”Я домой не вернусь — решено”.
Он придёт к этому, когда увидит жёлтый блеск своих глаз в зеркале. Когда осознает, что чутьё и слух слишком обострились, а реакция стала гораздо быстрее, чем положено даже Охотнику. Но страха почему-то не испытает.
Ведь он — всё ещё он. Помнит и осознаёт себя. И большим грехом будет не воспользоваться обретённой силой. Во благо всех, пусть теперь и сторонясь остальных.
В этот дом он не вернётся — потому что найдёт другой.
Наверное, ему повезло в своё время оказаться среди Пороховых Бочонков. А потом и прибиться к малочисленному отряду Джуры, уже тогда начинавшего зарабатывать репутацию чудака. И когда в глазах соседа блеснул жёлтый огонёк Зверя — он успокоился. Он среди своих.
”Это небо дрожит, как вода…”
В ночь Охоты звёзд над Ярнамом не видно. Всё заслоняет сияние луны, жидким серебром обволакивая камни и силуэты. Серебром с привкусом крови — как пули, которыми легче всего убивать чудовищ.
Он всегда находил это ироничным.
Кровь порождает зверей.
Кровью же зверей убивают.
А ещё у неё очень красивый, яркий цвет. Почти такой же красивый, как свет луны. Ему нравится это убийственное сочетание. Поэтому он любит ночи Охоты.
Любит гнать добычу, любит ловить её предсмертный хрип.
Любит чувствовать себя Охотником.
”Сколько тысяч шагов от болотных низин
До холодной, как руки, луны?”
Пусть Церковь Исцеления тянется к звёздам. Ему не нужны звёзды, не нужен космос. Ему неинтересны наука и непонятные, веющие нутряной жутью эксперименты. Ему нужны оружие в руках и серебро луны, ласково омывающее залитое кровью лицо, не раздражая окончательно пожелтевшие глаза. Впрочем, спрятать их под повязку всё равно пришлось — иначе не поймут и убьют свои же.
Он делает своё дело — важное, нужное. Неприглядное. Пусть его за это ненавидят и презирают, обвиняют во всех грехах — это ничего. Даже когда ему запретили видеться с племянницами — не обиделся. Почти. Но утешил себя тем, что пока он охотится — они в безопасности. С каждым убитым чудовищем становится легче — ведь чем больше пролито дурной крови, тем больше места для хорошей.
И всё ярче и ближе серебряный диск рядом с подёрнутыми алым облаками.
”Гнутся голые ветви под тяжестью птиц,
Разум птицей кричит — не беда!”
Он чувствует — эта ночь будет иной. Ощущает это иным, глубинным чутьём, к которому люди так часто глухи. А он не такой дурак. Он научился слышать инстинкты, что подарила ему новая кровь. И потому у него преимущество, ведь “слышать” — вовсе не обязательно равно “слушаться безоговорочно”.
И, пусть с тяжёлым сердцем, но он снаряжается и выходит наружу, на улицы Старого Ярнама. Туда, где всё настолько плохо, что Церковь даже расщедрилась на поддержку бойцами из окутанного тайнами Хора.
Заодно увидят, чего стоят эти умники.
“Пусть кричит. У меня есть в запасе
последний глоток тишины”.
Зверь под кожей утробно рычит и поднимает шерсть на мощном загривке. Ему не нравятся запахи сегодняшней ночи. Приходится успокаивать, обещать славную добычу. Со Зверем нельзя воевать, нельзя его запирать — ни в коем случае! — только приручать. Завоёвывать доверие.
Он очень долго шёл к тому, чтобы уметь если не успокоить раскалённый клубок инстинктов, то усилием воли отодвинуть его от контроля. Благодарить — но крепко держать вожачьей хваткой разума.
Главный в этой стае человек.
Поэтому Зверь недоволен — но не мешает. Ему своё достанется.
“Я домой не вернусь никогда...”
И всё же чем дальше — тем тревожнее. Это чувствуют все Охотники, а не только те, что скрыли повязками глаза, и он видит нервно сжимающие оружие пальцы.
Это оправдывается, когда звучит приказ от человека в форме Хора: “Сжечь Старый Ярнам”. Не разбираясь, где уже чудовища, а где ещё люди. Церковь Исцеления решила отсечь поражённый район, как конечность с гангреной. Без жалости, без сомнений. И прижечь культю…
Сжечь их всех?
Зверь скалит клыки и рычит, с трудом держась в тени. Огонь внушает ему страх. Внушают страх — и ненависть — Хористы. Теперь они не кажутся подмогой, поддержкой, и когда вспыхивают первые дома — люди разбиваются надвое.
Хладнокровные клирики в белых одеяниях и разношёрстная, озлобленная стая Охотников, у многих из которых сейчас подожгли родной дом.
Включая его самого.
Эта Охота не нравится Зверю. Она слишком пахнет гарью и палёной плотью с шерстью. В ней почти нет крови, всё сжирает страшный огонь.
Эта Охота не нравится человеку. В ней нет родного серебра луны — всё застилает вонючий чёрный дым. А добыча хрипит от ужаса перед огнём, не видя Охотников, отмахиваясь от них как от простой помехи.
И когда старик Джура взбунтовался — он понял, что это шанс.
Отойти в тень, затеряться среди неверных отблесков — и стремглав, сквозь чудовищ и пламя, помчаться к хорошо знакомому дому.
Не своему.
”Но зато доживу до утра…”
Отобрать человеческую жизнь — легко.
Зверь довольно урчал, человек мстительно плевал на трупы Хористов, так быстро перестававших быть недостижимо-идеальными в своей смерти.
Никто на его пути не ожидал увидеть в этом огненном аду одинокого Охотника. Мимо своих он пробегал, не задерживаясь и выдыхая лишь заветное слово: “Семья”.
Свои понимали. А Хористы погибали — иногда совсем не от его рук.
Когда он грохнул кулаком в знакомую дверь, он был покрыт кровью и копотью, а лёгкие горели не хуже домов неподалёку. Но он успел, и это главное.
— Дядя Стив! А где папа? — Две близняшки, перепуганные бледные личики, колотящиеся маленькие сердечки — такие быстрые и горячие…
— Папу не видел, — не соврал он. Не соврал ли? Он не знал, однако это и неважно. — Но больше здесь оставаться нельзя. Вы пойдёте со мной? Я вас выведу, я знаю, как.
Они растерянно смотрели на него в две пары блестящих наивных глаз. Смотрели и видели сутулого мужчину в потрёпанной, перепачканной одежде, так и не убравшего оружие. Видели Охотника.
— Здесь ещё не зачистили! — раздался голос с улицы, и на пороге возник Хорист. — А, Охотник! Добивай этих, и идём дальше.
Племянницы пискнули и сжались от ужаса, а его накрыло ненавистью. Такой жгучей и всепоглощающей, что Зверь издал-таки низкий рык его глоткой. И, одновременно, человек вскинул мушкетон, пробивая выстрелом глупо повернувшегося спиной Хориста. Ещё совсем мальчишка, а чужие жизни уже как мусор…
Он оставил племянниц с трупом наедине — ненадолго, ровно до тех пор, пока не убьёт тех, кто снаружи.
”Темный ветер и вечер холодный,
Луны поворот на ущерб — ничего!”
— Дядя Стив, что с тобой? — всхлипнула племянница, утягивая сестру прочь. Он хочет ответить — и с ужасом понимает, что не может. А ведь выход так близко! Вот он, виден!
— Бегрррррите, — пророкотал он стремительно изменяющейся глоткой, пытаясь понять, почему Зверь так усилился. Ведь немного крови влил, только чтобы не упасть от усталости и ран! — Тхуррда! Живхрррро!
Судорога заставила его рухнуть на колени и запрокинуть лицо. Он уже не увидел, как рыдающие девочки в перепачканных платьицах, взявшись за руки, побежали в указанную сторону. Он увидел луну.
Затмевающую полнеба, огромную алую луну, словно окунувшуюся в кровь.
И безумно расхохотался, больно клацая изменяющимися челюстями. Чувствуя, как лопается под этим напором кожа, как хрустят и выгибаются суставы. Как медленно и стремительно одновременно удлиняются кости и прошивает болью выгибающийся позвоночник. Как в рот словно набили раскалённых гвоздей вместо зубов.
Он выл и катался по земле, раздирая когтями одежду и себя. Бился в мучительной судороге, сводившей с ума жгучими вспышками боли. И кровь сминаемого невиданным преображением тела плескала во все стороны, превращая его в хрипящий и содрогающийся комок окровавленных, оголённых мышц и шерсти, узел неестественно выгнутых конечностей и страшно изменяющихся очертаний.
Зверь и человек сливались воедино под солёным сиянием Кровавой Луны.
”Знаешь, птица, во мне не осталось
Ни капли раба и ни капли добра,
И ни капли любви”.
Он поднял вытянутую морду и недобро ощерился.
От боли не осталось и следа. От боли, усталости, заботы о ком-либо… Даже от страха — почти, потому что вокруг всё по-прежнему невыносимо воняло огнём и палёной шерстью. Жуткие, неправильные запахи, прочь от них!
И изменившееся тело без труда вскочило на мощные лапы. Мотнуло головой — и длинными, упоительно лёгкими скачками преодолело расстояние до спасительной границы квартала.
Свобода и сила. Кровь и серебро вернувшейся луны.
Он бежал — и рвануть подвернувшееся под морду тело было естественно. Прогрохотал гром — и он злобно рявкнул, оборачиваясь от ужалившей шкуру по касательной пули. Человек торопливо перезаряжал пистолет, но он не дал ему времени, сомкнув челюсти на глотке, ломая мощным рывком позвонки и жадно глотая вкусный алый цвет.
И шумно втянул ноздрями воздух — здесь был кто-то ещё. Кто-то маленький, очень боящийся…
Ага, дети.
Две девочки в ужасе жались друг к другу, немигающе глядя в его глаза, отражавшиеся в их собственных горящими жёлтыми точками.
Две смутно… знакомые девочки?
Он замер в нерешительности, обдавая перепуганных детей шумным, жарким дыханием.
— Дядя… — едва слышно пискнула одна из них.
Он вздрогнул, оскалился. Они заставляли о чём-то вспомнить. О чём? А нужно ли ему это?
Голова начинала болеть. Боль ему не нравилась, и он зарычал, заставив девочек ещё больше вжаться друг в друга и в стенку за ними.
Кто же они…
Чужой крик и грохот выстрела он воспринял почти с облегчением, отпрянув в сторону и раздражённо рявкнув. Нет, этих слишком много, разумнее убежать.
И он убежал, порвав последнюю ниточку, что связывала его с кем-то из людей.
Но это его не тревожило. Его вообще ничего не тревожило, кроме желания уйти подальше от таких крикливых и опасных людей. Его вели серебро луны и красивая алая кровь, кипящая в жилах силой и свободой. Вела Охота.
Это было прекрасно.
”И ни капли меня самого”.
Он избегал Охотников — эти были самые опасные и сильные. Они умели и хотели убивать. Но и он не такой дурак, умело обходил ловушки, привычно глуша порывы инстинктов, и насмехался над наивностью людей, надеявшихся его поймать. Он был сильнее, быстрее, опаснее. Он не трогал их, не слишком задумываясь, почему не любит охотиться на двуногую добычу. Наверное, потому что это было неинтересно. Не будоражило кровь. Да и их защищали Охотники, с которыми он не любил пересекаться. У них было слишком нечестное оружие.
В это же время подлинная Охота за очередной безмозглой тварью приносила ни с чем не сравнимое удовольствие. Гнать добычу, долго, со вкусом, последовательно отсекая пути отступления. И полностью заслуженная награда — вкусная алая кровь, льющаяся под серебряным светом луны.
Да, так было гораздо лучше.
Такая жизнь его устраивала — в Ярнаме много чудовищ. Так что Охота ещё долго, очень долго не закончится.
”И ни капли меня самого…”