обществом не отягощает — напротив, даже язык не повернётся сказать ему хоть раз своё злое: «Сокджин-хён, ты меня грузишь», потому что нет, совсем нет. Его сосед является бескрайне тактичным и уважительным к чужому пространству: из причин возможных конфликтов с ним может быть, наверное, случайно засратое зубной пастой зеркало в ванной или же крошки на столешнице в кухне — Юнги, бывает, часто спешит в издательство, потому что всегда просыпает, и убрать за собой сразу не получается, поэтому Сокджин, который просыпается позже, видит это непотребство во всей его красе. Но так они живут уже целых полтора месяца, умудрившись притереться друг к другу в быстрые сроки: никто не спорит по поводу телевизора, потому что его банально неинтересно смотреть, никто не ругается из-за бессмысленной траты воды и электричества, убираются они по мелочи два раза в неделю, а комнаты, конечно же, разные — если быть откровенным, Юнги до сих пор немного теряется в просторной каннамской трёшке после тесной однушки в спальном районе, но, кажется, с остальным полный порядок.
И, вроде бы, в жизни Юнги всё устойчиво и комфортно рутинно, однако он всё чаще понимает, что не может хорошо распробовать её яркий вкус, будто находясь в вечном поиске: всё его существование, на которое можно смело вешать пресловутый ярлык «уверенное» будто ощущается старой замусоленной жвачкой во рту, и это бередит его рассудок двадцать четыре часа в сутки. Не настойчивой мухой, но тревожным перезвоном на фоне сознания, и что с этим делать, он совершенно не знает. Честно говоря, он от этого долго отмахивался, думая, что о таком, как он, можно смело сказать, что зажрался, но в какой-то момент тревога дошла до того рубежа, что он не мог толком спать: лишь лежал в постели ночами и прогонял в голове мысли о том, что постоянно испытывает острое чувство нехватки чего-то. Собственные эмоции казались остывшими, тухлыми, сам он себе в отражении зеркала тоже приелся, а постоянные сроки, правки, поездки в издательство и предложения на экране ноутбука начали выматывать куда сильнее положенного: пару раз он даже срывался и, так сказать, психовал по ерунде: вроде как, Сокджин просто не по резьбе закрыл банку с молотыми кофейными зёрнами или что-то вроде того, даже вспомнить причину первого срыва достаточно сложно, но второй помнит ясно — день, когда он просто-напросто разрыдался из-за того, что у него кончился гель для душа в неподходящий момент, а он забыл купить новый. И вот тогда Сокджин посадил его за кухонный стол, посмотрел прямо в глаза и прямо спросил:
— Давно у тебя выгорание?
— Я не знаю, как оно ощущается, — и Юнги неловко повёл плечом в ответ на этот острый вопрос. Потому что раньше такого никогда с ним не случалось: подходить ко всему с умом и здравым смыслом всегда было его основным кредо, а подобный эмоциональный холод вперемешку с яркими, болезненными и негативными вспышками выбивает из колеи. Кутаясь в своё одеяло, он не ощущает тепла. Читая книгу с отлично проработанной динамикой сюжета, он не чувствует в себе интереса для того, чтобы закончить её. Существуя между квартирой и издательским домом, он не может сказать, что живой. Но и никаких катализаторов для того, чтобы его так резко накрыло волной ужасной апатии, у него тоже не было: травм (любого рода, от физических до психологических) он не получал, его никто не бросал, проблем с семьёй тоже нет — старший брат как звонил два раза в неделю, так и звонит, а мама как не дружила с функцией FaceTime на айфоне, так порой с ней и ругается. С его семьёй всё в порядке, физически Юнги абсолютно здоров (это же он: как только почувствовал что-то неладное — прошёл обследование и сдал кровь на гормоны), у него стабильный доход с отчислений, он пишет курсач, так как поступил на журфак заочно, и объективно с ним всё нормально. Но тускло. Серо. Не прёт. Это злит.
— Оно ощущается так, как ты сейчас себя чувствуешь, — раздражённо вздохнув, ответил Сокджин. — Послушай, как давно ты делал что-то не по своим планам? Или, хотя бы, не знаю... просто смотрел тупые комедии с неделю?
— Я не смотрю тупые комедии и для комфортной работы и жизнеуклада мне необходимо чёткое расписание на каждый день, — сообщил ему Юнги, грустно-грустно вздыхая. — Не знаю... я просто чувствую себя бездомным, знаешь?
— Ты сейчас обидел меня.
— Ты понимаешь, о чём я, — протянул едва-едва слышно.
— У тебя внутренний эмоциональный дисбаланс, — и сосед без намёка на страх тыкнул ему пальцем в лоб. — Естественно, тебе неоткуда будет взять внешнее чувство комфорта. Скажи, у тебя есть цель?
— Цель? — эхом повторил Юнги.
— Да, именно, — пояснил Сокджин с мягкой улыбкой. — У каждого человека должна быть своя цель. Большая или же десять маленьких — это неважно, но когда он идёт к этой цели, у него есть определённого рода стимул, и желание продолжать, как правило, рождается без его участия. Кто-то хочет купить яхту, кто-то — собрать библиотеку книг, а кому-то достаточно подтянуть иностранный язык до определённого уровня.
Юнги задумался. Однако, увы, ненадолго.
— Нет, у меня нет цели, хён. Я добился того, о чём всегда мечтал: я популярный, хорошо продаваемый автор с хорошей кредитной историей, который копит на первый ипотечный взнос. И всякое другое дерьмо взрослой жизни, короче.
— Ты копишь на первый ипотечный взнос, мерзкий крысюн? — вскинув бровь, уточнил Сокджин. И получил в ответ мягкую улыбку и тихий смешок:
— Давай мы поговорим об этом позднее.
— Ты решил бросить меня, — не без драмы подвёл черту его сожитель. — На произвол судьбы. Кинуть. Тупо вышвырнуть вон из своей жизни.
— Не зря ты актёр, — хмыкнул Юнги. — Эта профессия так подходит тебе.
— Да, я знаю, что совершенно талантлив и неотразим, — и Сокджин красиво откинул чёлку со лба. — Но к делу это не относится. Тебе нужны впечатления и, конечно, какие-то планы. Маленькие — для начала, потому что твоя жизнь сейчас скучная, серая, пресная. Тебе нужно что-то менять.
— Например?
И настала пора Сокджина задумываться.
— Другая кофейня? А, что, звучит здорово. Начни покупать кофе в другом месте, начни гулять в другом парке, попробуй!
Юнги поджал губы в остром приступе скептицизма. В конце концов, в той кофейне, где он берёт кофе навынос, варят потрясающий американо, который так сильно стимулирует его желание жить в этом большом злом мире не менее большого злого дядьки с горсткой обыденной волокиты.
— Окей?
Новый вздох.
— Ладно.
***
И так к середине апреля у Юнги появляется цель. Вернее, нет, не совсем именно так, не столь резко, не так ярко и громом среди ясного неба, но, чёрт, он впервые за долгое время ощущает себя живым, хоть и бездомным. Дело не в смене дороги до набившего оскомину издательства, не в другом парке и даже не в новом кафе, но — хорошо-хорошо! — отчасти и в нём. Он сам не понимает, как так происходит: просто в какой-то момент звёзды складываются сами собой, а стремление к чему-то новому пока ещё напоминает ребёнка, который только-только пытается сделать первые пару шагов.
Это не сталкинг. Это вообще, если честно, ни на что ни хрена не похоже, просто как никогда он понимает, что кофейню менять больше не будет — не пока в ней работает этакий солнечный зайчик с татуированными мягкими руками и широкой улыбкой. У зайчика ореол доброты над головой, улыбка широкая, а глаза — тёмные — лучатся абсолютнейшей искренностью... и он по непонятной причине напоминает одному Мин Юнги ангела, который, нос наморщив, всегда улыбается перед тем, как уже на третий день спросить своё:
— Большой американо? — такая ядерная кофейная доза когда-нибудь его точно убьёт. Но не раньше, чем очарование мальчика с бейджиком «Чонгук» на груди, который, переводя оплату на терминал для карты, завязывает потуже форменный фартук и идёт варить ему кофе. Чёрт, ей-богу, кому скажешь — ни хрена не поверят: чтоб Мин Юнги, популярный автор двадцати семи лет от роду, действительно ждал каждое новое утро, чтобы иметь возможность с пару минут посмотреть на сильные руки мальчишки-бариста, у которого на лбу написано «маленький глупый студент». Нет, это не эйджизм: возможно, Юнги бы многое сейчас отдал за то, чтобы быть маленьким глупым студентом, который парится не об ипотеке, а о сдаче экзамена; на выходных не обсуждает детали работы с редактором до полуночи по телефону, а идёт пить пиво с друзьями. Студентов бытовуха такого масштаба жрёт редко из-за постоянной динамики «в лице новых лиц»: новые преподы, новые вызовы, возможности действительно углубиться в то, что ты изучаешь и открывать для себя что-то новое — Юнги хоть и пишет курсач, но в магистратуре ко всем обучающимся относятся совершенно иначе. У него нет проблем с практикой: все преподаватели в курсе, кто он такой, потому что его книги читают, а когда нужно попрактиковаться в статьях, он просто звонит коллегам по цеху — тот же Намджун, будучи научным публицистом, никогда не откажет ему в помощи по содержанию, а Чимин, который, на секунду, является той самой занозой в жопе всех престарелых редакторов из-за того, что имеет природную чуйку на тех, кто обязательно выстрелит, всегда поможет с подачей и оформлением, если вдруг его подчинённый словит простой ученический ступор. По Чонгуку же видно: у него таких проблем нет, и он просто ищет способ подзаработать во время учёбы.
Юнги завидует? Юнги завидует. Но восхищаться почему-то всё равно не перестаёт, потому что уже через неделю мальчишка завязывает с ним диалог. Он короткий, но от него столько позитивных эмоций, что рассудительный Мин до конца дня прокручивает его в голове, раздражая Чимина, который будет совать под нос свои дурацкие правки по тексту.
— Вы зачастили к нам, — вот, что говорит ему Чонгук одним утром, не переставая широко улыбаться, а новый постоянный клиент не знает, куда лучше смотреть: на светлые волосы, убранные в небрежный очаровательный хвостик, или прямо в добрые глаза карего цвета. — Рад, что наш кофе приходится Вам по душе.
— Приятно знать, что Вы узнаёте частых клиентов, — а вот то, что ему отвечает на это Юнги с мягкой улыбкой, мысленно накидывая себе пару очков за то, что не растерялся с ответом. — И, да, у Вас потрясающий кофе.
— Стараемся, — произносит Чонгук, пробивая заказ.
— Конкретно у Вас, — почему-то уточняет Юнги, и после этого между ними возникает небольшая — совсем короткая — пауза, которая нарушается всё тем же милым мальчишкой-бариста, а именно его тихим смехом и — Господи — вмиг порозовевшими щеками:
— Спасибо. Это очень приятно.
— Вам спасибо, — хмыкает Юнги, не желая отпускать его выполнять свою же работу. — Надеюсь, в Вас есть жилка бизнесмена, и Вы когда-нибудь откроете свою кофейню, — и Чонгук снова смущённо смеётся, и именно в эту секунду Мин понимает, что, кажется, слушал бы этот звук бесконечно: настолько он приятный и мягкий.
— Отнюдь нет, — и, хмыкнув, мальчик традиционно завязывает фартук потуже. — Я гуманитарий до мозга костей, во мне нет ни аналитической жилки, ни стратегической. Я ничего не смыслю в бизнесе.
Юнги в эту секунду хочет спросить его о таких многих вещах, на самом-то деле. О том, на кого он именно учится, на каком курсе, какие у него увлечения, когда день рождения и в каком году его мама подарила этому жестокому миру такое светлое солнышко, а ещё хочет узнать его любимую книгу, фильм и сериал, песню и, возможно, художника, если Чонгук заинтересован в искусстве. Если же нет, то про видеоигру пусть расскажет или про то, как сильно он любит собачек и котиков или, например, хомячков. Просто пусть говорит — да, это именно то, чего Мин хотел бы добиться больше всего.
Но Чонгук уходит варить ему кофе, а Чимин, сжимая исчёрканные распечатки в руке, позже окидывает его хмурым взглядом и спрашивает прямолинейно:
— Ты витаешь в облаках. Влюбился, что ли?
— Нет, — пожимает плечами Юнги, потому что это действительно так. Не влюблённость, а интерес и симпатия — он об этом мальчике ничего совершенно не знает, но ему нравится придумывать ему разные образы. Чонгук действительно из той категории красивых людей, которым, кажется, любая модель поведения подойдёт: уж такая у него, писателя, профдеформация — накладывать образы и прикидывать возможные развития характера того или иного персонажа, простите. Но кое-что Чимину, наверное, следует знать: — Просто у меня теперь, кажется, есть определённая цель.
— Интересно послушать, — хмыкает Пак. — Сразу после того, как ты ответишь мне, что именно хотел сказать вот этим вот предложением, потому что здесь максимально ни хрена не понятно.
Цель, да. Возможно, это не совсем то, о чём ему говорил Сокджин, но оно появляется само по себе, словно маленькое хрупкое волшебство, и меньше всего на свете хочется данное чувство спугнуть.
Юнги хочет узнавать о Чонгуке как можно больше. Крупицами вот таких разговоров, пока тот оформляет заказ на экране.
***
Всё происходит само.
— Лингвист, — говорит Чонгук ему в понедельник, глядя прямо в глаза, замедлив действия руки над экраном кассы, и это настолько внезапно, что Юнги на какой-то момент немного теряется, чтобы, наконец, выдавить из себя дурацкое «А?». — Я лингвист. Это далековато от бизнеса.
— И какой язык? — массируя себе веки будто устало, но на самом деле — пряча улыбку, интересуется Мин.
— Английский, немецкий, — говорит ему мальчик. — Третий курс, — значит, ему около двадцати одного. Приятный возраст: самое время для того, чтобы отрываться по полной, не думая о всяком дерьме взрослого мира. — И ко мне можно... — немного смущается. — Неформально. Думаю, я сильно младше.
— Ну, не так уж и сильно, — теперь улыбку можно не прятать. — Хочешь быть переводчиком?
— А... — и бариста мило поджимает губы, будто задумываясь, а потом всё же кивает: — Да, наверное, да. Это распространённые языки, но, как показывает практика, в Корее проблема с ними. Мне нравится учиться.
— Мне кажется, ты будешь востребован в будущем, — кивает ему Юнги с мягкой улыбкой и получая в ответ новую, яркую, солнечную. Чонгук уходит варить очередную порцию кофе, он же, не изменяя привычки, изучает взглядом его сильную спину, руки в рисунке тату и красивый профиль лица. Он очень красивый, будто бы источает энергию — ту самую, которой Юнги в самом себе всегда не хватало — и природное обаяние. А когда возвращается, ставя картонный стаканчик на стойку, вдруг, склонив голову, задаёт встречный вопрос:
— А Вы?
— Я? — интересуется Мин, глядя на него слегка снизу вверх.
— Да. Я даже не знаю Вашего имени.
— Тебе интересно?
Пауза. Выдох. И — шёпотом, крепко зажмурившись:
— Очень.
— Мин Юнги, двадцать шесть лет, я бездомный писатель, — хмыкнув, отвечает Юнги.
— Бездомный? — и Чонгук хлопает ресницами в непонимании. — Что это значит?
— Возможно, я расскажу тебе об этом в следующий раз, — и в эту секунду происходит момент: бариста ещё не успевает отнять руки от стаканчика с кофе, а Юнги уже кладёт на неё свои пальцы и они... соприкасаются. Жест случайный, мимолётный, едва ощутимый, однако мальчишка быстро отскакивает, словно ошпаренный, а после, покраснев сильно, отводит глаза.
Что же.
— ...в следующий раз, когда ты, быть может, согласишься со мной встретиться вне этого места? — мягко улыбнувшись, интересуется Мин, чувствуя, как предательски подрагивают его руки на дурацком картоне, когда Чонгук смотрит в упор на него какое-то время перед тем, как шепнуть негромкое:
— Да. Я соглашусь.
***
— Знаешь, больше всего на свете я бы когда-нибудь хотел ощутить себя действительно дома, — потому что «дома» — это где безопасно; «дома» — там, где укутает чувством уюта. Дом — это место, где тебя всегда кто-то ждёт. У Юнги такого места нет уже долгое время: лишь лежит в постели ночами и прогоняет в голове мысли о том, что постоянно испытывает острое чувство нехватки чего-то. Собственные эмоции кажутся остывшими, тухлыми, сам он себе в отражении зеркала тоже приелся, а постоянные сроки, правки, поездки в издательство и предложения на экране ноутбука начали выматывать куда сильнее положенного. Всё это било по нему не так уж и сильно, казалось бы, однако только сейчас он чувствует себя реально живым, когда, засунув руки в карманы простой белой толстовки, вот так вот идёт вдоль берега Хан, наслаждаясь прохладным воздухом, что дует с воды, и видом апрельской зелени, что кутает редкие, сейчас пустые беседки. Дело в Чонгуке, который идёт рядом с ним, или же в том, о чём говорил ему его экстраординарный сосед — во впечатлениях, — Юнги точно не знает. Но уверен в одном: сейчас ему хорошо и спокойно. Это всё же не то состояние, которое можно назвать своим домом, но близко к тому — они говорят обо всём и ни о чём сразу, и это такое приятное чувство, на самом-то деле, потому что Чонгук подхватывает эту его пространную мысль и разгоняет её до скорости спортивной машины:
— Я понимаю, кажется, о чём ты говоришь. Это, знаешь, когда у тебя есть ощущение внутреннего комфорта, да? Когда ты чувствуешь себя на своём месте и испытываешь гармонию, верно? — и, задумавшись, вдруг останавливается, а Юнги, неловко откинув с глаз чёрную чёлку, вдруг ловит себя на том, как красиво колышутся светлые, выбившиеся из хвостика, прядки вдоль чужого, такого живого лица. Они гуляют уже раз третий, наверное, но Мин всё ещё очень боится забегать куда-то слишком вперёд: очевидно, конечно, что Чонгуку он нравится, однако это, кажется, тот самый случай, когда он не хочет куда-то спешить, а, наверное, просто узнать друг друга получше. Но сегодня... немного иначе. Сегодня Чонгук между делом переплёл их пальцы друг с другом, пользуясь темнотой тёплого весеннего вечера, и Мин ощущает в душе трепет определённого рода: да уж, такого он давно не испытывал. С другой стороны, он ещё и не встречал человека, который бы его так хорошо понимал и ловил на лету каждую мысль и идею, понимая её именно так, как Юнги и хотел преподать. Чонгук будто бы всюду, обволакивает его тёплым коконом, но ненавязчивый и знающий грани. Поэтому сейчас, прямо сейчас, когда он, повернув голову, смотрит ему прямо в глаза в тенях очередной одинокой беседки, покрытой плющом, то несложно понять, о чём именно думает этот солнечный зайчик: — Это будет странно, если я скажу тебе, что ты неожиданно стал моим домом, хён?
— Нет, отнюдь, — и Мин на это лишь негромко смеётся. — Наоборот, я думаю, что это, ну, потрясающе? Я очень рад, что даю тебе именно ту дозу комфорта, в которой ты так нуждался.
— Да, — пауза. — Наверное, так. И... — темные глаза начинают нервно метаться, чужое дыхание становится более неровным, несколько сбитым, а скулы топит смущением — и даже сейчас Юнги понимает, что тактичный мальчик хочет спросить.
Он хочет поцеловать его. Определённо. Но это Чонгук, и он, конечно же, сначала спросит его:
— Могу я поцеловать тебя, хён? — и новые всполохи приятной тревоги и трепета: такое бывает только тогда, когда правда волнуешься, но как-то по-чистому, ведь ничего плохого не происходит, а вы просто сейчас вступите в новый этап взаимоотношений — и это прекрасно.
— Ну, разумеется, — наверное, Чонгуку даже не стоило спрашивать о таких вот вещах перед тем, как прижаться губами к губам и тихо, едва ощутимо, вдохнуть. Потому что в тот самый момент, когда его руки ложатся на плечи Юнги под стрекотню громких цикад, Мин вдруг понимает, что в новый свой дом, очевидно, до конца переехал: все мысли об ипотеке, счетах, выгорании и Чимине-редакторе вылетают из его головы, а на их место приходит тот самый комфорт, когда кажется, что губы Чонгука были предназначены для того, чтобы он ими целовал губы Юнги.
Дом — это не обязательно место, и там вовсе не нужен камин или большой толстый плед. Нет надобности в крепко запертой двери, мягкой постели или дурацких шоу по телевизору, которые ты даже не смотришь, а используешь как звуковой фон, пока наблюдаешь за тем, как сильные руки готовят тебе потрясающий кофе, но не в кафе, как вы двое привыкли, а у тебя в квартире. Без фартука: в одних только боксерах и огромной домашней футболке, без неловкости, а сморщив нос и смешно жалуясь на то, что больно ходить теперь и кому-то из них двоих нужно быть не таким ретивым в постели. И это так уютно и по-домашнему мило, что не обнять со спины с тихим «Люблю тебя» невозможно, но ощутить, как ускоряется чужое сердце в груди от этих слов, невозможно приятно.
В конце концов, дом — это там, где улыбки по яркости, как сотни солнечных зайчиков каждая; там, где кокон тепла, который идёт от души прямо в душу; там, где ты в безопасности, потому что уверен: тебя защитят и поддержат, а в плохую погоду прижмут к себе и тихо шепнут: «Главное, что мы есть друг у друга».
У Юнги дома не было долгое время. Но теперь он переехал, и действительно чувствует себя обновлённым и новым, словно те молодые зелёные листики, что едва-едва пробиваются к солнцу весной — в тот самый период, когда всё рождается заново.