Кончики пальцев ведут по окну, растапливая под собой ледяную изморось на прозрачном оконном стекле, замерзшая конденсатными капельками чужого дыхания, смеха, разговоров — Шинсо кажется, что его пальцы холоднее этого льда, но лёд продолжает упорно сливаться в холодную воду, печальными слезами таявшего снега стекая к подоконнику медленно и без спешки, как бесконечно-растянувшееся апатичное горе вперемешку с суетливостью будних дней и полностью забитых выходных бесполезной деятельностью «для себя», которая тратилась на абсолютно других людей — обыденно и слишком привычно для, без исключения, всех (потому что иначе — голая ложь), просто кто-то более сильный и действительно счастлив. Наверное.
Не факт.
Разбитые руки не хотели этого холода — его жаждали воспаленные суставы, свернувшиеся, как оставленное на тепле молоко, корочки бурой крови, хрустящие, как сдавленная пачка печенья по акции в рюкзаке под толстым учебником тригонометрии — суть та же, но пространство трехмерное, словно, это уже твоя остановка на разных временных пространствах и отрезках (и кажется, что если покинуть поезд, то всё закончится, а не продолжится на новой станции). Печенье сухое, приторное, невкусное — запиваешь горьким кофе.
Сейчас всё казалось таким же — бесконечно-апатичным, долговязым, как лакричные приторные конфетки, которые никто не любит, как заевшая старая пластинка с хитом прошедшего столетия — всё это уже было, но, сейчас, словно, более живое. Хотя, даже последняя поправочка — наверное, вранье, для которого не придумали более мягкого названия, потому что чистая правда и полутона никого не устраивают.
Либо черное, либо белое.
Либо прекрасное, либо отвратительное.
Шинсо застрял в полутонах и не видит из них выхода — зажигалкой озябшими руками перед глазами водит, но огонь на бесконечном дне зрачков, почему-то, не зажигается — свет отражается от хрусталика, как от зеркальца, как масло от воды отталкивается, а ресницы лишь опаляет желтым пламенем («блять») — он даже не знает, так ли нужно вылезать на ту самую «светлую» сторону, необходимо ли это всем остальным, потому что, по его мнению, всем со светлых тонов плевать с высокой колокольни — их колокольня находится под лучами яркого солнца, а Шинсо ни под колокольней, ни над ней — застрял где-то в грозовых тучах на горизонте, с лживой надеждой обещая такой необходимо-жизненный дождь.
Но у Шинсо нет дождя. Шинсо плавит холодными пальцами холодный лед в ненастоящую холодную воду, не зная, что это — чистый яд или светлое спасение от жаркой засухи. Он не знает. Ему неоткуда знать.
Шинсо лишь знает, что его полутона где-то дают сбой, проглядывают в общей матрице выбивающимся кодом, ошибкой, неправильной комбинацией — в зеленом неоновом свете эта комбинация всё равно рабочая, и он уже не может назвать ж и в о е — неправильным, потому что чужие мозолистые ладони, теплом расходящиеся по передергивающимся от холода плечам, впервые кажутся слишком правильными. Слишком настоящими.
Спасение от засухи не придет, но вечный холод сменится влажной осенью в теплом пальто — уютно и спокойно в общей серости между общим контрастом черного-белого.
Ладони сжимаются на напряженных плечах сильнее, а иссиня-черные волосы щекотят затылок.
Черный полутон. Белый полутон.
— Через полчаса на тренировку. Голодным не пущу даже в общежитие.
Теплые ладони в черных полутонах ненавязчиво-заботливо проводят по шее и отпускают — Шота никогда не признается в своей нежности, а Хитоши это и не нужно.
— Так точно, Айзава-сенсей.