sunset, cerebellum

Весна не спешит в Ревашоль. В разгар мая, когда лето должно бы уже наступать на пятки, она все еще вытаскивает из холодной земли трупно-бледные цветки шафрана. Как и смена сезона, революция, кажется, запаздывает — недовольства и волнения продолжаются, но до жестокости пока далеко. Город делает глубокий вдох и задерживает дыхание. Терпение.

Мир на пороге огромных перемен, но их время еще не пришло.

Это в целом. А в частном дело обстоит так: время от времени удается выкроить себе выходной. И сегодня, парой часов ранее, пятничным не по сезону прохладным вечером ты впервые смог убедить лейтенанта Кима Кицураги сходить с тобой в клуб-церковь, а затем подняться с тобой на крышу этого самого клуба, невзирая на вполне обоснованные протесты (Ким препирается, пока карабкается по шаткой лестнице позади тебя). А теперь ты здесь, сидишь на крыше с Кимом и бутылкой возмутительно безвкусного напитка, слушая отдаленный грохот музыки и глядя на закат. Точнее, это ты смотришь на закат. А Ким смотрит на тебя. И ты хочешь посмотреть в ответ, но боишься, что это разрушит таинство момента. Смутит его. Отпугнет. Терпение.

Ты на пороге огромных перемен, но их время еще не пришло.

Ким не тянется к твоему лицу - отмечаешь ты. Это нормально. Ким, вообще-то, никогда так не делает. Но сейчас, когда он так смотрит… Что ж. Иногда он так яростно старается чего-то не сделать, что в этом бездействии почти больше смысла, чем в возможном действии.

Почти.

В любом случае, его руки не касаются твоего лица, но касаются глаза — без ножа проводя медленное, интимное вскрытие. Счищая плоть с костей. Раскрывая череп и заглядывая внутрь.

— Сфотографируй, на память останется, — говоришь ты. Говоришь потому, что однажды где-то услышал и подумал, что прозвучит круто. Прозвучало не круто. Черт, прозвучало вот совсем не круто. Ты морщишься.

— Ампулы для камеры закончились, — прозаично произносит Ким. И затем добавляет — в любом случае, не думаю, что мне нужна такая фотография.

Ай.

Теперь очередь Кима поморщиться:

— Нет, я не то хотел сказать, — и это правда, он не хотел. Жалеет, что сказал это. Но здесь есть что-то еще. Долгая пауза. Слышно, как внизу переключают музыку, а еще ниже — как дышит город. Тихий. Бескрайний. Неизменный.

В этот раз, когда Ким взглядом касается твоего лица, вслед за ним он поднимает и руку.

— У вас на лице отражается закат. Очень… — «красиво» — не произносит он, но ты можешь уловить слово в воздухе, в выдохе, неозвученное. Вместо этого он говорит, — вам очень идет. Просто он такой красный. Я всё думаю о выстреле.

Ты хмуришься.

— Каком выстреле?

— Ладно, не важно, — он качает головой.

Важно. Ты что-то упускаешь.

— В ногу? — спрашиваешь ты, думая о трибунале.

— В голову, — отвечает он, — в вашу. Слова выходят рубленные, острые. Наверное, острее, чем он хотел. Кончики его пальцев как-то невнятно касаются твоего виска. Даже в перчатке рука кажется ледяной. Холодит щёку. Надо сказать ему, чтоб купил перчатки потеплее. Хотя, наверное, лучше не сейчас. Такой момент… Черт, ты точно что-то упускаешь. Момент очень серьезный.

— Мне в голову не стреляли, — бормочешь ты, и по лицу Кима становится ясно, что говорить этого не стоило. И не важно, что другие шесть вариантов реплик были еще хуже — их он не слышал. Все, что он слышит, — как ты несешь полную херню. Снова.

— Вы, блять, мой пистолет себе в рот засунули, — произносит он, не повышая голос.

А. Да. Точно.

Танцы в тряпье. Провал перед парнями Харди. Ты попросил Кима одолжить пистолет. И угрожал, что… да. Да.

Что ж, вот что вы упустили, детектив. Отличная работа.

У него на указательном пальце мозоль. Чувствуется даже через перчатку, когда он ведет рукой вверх по виску. И у него странно спокойный голос. Такой сухой, как будто сейчас треснет.

— Еще и под таким дурацким углом. Вы бы себе пол-лица отстрелили. То есть, вы бы, конечно, умерли, но это бы заняло несколько минут.

— Э-э. Да, — отвечаешь ты. Ответ так себе, но точно лучше, чем: «Я так и планировал», которое с тем же успехом могло вылететь изо рта. Маленькая победа.

— Мне бы пришлось заполнять отчеты, — говорит он, — вы знаете, сколько отчетов надо заполнять в случае смерти при исполнении?

Ты мотаешь головой.

— Много, — он знает наверняка. Уже доводилось.

Ты хочешь извиниться. Но ты бы сказал это не ему, а себе — ему не нужно это «извини». Ему нужно-

— Этого больше не повторится, — говоришь ты.

— Я вам верю, — отвечает он. И это почти правда. Он определенно верит в искренность этих слов. Однако звучит… устало, что ли. Настороженно. Ты много чего говорил искренне, а потом всё делал вопреки. С чего бы в этот раз вышло по-другому?

Непрошенная мысль всплывает из глубин мозга: ему не все равно. Настолько не все равно, что теперь в твоих руках сила сделать ему больно — сила самая могущественная, какую только может представить живой человек. И вот как ты ей распоряжаешься.

Надо все исправить. Срочно.

— Засунь мне пальцы в рот, — говоришь ты.

— Что?.. — моргает Ким.

— Ты об этом неправильно думаешь, — объясняешь ты, внезапно уверенный, что именно это он и хочет услышать, и сжимаешь его руку, все еще лежащую на твоей щеке, — ты ищешь кровь у меня на лице? Думаешь о выходном отверстии пули? Его нет. Тебе надо убедиться, что- надо- пальцы мне в рот.

— Пальцы вам в рот, — повторяет он металлическим голосом, но затем прибавляет, — детектив..?

Ладно. Ким не сумасшедший. Он просто не может залезть тебе в голову. Что, в общем-то, сейчас и является проблемой, но — ладно. Объясняй. Ты справишься. Отмотай немного назад, Дюбуа.

— Мозговой ствол, — поясняешь ты, — как у повешенного. Смотри. Все хорошо, никакой пули, честное слово, просто... — ты не уверен, насколько связно это вообще звучит, но уже захвачен моментной уверенностью, что если он сделает, как ты говоришь, ему станет легче. — Тебе надо проверить, — ты тянешь его руку ко рту.

Он тянет ее назад.

Блять.

Только… Только чтобы осторожно стянуть перчатку. Он смотрит на тебя.

— Хорошо, — отвечает он, — я проверю. Просто не хочу пачкать перчатки.

А.

Хорошо.

Отлично. Просто надо, чтобы Ким засунул тебе пальцы в рот и пощупал глотку, тогда он убедится, что в мозговом стволе не засела пуля, и все наладится. Обыкновенный разговор, с которым ты прекрасно справляешься. Прямо-таки с блеском. Так держать.

— Откройте рот, детектив, — произносит Ким, аккуратно складывая перчатку и убирая ее в карман.

Ай, не важно, пиздец.

В течение пяти долгих секунд ты пытаешься со всей возможной строгостью приказать своей сердечно-сосудистой системе немножко, блять, сбавить обороты, особенно нижней её половине. А замешана тут явно вся система целиком, включая верхнюю — потому что подлючее сердце заходится как в последний раз. Только вот не надо, — говоришь ты себе, — возбуждаться от абсолютно нормальной рабочей ситуации, когда двое коллег суют друг другу пальцы в рот. Совершенно рядовое взаимодействие между людьми, чтобы доказать друг другу, что они не собираются натворить глупостей, типа, застрелиться из чужого пистолета. И вообще, это все не ради тебя. Это ради Кима.

Какая-то дегенеративная частичка мозга, которая прямо сейчас задорно направляет всю кровь твоего тела прямо в член, прерывается лишь на секунду, — явно довольная твоими попытками покомандовать — чтобы сообщить тебе, что теперь нужно сжать большой палец ладонью, чтобы предотвратить рвотные позывы.

Так ты и поступаешь, когда Ким касается твоего нёба. И, как ни странно, помогает.

Ты где научился так делать?

Зачем ты вообще сейчас думаешь? — вопрошает твой жалкий, млеющий мозг.

Ну. Как. Ладно… Хорошо. Справедливо. Наверное, это даже кое-что объясняет.

Ким хмыкает, вырывая тебя из задумчивости. Его пальцы так нежно касаются задней части горла.

— Пули нет, — тихо говорит он.

Ты киваешь, широко раскрыв глаза. Лейтенант оценил ситуацию. Все хорошо. Слава богу.

— Все нормально, — говорит он, не вынимая руку изо рта, — с вами все хорошо. — А потом, — извините. Я просто… — он вздыхает, — не хотел поднимать эту тему. Что-то я нервный в последнее время.

Он поднимает свободную руку, чтобы коснуться твоей щеки, большой палец мягко ложится на скулу. Он это снова. Взгляд. Только на этот раз мягче — скорее нежность, чем вскрытие.

Через мгновение он вздыхает.

— И я… не совсем уверен, почему засовываю пальцы вам в рот.

— Паамуша я эа пааи, — отвечаешь ты, обслюнявливая ему всю руку, и отстраненно думаешь, что это должно быть ужасно неловко, но ты не чувствуешь особой неловкости. Или, возможно, отчасти чувствуешь, но кроме этого еще чувствуешь себя… Ты не уверен. Странно. Электрохимично. Очень, очень живым.

Ладно, сосредоточься, Гарри. Сохрани эти мыслительные проекты о… чем бы это, черт возьми, ни было… на потом. Что делает Ким? Сосредоточься на этом.

Он моргает.

Ты моргаешь в ответ.

Он медленно вынимает руку изо рта и достает носовой платок, чтобы вытереть слюну с твоего подбородка. С нижней губы. Со своей руки. А затем выжидающе смотрит на тебя.

А, да. Он не понял, что ты сказал насчет всей этой ситуации с пальцами во рту. Ты повторяешь: «потому что я тебя попросил». Он вздыхает.

— Точно. Да. Пожалуй, так. Но… Почему?

— Чтобы ты мог почувствовать, ну, знаешь, пощупать, нет ли там пули.

— Я не боюсь, что она уже там, я скорее-

— О будущем? — ты глубокомысленно киваешь, снова возвращаясь с небес на землю, — да, это бы ты тоже почувствовал. Понял бы, если пуля собиралась бы там оказаться.

Он фыркает — не совсем смех, не совсем не-смех. В любом случае, звучит ласково.

— Мне кажется, предсказание будущего — скорее ваша стезя, детектив.

— Ну, ладно, — ты пожимаешь плечами, — значит, я бы это почувствовал. Не важно. Главное, что мы стопроцентно, научно доказали, что я не собираюсь стрелять себе в голову, — ты делаешь паузу, — и, наверное, что я уже не сделал этого тогда. Так что… это хорошо.

— Это очень хорошо, — Ким улыбается. Слабо и кратко, но до боли искренне, — я очень… я рад.

— Я тоже, — говоришь ты. Удивительно, но это правда.

— И, — он качает головой, — извините, не хотел поднимать эту тему. Я понимаю, как вы стараетесь. Думаю, я немного-

— Нервничаешь? — Он уже говорил это раньше. Это должно что-то значить.

— Волнуюсь, — кивает он, — что-то вроде того. У меня не очень получается вот это всё, — он неопределенно машет рукой в воздухе.

— У тебя почти всё отлично получается, Ким, — говоришь ты, и это вполне справедливо, — с чего тебе нервничать?

— Ой, да ладно, — сам он глаза не закатывает, но голос как будто делает это за него, — ушел с вечеринки и сижу тут, отдельно ото всех, с мальчиком, и всё говорю и говорю, но выходят какие-то глупости, а совсем не то, что я хочу сказать. Волнение создали именно для таких ситуаций.

— Что, правда? — удивляешься ты.

— Нет.

Ты медленно киваешь.

— Не думаю, что считаюсь мальчиком, Ким. Мне для такого слишком за сорок. Да и тебе, раз уж на то пошло.

— Когда сидишь вот так с кем-то, наверное, ты в любом возрасте немного мальчик. И почему-то это всегда впервые, даже если ты уже через это проходил.

— Не знаю, проходил ли я, — говоришь ты, глядя вниз на руки на черепице крыши — на мизерное пространство между твоим мизинцем и его, — ну, то есть, наверное, проходил, но не помню. А как… что ты обычно делаешь?

— Ну, — отвечает Ким, — обычно я просто сижу и чувствую, как будто меня сейчас вырвет, пока кто-то из нас не решит уйти. Или…

— Или? — ты и правда чувствуешь себя так, будто сейчас вырвет. Ужасно. Но вот бы этот момент никогда не кончался.

— Эм, — говорит он, — ну. Знаете, — он накрывает твою руку своей.

— Эта рука была у меня во рту, — по какой-то неведомой причине ты говоришь это вслух, а не про себя, и теперь это Реальные Слова, Которые Ты Сказал Киму Собственным Ртом, их уже не поймаешь и не вернешь обратно, и это, возможно, самое худшее, самое глупое в жизни, что ты только говорил, и тебе кажется, что у тебя сейчас желудок взорвется.

Ким смотрит на тебя. У него уши покраснели.

Ты смотришь на Кима. И у тебя, наверное, все лицо красное. Снова предан гадкой, мерзкой кровеносной системой. У него дергается уголок рта.

— А, да пошло оно, — говорит он.

А потом наклоняется и целует тебя.

— Диско, — шепчешь ты ему в губы, когда он отстраняется, чтобы вдохнуть, и не то фыркает, не то смеется, прижимаясь холодным носом к твоей щеке.

— Не говорите ерунды, когда я вас целую, — предупреждает он, но с редкой, нескрываемой нежностью, а затем снова целует.

— Диско — совсем не ерунда! — отвечаешь ты, пытаясь найти в себе хоть немного обиды на это возмутительное заявление, но находишь только бабочек. Да, верно. Мы прочесали весь корабль, капитан, от птичьего гнезда на мачте и до самого трюма — там повсюду бабочки. — Господи, — бормочешь ты между поцелуями, — мы все умрем от цинги. Если только в бабочках нет витаминов. Ким, ты бы съел бабочку? При крайней необходимости?

— Что? — спрашивает Ким.

— Что? — отвечаешь ты.

— Незачем есть бабочек, Гарри, — он качает головой. И все еще улыбается, — Давайте слезем с этой крыши, поужинаем вместе, и я вас подвезу до дома.

— О, — ты глядишь вниз, на его руку, все еще прижатую к твоей, — Да. Хорошо. Звучит заманчиво.

Он целует тебя еще раз, как будто на счастье, поворачивается к лестнице и осторожно переставляет ногу на верхнюю ступеньку.

— Ты назвал меня Гарри, — бормочешь ты, не совсем уверенный, достаточно ли громко говоришь, чтобы было слышно сквозь ритмичный грохот музыки, доносящийся снизу.

— И назову ещё раз, если мы спустимся с этой крыши целыми и невредимыми, — подмигивает он, — поверить не могу, что вы меня сюда затащили. Теперь, вот, подержите лестницу…