Костя бежит вперёд, как ищейка. Нога болит, но он всё равно стремительно мчится по знакомым проулкам. Просто патруль, как же. В этом районе, да в принципе в их городе, ничто не бывает «просто». Дурное предчувствие предательски скребётся. Хвалёная интуиция или многолетний опыт — хрен его знает, но Костя был уверен, что он там нужен. А быть может просто не может сидеть на месте, пока остальные работают. Нужен адреналин, нужно действо.

Костя находит заветную дверь, мчится по парадной к самому последнему этажу, быстро выбираясь на крышу, оценить обстановку.

Облава. Ситуация паршивейшая. Гром вытаскивает оружие, залегая. С учётом ветра и расстояния, стрелять будет сложно. Он взводит курок.

Гром убивает несколько бандитов, подлавливает удачные моменты, замечает Федю, который движется прямо к засаде и подрывается за ним. Спуститься по лестнице, пробежать по улице. Нога предательски ноет. Только бы успеть, только бы не было слишком поздно.

Гром выскакивает прямо из-за спины бандита, стреляет тому в голову, успевает только прокричать «Я прикрою», отстреливаясь и спеша к Прокопенко.

И всё идёт хорошо. Просто отлично. Они вдвоём зачищают местность, плечом к плечу, так было всегда, и они оба жить не могут без этого. Один из бандитов сдаётся, кидая пистолет и бросаясь перед Федей на колени.

— Ну вот, я же говорил! — Костя в брызгах крови, с шально блестящими глазами и победной улыбкой. Здесь он в своей стихии, это уж точно. Он шагает к Феде, и удар от бандита по ноге оказывается настолько резким и сильным, что боль простреливает, кажется, до самого мозга. Костя не успевает вновь поднять оружие, как раздаётся выстрел и грудину разрывает болью.

Он падает на колени, а крик Феди отдаётся в ушах как-то слишком приглушённо. Он ощущает сильные руки напарника, обессиленно приваливается к его плечу, цепляется холодными пальцами за куртку Прокопенко, не то пытаясь удержаться, не то отмахнуться.

— Федь, ну ты чего, ну напарники же, как я мог тебя оставить? — язык заплетается, к горлу подкатывает тошнота. Он упирается лбом, изо всех сил пытается держать себя в сознании, но неотвратимо соскальзывает в темноту, обмякая.

<center>***</center>

У Юры весь день не клеится. Он не может себе места найти, да ещё и патруль возвращается не в полном составе. Ни Грома, ни Прокопенко. От этого тревога только нарастает, но Смирнов усердно пытается её заткнуть, очередным перекуром.

Федя возвращается в отдел спустя пару часов после остальных. Никто о произошедшем не разговаривает. Никто вообще ни о чём не разговаривает, слышно лишь шуршание бумаги, редкие перебросы короткими фразами.

Прокопенко буквально влетает в курилку, бледный, руки дрожат. Налетает на Смирнова, прямо как Гром несколько часов назад. Но если Костя буквально источал агрессию и ярость, то на бледном лице Феди были страх, практически ужас, и тревога.

— Я, чёрт возьми, тебя же по-человечески попросил! Ты же обещал за ним присмотреть!

От его слов в жилах кровь стынет, и вместо попыток оправдаться Юра может сказать только:

— Ч-что с ним случилось? — он опять начинает запинаться и проклинает себя за никчёмную потерянность. Почему ему так сложно подбирать слова, когда это важно делать правильно? Нервы ни к чёрту. — Федь, что произошло?

Никаких попыток оправдаться или сбросить с себя вину, он ведь, правда, получается, не уследил. Да и старался, судя по всему, недостаточно. Надо было пойти за Громом. Нельзя было вообще его из виду выпускать. Он же всегда в самое пекло…

— Он живой х-хотя бы?

— Живой, — хмыкает Федя, садясь рядом, трёт лицо. Потерянный и уставший. — В реанимации валялся, состояние тяжёлое, но уже стабилизировали, — он тянется к карманам, цокает языком — Есть закурить?

Укол вины выбивает из лёгких весь воздух. Юра, смотря куда-то в пустоту, протягивает Феде сигарету, а следом за ней зажигалку. Всё из той же пачки, которая стремительно заканчивается.

— Бросился меня защищать. Опять без жилета. Они же только патрульным выдаются, экономия, мать её, — Федя выглядит совершенно разбитым, гложимый виной и переживанием. Берёт сигарету и медлит какое-то время. Бросал же…

— Я пытался его остановить, правда пытался, — в голосе Смирнова — вина и сожаление. Рука машинально тянется к щеке и напоминает о неприятном разговоре. Ну кто дёрнул его за язык? Юра поджигает свою сигарету. Он уже успел привыкнуть к их вкусу. — А где он лежит? В какой больнице?

Ему просто необходимо извиниться за сказанное. Или лучше вовсе не появляться там? Что-то от Юриной помощи каждый раз всем только хуже.

— В шестой… Не так далеко отсюда, — Федя поджигает-таки сигарету. — Чёрт его дёрнул опять что-то доказывать. Доплясался.

Он затягивается и заходится кашлем.

— Чёрт, ты давно Костины сигареты куришь? — он тяжело выдыхает. — Горечь сплошная, — он ворчит, тут же затягиваясь снова, не так глубоко, как прежде.

Юра нервно заправляет волосы за ухо. Как давно он курит Громовские? День-два. Но за это время они стали роднее своих приторных и ароматизированных. Едкий запах табака плотно въелся в верхнюю одежду и соревновался за первенство с ярким ароматом одеколона.

— Вот и доказал, блин… Нас там обложили по полной, не выбрались бы, чёрт, — Федя вздыхает тяжело, качает головой. — Везёт тебе, Юр… Не представляешь, насколько везёт. Работаешь только за себя, за чужие косяки тебя не шпыняют, и не переживаешь особо ни за что, сам себе на уме всегда…

Да уж, везёт. Он сидит в отделе и ровным счётом ничего не делает. А потом получает подобные известия о Косте. Одно сплошное везение. Но Федю Смирнов не перебивает, знает, что тому нужно выговориться, нужно, чтобы его тревога не оставалась с ним. Самому Юре это тоже не помешало бы, но ему некому высказаться. Не Феде же, в самом деле.

— Гордый он, видите ли… Допрыгался, гордый, не мог в отделении один раз посидеть, — тот ворчит. Не от злости, от тревоги.

— Это я виноват, — выдаёт Юра. Чёрт, не хотел же говорить и перебивать, но опять слова бегут вперёд мозга. — Не надо было ему вообще ничего говорить. Только сильнее его из себя вывел, — горечь от сигарет не идёт ни в какое сравнение с горечью вины.

— Да характер его этот, чёрт, — Федя снова чуть не закашливается, давясь горьким дымом. — Да при чём тут… Юр, ты помочь пытался. Да я ещё тебя под раздачу кинул… Кто ж знал, что вот оно, как сложится, — Федя кладёт руку на предплечье Юры, чуть сжимая пальцы. Тот руку не одёргивает. Знает, как Федя за них переживает. Как за детей. Стоп. За детей.

— Федь, а ты сможешь за Игорьком присмотреть? Ну, не знаю, к себе его забрать, например? — Юра и сам не знает, почему так переживает за пацана. Но не сам же он пойдёт в чужую квартиру сообщать неприятные новости.

— Он последнюю неделю и так у меня живёт, — Федя хмыкает, качая головой. — У него там сейчас зачёты перед каникулами, только и делает, что сидит, готовится, пишет вечно свои эти работы домашние, — в голосе Феди теплота и мягкость.

— Хоть что-то хорошее, — Юра довольно хмыкает. — Я наверное… Хотя не важно.

Нет, он не пойдёт к Грому. Лишний раз своим существованием напоминать о неприятных словах, да и в целом. У Кости из-за него в последнее время слишком много проблем. Больше, чем обычно, и больше, чем Гром может на себя взвалить.

— М-м? — Федя смотрит на него внимательно, с искренним переживанием. — Что такое, Юр? — он докуривает, тушит сигарету, вновь оборачивается. Беспокоится, искренне беспокоится за них всех. Слишком честный, слишком добрый и ответственный, как только сумел сохранить это за столько лет службы, тем более, бок о бок с Громом.

Смирнов открываться не хочет. Только не хватает ещё больше закапываться в переживания и тянуть других за собой. Но Федя же не отступится? А значит нужно ему отвечать, но как?

— Хочу перед ним извиниться за сказанное, — Юра тушит сигарету и оставляет бычок в пепельнице. — Всё же… Нехорошо получилось. Да только видеть ему меня, вряд ли захочется, — он вновь тянется к щеке, и в памяти всплывает пощёчина. Справедливая и заслуженная. А вместе с тем и взгляд Грома. На долю секунды шокированный, а потом опять злой. Не на него, Юра почему-то уверен, что злился Костя на что-то другое. — Вообще как-то всё… Нелепо.

— Сходи к нему, — мягко говорит Федя, ободряюще кивает. — Ну поговорили разок неудачно, что уж… Заодно проведаешь, — он поднимается, похлопывает Юру по плечу. — Не робей, с Костей легко не бывает, я уж сколько его знаю, — он усмехается добродушно.

— Как будто ему нужно, чтобы я его проведывал, — в голосе Смирнова сквозит горечь. И как у Прокопенко так легко получилось заставить его вывернуть душу наизнанку? — У него от меня только проблемы и ничего больше.

Он невольно тянется к левой руке. Если бы не Гром, всё бы к чертям загноилось, кто знает, что бы вообще с ним было сейчас, если бы не Гром?

— Юр, ну что ты переживаешь, как девчонка, ей богу, — ладонь опускается Смирнову на здоровое плечо. — У него проблемы от безмерной гордости и жажды справедливости, этого вот всего, а ты переживаешь, — он наклоняется, мягко глядя в глаза Юры. — Не обвиняй себя в том, в чём виноват. Уж не знаю, что ты ему взболтнул… Справедливости ради, это действительно спасло мне жизнь, так что… Не уверен, что это плохое уж прям такое последствие.

— Может быть ты и прав, — Смирнов поднимается, мягко убирает со своего плеча руку Феди. — Я зайду к нему после работы. Могу пока заполнить отчёты за сегодняшний день. Видимо, начальству приглянулся мой почерк, раз уж оно заставляет меня все переписывать по нескольку раз.

Юра усмехается. Почерк у него отвратительный. Никогда он не мог заставить себя усердно выводить букву за буквой. Все равно выходило криво.

Федя смотрит на него с каким-то хитрым прищуром, но лишь кивает.

— Иди давай. Удачи там, и вот за сигарету спасибо… Вот теперь точно бросаю, — усмехнувшись, он шагает в сторону своего стола.

— После Громовских я бы тоже бросил, — хмыкает себе под нос Юра.

День выдался на удивление спокойным. Для Юры, по крайней мере. Его никто не дергал, да и вообще особо не подходил. А после смены направился в нужную больницу. На входе всё проходит довольно просто. Удостоверение — веское доказательство того, что они коллеги. Да, всего лишь работают вместе, но этого хватило, чтобы Юру пропустили уже в палату. И у Смирнова немного отлегло. Хотя бы не в реанимации, значит, ему лучше, правда ведь?

Он замирает перед дверью в нужную палату в нерешительности. Та уверенность, которую ему вселил Федя, подутихла. Что он ему скажет? «Прости»? Что толку от его извинений? И всё же Юра нерешительно заглядывает в палату.

— Костя?

Гром оборачивается, глаза мутные, словно за поволокой. Улыбается слабо бледными губами.

— Привет, — приподнимается чуть на руках. — Что, Федя панику сильно развёл? Злился? — он садится, покачнувшись. Сам обнажённый, в одних трусах, только простынкой прикрыт. На торсе — бинты, на руках — тоже, свежие.

— Больше волновался…

Юра сглатывает ком в горле, а вместе с ним и слова «я тоже». На Грома больно смотреть, и Смирнов осторожно садится рядом, подтаскивая стул, словно боясь своим присутствием всё разрушить.

— Ты… Как с-себя чувствуешь?

Юра опять не может подобрать слова, путается в собственных мыслях. Он же пришёл сюда, чтобы извиниться…

— Да нормально, — Костя отмахивается.

— Прости, — Юра выпаливает это моментально, как будто потом не сможет заставить себя это произнести. Либо сейчас, либо никогда. Гром замирает, глядя на Юру.

— Да забудь ты это… Меня извини, что вспылил, не стоило, — он трёт переносицу, смотрит виновато. — Но денег не дам, они все шмотки куда-то сдали, — усмехается дружелюбно, пытается пошутить, разбавить обстановку.

— Стоило, — мрачно буркает Юра, шутку про деньги словно вовсе пропускает. Она пролетает мимо, пока все мысли заняты их неприятным разговором. Он нервно перебирает пальцами край пиджака, смотрит отстранённо и невидяще, закапывается в собственные мысли. Пришёл сюда узнать, как Гром, а сам… Чувствует, что не должен здесь находиться. Щека горит, словно фантомно, отдалённо, напоминая, хотя сама уже давно прошла. И вина эта во взгляде Грома. Такая неуместная.

Костя тянется к нему, кладёт ладонь на его руки, придвигается и смотрит прямо в глаза.

— Не вини себя в том, на что не можешь повлиять… Я сам туда сорвался, и ты бы не смог меня остановить… Никто бы не смог, понимаешь? — он вздыхает хрипло, морщится чуть.

Юра перехватывает чужую ладонь, все так же смотрит куда-то насквозь, задумчиво поглаживает бинты, легко, едва касаясь. Не может повлиять. Да, на Грома в принципе повлиять может мало кто, и Юра в их число точно не входит. Из раздумий вырывает хриплый кашель, и Юра легонько сжимает чужую руку, думая, как все могло сложиться, отговори он Костю. Чисто гипотетически. Но в голову ничего не идёт.

Костя качает головой, вдыхает хрипло, пытается унять приступ, сглатывает. Он слабо сжимает ладонь Юры в ответ, опускает голову. Странно всё это. И глупо. Гром тяжело дышит.

— Я попытаюсь, хорошо? — в лицо Юры не смотрит. — Это не обещание… Но я попытаюсь, ты был прав, — голос надламывается, и продолжает Гром едва слышно, — мир не развалится…

Юра вскидывает голову, совершенно выпадая из мыслей. Гром сейчас только что сказал, что был не прав? Юре, скорее всего, послышалось. Это не может быть правдой.

— Мир, может и нет, — Юра вздрагивает, продолжая держать руку Грома в своих ладонях. — Но Феде ты сегодня жизнь спас.

Слова даются тяжело.

— Но, пожалуйста, Кость. П-п-пожалуйста, не рискуй настолько сильно, — он пытается поймать взгляд Грома, который так боялся встретить раньше. — и по поводу… — он запинается. Всё ещё боится увидеть презрение. Нет, он не может говорить об этом сейчас. Не снова. Но когда Гром ему так и не ответил. — Просто отлежись, ладно? И сразу в пекло не лезь.

Гром вздыхает, кивает слабо, руку не убирает. Пальцы мозолистые, шершавые. Совершенно не похожие на Юрины.

— Не переживай, правда. Я честно постараюсь, — он нерешительно поднимает взгляд на Смирнова.

Ему не хочется даже думать, насколько жалко он сейчас выглядит. И дальше что? Медкомиссия может признать непригодным, если с дыхалкой будут проблемы. Курил всю жизнь — результаты отменные, и тут такое… Весь перебитый, с пулевым. Врачи, конечно, успокоили, мол, гемоторакс незначительный, дренаж установили вовремя и вообще помощь была оказана очень успешно. Но вот о том, каким его состояние будет дальше — никто не говорит.

Юра перебирает его пальцы, словно очень невесомо прощупывает каждый. Он не знает, зачем это делает, но на удивление — очень успокаивает. И слова Грома дают мнимую надежду на то, что тот действительно не будет бросаться под все летящие в него пули. Какое это по счёту ранение? Нет. Даже если учитывать те, что были получены уже на службе с Юрой — слишком много. Смирнов давно сбился со счёта. Он отпускает чужую руку, а спросить так и не решается. В самом деле, не сейчас же.

— Тебе нужно отдыхать. Я лучше… Лучше пойду.

Костя наклоняет голову, смотрит вопросительно, внимательно и пристально, как преданная собака. Словно в душу заглядывает, забраться пытается, брови сводит. И шрам этот под глазом, как молния. Действительно, Гром. На лице прямо написано.

По бдительным взглядом Юра долго не выдерживает, отводит глаза и спешно поднимается, поправляя пальто.

— Отдыхай, Кость, — он старается вести себя, как обычно, но получается из рук вон плохо. — Тебе полезно.

Заправляет волосы за ухо, словно этот жест может придать уверенности, и спешно уходит, осторожно закрывая за собой дверь.

Костя смотрит ему вслед, искренне не понимая, что мог сделать не так на этот раз. Он опускается на кушетку, хрипло кашляя и стараясь улечься поудобнее.

Федя навещает его каждый день, один раз — даже с Игорьком. Приходит, приносит контейнеры с домашним супом. Костя ест, слушает байки из отделения. От Юры — ни единой новости. Он и сам больше не заходил, ни Федя ничего не рассказывал, а Гром спрашивать не собирался.

Про состояние самого Кости они почти не говорят. Гром, если не спросят, сам никогда не скажет, а Феде достаточно того факта, что тот жив. Врачи в больнице хорошие. Костя и на поправку постепенно идти начинает.

Но уже через сутки он практически лезет на стену от скуки. Через двое — разгадывает все кроссворды, в принесенных Федей газетах, и лежит, потерянно глядя в стену и оживая только при посетителях. В одиночестве же — почти не шевелится, не мешает ставить капельницы и проводить осмотры. Иногда бродит по палате кругами, как зверь в клетке.

Через неделю он оказывается на пороге отделения. К своему месту практически крадётся, но незамеченным остаться не выходит. Федя налетает фурией и в какой-то момент кажется, что, сбежав из больницы с трещиной в одном ребре, вернётся он туда с переломом всех.

— С возвращением, — Юра оказывается рядом и быстро вручает Феде документы, отвлекая его от Грома. — На, отнеси начальству.

Смирнов более растрёпанный, какой-то уставший и невыспавшийся.

Костя машет рукой в качестве приветствия и поспешно закапывается в рутину и отчёты. Федя вытрясает с него обещание работать хотя бы из отделения, и Костя, удивительно, не спорит.

Сидит с рапортами до вечера, курить не ходит. Пьёт кофе и пишет, пишет, пока Прокопенко не настаивает на уходе домой к Игорьку. Костя не упирается, уходит, уже зная, что следующие несколько ночей он проведёт в отделе. Слишком много работы накопилось.

У Юры же уехать домой возможности нет, а потому он сидит за бумажками, заставляя себя работать, но буквы пляшут перед глазами и не хотят собираться в слова и предложения. Краем глаза он замечает маячащего туда-сюда Федю. Вот у кого действительно дел невпроворот, пока Смирнов тут лишь создаёт видимость работы. И когда нервы сдают окончательно, он записывается в следующий патруль. Куда угодно, лишь бы отложить бумажную волокиту подальше. И вот на следующее утро в приказе о назначенных — его имя. С подписью и датой. Всё как положено. На косой взгляд Прокопенко, он лишь отвечает:

— Я не могу торчать в отделе вечно, правда?

Так от него будет больше пользы, чем от заполнения бумаг кривыми буквами. И раз Гром теперь из патрульных выпадает, для Юры это возможность выбраться хоть куда-то, да и дать Косте отсидеться в участке, как тот и обещал… Нет. Сказал, что постарается. Юре он ничего не обещал.