Энакин шёл по коридору, волоча за собой метлу. Этот скорбный путь он проделывал регулярно, потому что, по выражению Оби-Вана, у него то "лапы ломит, то хвост отваливается". Что правда то правда.
— Когда-то я шёл дорогой профессионального спорта, — печально сказал он как-то Оби-Вану, — но потом мне метла попала в колено.
Оби-Ван с пониманием покивал и протянул ему бутылочку. В тот день травмированная нога ныла у Энакина особенно сильно, но после пары глотков из бутылочки всё как рукой сняло.
— Что это? — со смесью подозрения и восторга спросил он.
Оби-Ван пожал плечами.
— В жизни мракоборца всякое пригодится, — ответил он. — Я не всегда тут таких балбесов, как ты, учил защите от тёмных искусств.
Энакин с пониманием вздохнул. Он бы тоже с большим удовольствием сам продолжал играть в квиддич, а не учить ему балбесов, но не судьба.
— Жизнь жестока и несправедлива, — патетически провозгласил он и глотнул ещё.
Они-Ван из вежливости покивал, хотя он-то как раз был счастлив наконец сидеть в тепле и покое и нести свет знаний, хотя, чтобы его донести, иногда и приходилось стучать светочем прямо по нерадивым мозгам.
Вскоре Энакин стал приходить к нему "за бутылочкой" регулярно. Достопочтенный профессор зельеварения Палпатин был, безусловно, выдающимся мастером своего дела, но Энакин не мог больше слушать о "трагедии великого профессора Плэгаса", наставника Палпатина, давно почившего при странных обстоятельствах. Профессор вспоминал своего покойного учителя по любому случаю и с умилением говорил Энакину: ты так напоминаешь мне его! Хотя Энакин видел портреты Плэгаса — нет, совсем не похож. А характер у него, по слухам, был наисквернейший.
— Оби-Ван, скажи честно, у меня плохой характер? — спросил Энакин с порога, поставив метлу у двери и упав в кресло.
Оби-Ван призадумался.
— Не настолько честно, — скептически заметил Энакин.
— Если не настолько, то вовсе нет, — ответил Оби-Ван.
Энакин хмыкнул. Оби-Ван улыбнулся, поставил перед ним на столик приготовленную чашку с чаем и капнул в неё зелья. Энакин взял чашку в руки, длинно выдохнул и с наслаждением вытянулся на кресле, откинув голову на спинку. Нигде, пожалуй, он не чувствовал себя так спокойно и хорошо, как здесь, с Оби-Ваном.
В тот же самый год, когда Оби-Ван занял свой пост преподавателя, Энакин вынужден был уйти из большого спорта. Во всех возрастных категориях он успел выиграть всё, что было возможно, побить все существовавшие рекорды среди охотников всех поколений, стать самым юным игроком, отобранным в элиту, произвести фурор в мире квиддича, вспыхнуть самой яркой его звездой, а потом — получить травму, несовместимую со спортивной карьерой, раньше, чем эта карьера достигла пика. Удача Энакина хранила его в этом чрезвычайно травмоопасном спорте много лет, но ей стоило покинуть его лишь один раз, чтобы вместе с ней он потерял всё. Загонщик соперника с огромной силой отбил в него бладжер, и Энакин, обычно легко уворачивавшийся от таких ударов, в тот раз не справился со своей скоростью и рухнул с высоты, захватив по пути ещё одного охотника из своей команды. Тот отделался лёгкими ушибами, упав сверху, а Энакин получил несколько тяжелейших переломов.
Энакин понял, что удача навсегда отвернулась от него, после третьей операции, когда кости снова срослись неправильно. Целители разводили руками. Энакин раз за разом терпел боль и требовал попытаться ещё раз, однако с каждым разом шансов становилось всё меньше. Всё, что могли сказать ему целители — такое случается, крайне редко, молодой человек, но вам не повезло. Иногда даже магическая медицина бессильна. Мы можем поставить вас на ноги, можем пойти на радикальные меры и заменить раздробленную ногу протезом, чтобы вам не пришлось до конца жизни испытывать боль, в обоих случаях вы даже сможете сесть на метлу, соблюдая осторожность, но вернуть вас в квиддич — выше наших сил. Энакин спорил и требовал оперировать снова. После четвёртой операции Главный целитель больницы Св. Мунго пришёл к нему в палату и сказал: на этом всё. Мне очень жаль. Больше никаких операций. Мы сделали всё, что могли. Смиритесь.
Энакин пережил несколько месяцев тяжёлого восстановления и не менее тяжёлой депрессии, после чего, ко всеобщему удивлению, устроился в Хогвартс тренировать новичков. Он обучал совсем ещё детей обращаться с метлой, тренировал ребят постарше, проводил матчи между командами факультетов, игравшими под руководством своих капитанов, как наблюдающий тренер и судья, и полностью отбирал, тренировал и вёл сборную Хогвартса, из которой игроки выходили в профессиональный спорт. Ему предлагали места в элитных клубах и даже место тренера сборной, но он отверг все предложения. Он возился с детьми и был доволен, насколько мог быть доволен человек его судьбы.
Оби-Ван успел послужить отечеству всеми силами, моральными и физическими, и практически все их сложить на его алтарь. Если Энакин скорбел по жизни, которой лишился, со всей её славой и буйством, соперничеством и сражениями, то Оби-Ван не знал ничего лучше своего тихого кабинета с видом на дубовую рощу и возможности каждое утро просыпаться в своей постели, в тишине и покое, и без необходимости сломя голову бежать навстречу опасности. Сражений ему хватило по горло.
Он был отличным мракоборцем — не лучшим, не выдающимся, не из тех, чьи имена остаются в учебниках истории, но из тех, чьё имя любой назовёт первым, когда нужно выбрать напарника для опасного дела. Из тех, кому поручат самое политически непростое задание, требующее навыков, выходящих за пределы обычных обязанностей мракоборцев. Коллеги дали Оби-Вану прозвище, которому он усмехался, но в душе позволял себе им гордиться: Переговорщик. Может быть Переговорщику и было место в учебниках истории, но точно не в новейшей. Такие, как он, заслуженное положение в обществе занимали лишь тогда, когда для общества дела, в которых они принимали участие, становились воспоминаниями, статьями в энциклопедиях. Но Оби-Ван не был честолюбив. Ему была присуща черта истинного мастера любого дела — способность испытывать удовлетворение от самой по себе хорошо сделанной работы, а не от признания её другими. И к моменту "выхода на пенсию" он знал, что может быть доволен своей карьерой. Он мог бы продолжать её, мог бы остаться внутри системы на иной должности, но Оби-Ван обладал ещё одной редкой чертой: чувством меры. И однажды оно сказало ему, что пора уходить. Пора закончить с битвами и интригами, которых хватило бы не две жизни, и прожить ту одну, что у него есть, в покое, которого он доселе не знал. Ему нравилось учить, и ученики отвечали ему искренним расположением. Ему нравилось переосмыслять и анализировать собственную жизнь, передавая свой опыт тем, кто, возможно, потом сам применит его на практике. В отличие от Энакина Оби-Ван был там, где и когда сам выбрал быть.
И всё-таки у них с Энакином было что-то общее. Несмотря на то, что Энакин был младше, в компании друг друга они ощущали себя двумя ветеранами, повидавшими жизнь и познавшими взлёты и падения. У Оби-Вана тоже частенько ныли старые раны, он привык обходиться своими силами, так что зелья на такой случай стряпал отменные. Энакин, как только прознал об этом, стал ходить за спасением только к нему, и постепенно посиделки "за бутылочкой" стали своего рода традицией.
— Этот балбес не знает даже, где у метлы конец, а где начало — не то что как с ней управляться, — сетовал, бывало, Энакин.
— Этот балбес и палочкой себе скорее глаз выколет, — соглашался Оби-Ван.
— Некоторые во всём хороши, а некоторые во всём плохи, — заключал Энакин.
— Правда ваша, коллега, — кивал Оби-Ван и салютовал ему чашечкой.
Энакин, пожалуй, был из первых. Оби-Ван редко встречал талантливых спортсменов, которым удавалось достичь сравнимых успехов в чём-либо ещё. Однако казалось, что Энакину удаётся буквально всё, стоит ему лишь приложить немного усилий.
— Неужели у тебя не было запасного плана? — спросил как-то Оби-Ван, имея в виду план на случай, если не сложится спортивная карьера.
— Нет, — легко ответил Энакин. — Никакого. Я знал, чего хочу, у меня это получалось, так зачем мне нужен был запасной план? У меня был отличный основной.
— Похоже на тебя, — заметил Оби-Ван.
Многие не могли понять, почему же Энакин, перед которым были открыты все двери и который мог тренировать лучший квиддичевский клуб, вернулся в Хогвартс. Оби-Ван, узнав Энакина поближе, недоумевал ещё больше. Энакин мог бы стать практически кем угодно, всего за несколько лет обучения — но он даже не попытался, хотя был совсем молод. Оби-Ван тоже рано "ушёл на покой", но он хотел этого, для него именно Хогвартс и преподавание были тем местом и тем занятием, которые делали его счастливым. Энакин же, при всех своих способностях и явном честолюбии, не стал строить карьеру, искать других способов получить блестящую жизнь своей мечты, стать звездой, пусть не квиддича, но тем не менее — звездой. Оби-Ван был уверен, что он способен на это. И однажды он спросил: почему?
Энакин ответил не сразу. Он склонил голову и смотрел в чашку, держа её обеими руками и сплетя пальцы.
— Потому что я не хотел больше ничего терять, — наконец сказал он. — Я потерял самое главное, то, что имело для меня самое большое значение, единственное, чем я по-настоящему дорожил. И я больше ничего не хочу терять. Пусть у меня будет не так уж много, зато я буду уверен, что не лишусь этого.
Оби-Ван помолчал, потрясённый, а потом неуверенно начал:
— Энакин, это...
Но Энакин прервал его, взглянув исподлобья.
— Я не для того тебе рассказал, чтобы ты меня судил.
— Я не сужу, — тихо возразил Оби-Ван. — Я могу это понять.
— Можешь? — с сомнением спросил Энакин.
Оби-Ван кивнул.
— Могу. Правда. Я могу это понять, но не могу поддержать.
Вздох Энакина выражал настолько откровенное разочарование, что Оби-Ван поспешил продолжить:
— Нет-нет, я не буду говорить тебе, как ты должен жить или что чувствовать. Но поверь мне, страх — не лучшая основа для решений.
— Страх — главный механизм, помогающий нам выживать, разве не так? — с вызовом спросил Энакин.
— Выживать, — с напором ответил Оби-Ван, — но не жить.
— Ты не был на моём месте, — холодно сказал Энакин, но Оби-Ван услышал не только его напускную холодность. Он услышал горечь, и отчаяние, и страсть, которая горела в Энакине, которая и была причиной этой фальшивой, так плохо маскирующей правду холодности. Страсть, продолжавшая гореть в Энакине, пугала его самого, требовала выхода, и когда Оби-Ван коснулся её, Энакин попытался оттолкнуть его руку. Может, кто другой и купился бы на этот незамысловатый трюк, но не Оби-Ван. Он слишком хорошо узнал Энакина за эти годы и слишком хорошо видел его одиночество. Энакин не хотел этого одиночества, ненавидел его, но не знал, как от него избавиться. Для него разрушить стены, которые он сам вокруг себя воздвиг, означало рискнуть снова всё потерять. Теперь Оби-Ван понимал это — и, поняв, на мгновение сам испытал одиночество такой силы, словно это он был лишён всего, что было ему дорого, словно это у него не было никакой надежды, лишь страх потерять то, чего он так и не приобрёл.
— Не был, — сказал он. — Но я тоже пережил потери. И я многое знаю о страхе. Я не сужу тебя и никогда не буду. Я лишь надеюсь, что ты будешь счастлив, какой бы путь ты ни выбрал.
И на одну короткую, стремительную секунду ему почудилось, что он увидел настоящего Энакина. На одну короткую секунду он увидел в его глазах доверчивость и бесстрашие, надежду и почти радость. И Оби-Ван улыбнулся, а Энакин улыбнулся в ответ, покачал головой, расцепил занемевшие пальцы и глотнул из кружки.
Вскоре после того разговора что-то в Энакине начало меняться. В первую очередь перемены пришли в его работу. Она будто стала важней для него, и он позволил себе добавить в неё самую малость той страсти, что горела в нём. Детей нелегко обмануть, и дети ощущают, когда безразличие сменяется горячностью, лучше любого взрослого. Они отозвались мгновенно, и талант тех, кто им обладал, расцвёл, а те, кто раньше проявлял мало способностей вдруг начали находить их в себе. Энакин стал чаще говорить об их успехах и о своих планах на сборную, о тактике и стратегии, о будущих матчах. Оби-Ван начал даже иногда заглядывать на тренировки — раньше его было туда на аркане не затащить — и неожиданно для себя втянулся. И даже стал близок к тому, чтобы, не к ночи будь помянуто, полюбить квиддич. Вот уж что было ни в какие ворота, отродясь он ему не нравился. Но Энакину невозможно было противостоять. Он заражал своей страстью. Он освещал ею всё вокруг и заставлял мир сиять — и Оби-Вану нравилось на это смотреть, нравилось быть частью этого. Энакин оборачивался к нему со скамейки во время тренировки или матча и улыбался, широко и счастливо, и Оби-Ван улыбался в ответ, махал рукой или показывал большой палец.
— Ты же ни черта не понял, что там произошло, да? — спрашивал потом Энакин.
— Ни черта, — сознавался Оби-Ван. — Но по твоему лицу понял, что определённо что-то хорошее.
— Ага, например — мы выиграли.
— Нет, ну такие вещи я замечаю.
Оби-Ван не сразу заметил, что Энакина стала меньше беспокоить травма. Не сразу — потому что Энакин приходил так же часто. Но в какой-то момент Оби-Ван понял, что в половине случаев приходит он уже не за зельями. Однажды Энакин не появлялся несколько дней, и виделись они совсем мало — команда готовилась к какому-то турниру. И тогда Оби-Ван заметил кое-что и за собой: он смертельно, невыносимо скучал. Каждый вечер он сидел, глядя на дубовую рощу за окном, и ждал. И каждый раз вместо Энакина к нему приходило эхо того одиночества, что он испытал во время их откровенного разговора. Энакин заставлял мир сиять, а без него он становился сумрачен и пуст. Оби-Ван смотрел в окно, рассеянно поглаживал пальцами бороду и размышлял о том, что это могло означать.
А потом Энакин пришёл. Оби-Ван поднялся ему навстречу, не в силах сдержать радость, Энакин закрыл за собой дверь, повернулся и посмотрел на него, улыбаясь. И сказал:
— Наконец-то я до тебя добрался. Я чертовски соскучился.
И в этот момент, чувствуя, как кровь приливает к щекам, а сердце колотится как бешеное, Оби-Ван понял, что влюбился. И, похоже, очень давно. Очень. Гораздо давней, чем он мог бы предположить. И связь, которую они ощущали всегда, это странное единство, не обусловленное ничем в их судьбах или характерах, было любовью.
Энакин расцветал. Команду какое-то время полихорадило, а потом вдруг она начала работать, как отлаженный механизм. Оби-Ван знал, что не было никакого "вдруг". Энакин проводил огромную и тщательную работу. Он выстраивал стратегию нападения и обороны, изучал игроков и находил удачные связки, отрабатывал схемы. Ошибался и исправлял ошибки. И с каждым днём действовал всё решительней. Оби-Ван начал кое-что понимать в квиддиче и замечал всё больше деталей. Энакин освобождался страха.
Годами Энакин проповедовал игру от обороны, что казалось странным всем, кто помнил его охотником, безоглядно рвущимся вперёд. Он позволял игрокам атаковать, разумеется, без атаки не выиграть, но никогда не в ущерб защите. Теперь он выстраивал линию обороны так же тщательно, но его видение атаки и игры в целом полностью преобразилось. Энакин стал делать то, чего не делал раньше: он стал учить их играть так, как умел играть он сам.
Сначала он ещё ступал осторожно, пробуя то одно, то другое, но его талант делал своё дело, и он обучался с невероятной скоростью. И по мере этого становился всё бесстрашней. Однако его бесстрашие не означало неосмотрительности. Его линия обороны была великолепна, потому что состояла из тех, кто был наиболее склонен к игре в ней и наиболее рассудителен — из прирождённых загонщиков: внимательных, осторожных и цепких, как сторожевые псы. Он заменил ловца, взяв на его место игрока, который, казалось, не давал никаких поводов себе доверять — и этот выбор оказался фантастически удачным. Хлипкая девчонка, ещё вчера наблюдавшая за большей частью игр из-за ограждения, сначала ошибалась и зажималась от свалившейся на неё ответственности, но Энакин упорно поддерживал её, видя потенциал, который ещё никто не смог разглядеть. И в конце концов это дало плоды. Крохотная, тощая и несуразная Игла, как прозвали её в команде, обретя уверенность, превратилась в ловца, которого практически невозможно было обыграть. Ловкого, хитрого, невероятно быстрого и пронырливого. В команде её обожали, Энакин ей доверял, а соперники ненавидели.
Вратарь был самым старшим в команде и уже точно знал, что пойдёт в профессиональный спорт. Энакин взял его в сборную Хогвартса несколько лет назад и ни разу не менял. Оби-Ван знал, что Энакин прочит ему блестящую карьеру и в этом году уже замолвил за него слово кое-кому наверху.
Но величайший дар от тренера Скайуокера был преподнесён избранным охотникам: право на риск.
Эта черта сильнее всего отличала новую команду Энакина от всех предыдущих. Энакин раньше не рисковал и игрокам риск не прощал. Но однажды он долго молча смотрел на тренировку, а потом подозвал двоих самых активных и отчаянных охотников к себе и сказал:
— Я хочу, чтобы вы делали всё, что хотите. Покажите мне, как вы хотите играть. Не как я от вас требую, не по схемам, которым я вас учу — покажите мне свои схемы. Без оглядки на меня. Давайте, покажите мне, как вы играете, когда думаете, что я не вижу.
И они показали. А на следующий день Энакин пришёл на тренировку с кипой новых планов и сказал:
— Я не буду говорить "забудьте всё, чему я вас раньше учил". Не надо, пожалуйста, я столько сил потратил. Но я скажу вот что: запомните теперь ещё столько же, но другого. Нет, не надо так явно унывать. Вы же хотите побеждать? Я подумал и решил, что вы будете.
И он не соврал.
Вскоре началась череда побед. И не просто побед — блестящих побед. О команде под руководством Скайуокера заговорили все. "Он заставил играть даже тех, кто ещё год назад не мог отличить метлу от лопаты", — писали в обзорах на матчи.
"Скайуокер демонстрирует нам самое великолепное и устрашающее зрелище из всех, что нам доводилось видеть в квиддиче последние десятилетия. Он выводит на поле команду новых Скайуокеров".
"Его ловец вездесущ. Впору заподозрить её в трансгрессии, иначе как объяснить, что она словно возникает из воздуха?"
"Новая атака Скайуокера — это атака, не знающая ни жалости, ни пределов возможного. Он спустил своих охотников с поводка, и в благодарность они рвутся вперёд, как гончие, почуявшие добычу".
"Вратарь Хогвартса сотворил очередное чудо, когда команда подарила ему эту возможность, в кои-то веки провалившись в обороне. Ему редко выпадает такой шанс, но он воспользовался им на все сто. Напрашивается вопрос: и как же играть против этих ребят?"
"Многим такая тактика в атаке вышла бы боком, но теперь кажется, что все предыдущие годы Скайуокер лишь усыплял нашу бдительность, готовя свою команду к новой игре. За эти серые, безликие годы вязкого и, прямо скажем, заурядно-унылого квиддича, что демонстрировала его команда, прямо у нас на глазах он так натаскал своих игроков на оборону, что, когда позволил им пойти в атаку... Признаемся честно: нас обвели вокруг пальца, иначе и не скажешь!"
Оби-Ван зачитывал Энакину спортивные обзоры вслух и с выражением. Энакин смеялся и плохо скрывал гордость. И совсем не скрывал радость. И Оби-Ван готов был читать эти зачастую ужасные патетические опусы ночь напролёт.
Как бы ни был занят Энакин, он находил время. Ему всё ещё нужно было зелье, но больше, чем оно, ему нужен был Оби-Ван. Его спокойная уверенность, его вдумчивый, искренний интерес, его чертовски смешные и никогда не злые шутки, его поддержка, его принятие. После их разговора про страх Энакин не мог перестать думать о том, что сказал Оби-Ван. И вовсе не потому, что Оби-Ван осмелился открыто возразить ему. А как раз потому, что, возражая, он принимал чувства Энакина и его собственное право на выбор. Пусть какой угодно глупый и неверный в глазах Оби-Вана, но важный и обоснованный для Энакина. И когда он увидел себя глазами Оби-Вана, он вдруг по-настоящему отчётливо понял, что ему нечего терять. Он добился своего. И внезапно эта мысль принесла ему — ещё совсем слабое, едва уловимое, но всё же — чувство освобождения. И Энакин подумал: что, если всё, что я боюсь потерять, это собственный страх? Что, если я так привык к нему, что он стал самым главным в моей жизни, тем, что я берегу пуще всего? Ведь мне нечего терять, а я всё ещё боюсь потери. Что мне терять, кроме страха? И он позволил страсти, горящей в нём, выбросить несколько искр. Позволил себе снова самую малость открыться этому миру. А когда обернулся в неуверенности, не зная, стоит ли это того, за его спиной стоял Оби-Ван.
Энакин не умел любить с оглядкой. Не умел быть осторожным в своих чувствах, не умел рассуждать о том, насколько они реальны, практичны, ответны ли они. Энакин умел любить безоглядно. "Почему у тебя не было запасного плана?" — спросил Оби-Ван. Потому что Энакин любил квиддич. Как он мог думать о запасном плане? Это словно встречаться с кем-то и не воспринимать эти отношения всерьёз, потому что они лишь временные, пока не случилось чего-то "настоящего". Энакин не умел так. Любовь Энакина не знала компромиссов, не знала осторожности, сомнений, не знала границ. Так Энакин любил квиддич. И столько он потерял, когда лишился его.
Он смог преодолеть свою депрессию и зажить жизнью, которая, в общем, вполне его удовлетворяла. Она отвечала единственному требованию, которое он к ней предъявлял: больше никаких потерь. Ах да, и чтобы нога не болела. Со вторым ему помог Оби-Ван, а вот с первым вышла накладка. Да ещё какая. Энакин не умел ещё одной вещи: лажать по-мелкому. Если уж садиться в лужу — то основательно, всем телом, чтоб из лужи только уши торчали. Это по нему, это по-скайуокеровски.
Именно так он и сел.
Всё началось с квиддича. С того, что Энакин позволил себе вновь взглянуть на него с интересом. И очнулся в конце тренировки в смятенных чувствах. Назавтра он попробовал ещё, и ещё, и ещё. Он много думал и мало спал, что всегда, вообще-то, было для него плохим выбором, но в этот раз принесло озарение.
Квиддич никуда не делся. Он продолжал существовать. Он не прекратился с уходом Скайуокера с поля. Очевидно, что он не прекратился для всех остальных. Но Энакин осознал кое-что куда более удивительное: он не исчез для него.
Энакин мог продолжать играть.
Ему всё ещё было страшно, но азарт, который спал в нём последние годы, пробудившись, уже не готов был снова уйти на покой. Страсть, стоило приоткрыть ей дверь, затопила Энакина, как лава. И он вернулся в игру.
Он всё вдруг увидел под другим углом, иначе. Площадку, игроков, мячи, сам рисунок игры. Словно что-то щёлкнуло у него в голове. Словно он годами смотрел на цветок в коридоре, уверенный, что тот искусственный, а цветок оказался живым. И теперь Энакин не мог понять, как он не чувствовал раньше его аромата, как не ощущал, что касается настоящих листьев и мог принимать их за пластик?
То, что особенно ярко выделяло Энакина, когда он был игроком — скорость. Не только физическая, хотя он был феноменально быстр. Но ещё быстрее он мыслил и реагировал. Так казалось со стороны. На деле большую часть времени Энакин не думал — он действовал, полагаясь на чутьё, на некую внутреннюю силу, которая вела его. День ото дня он развивал не скорость мышления, не схематичное понимание игры, а остроту своего чутья. И оно позволяло ему двигаться в потоке, который только он видел и ощущал, плыть по течению игры или разворачивать его так, как ему хотелось.
За годы после травмы он ни дня не вкладывал столько услилий в свою работу, сколько вкладывал раньше в игру, и в глубине души знал это. Он учил, тренировал, объяснял, но лишь то, чему мог научить любой на его месте. Не потому, что не хотел делиться знаниями, а потому что не находил в себе ничего сверх банальных истин. Насколько незаурядным игроком он был, настолько же он оказался заурядным тренером. Вовсе не от отсутствия способностей, а от нехватки желания. Ему казалось бессмысленным пытаться вернуть то, что он потерял навсегда и что представлялось ему недостижимым с тренерской скамейки — ту свободу, скорость, радость, которую испытывает игрок.
Теперь он знал, как ошибался.
Оби-Ван только усмехался, глядя на него. Столько времени впустую из-за упрямства. Он даже не был теперь уверен, что Энакина действительно удерживал страх. Именно упрямство — вот что. Либо — и скорее всего — и то и другое. Энакин был так же способен на блестящий анализ игры, как и на восприятие её только через чутьё. И доказал это немедленно, как только решил попробовать.
Оби-Ван был рядом. Он не смущал Энакина похвалами или наставлениями, он просто был рядом и был счастлив видеть его преображение. Они говорили, но не возвращались к теме того старого разговора. Оби-Ван — из врождённого такта, а Энакин просто пока не знал, как выразить то, что происходит с ним. Он смотрел на Оби-Вана и чувствовал себя идиотом. Счастливым, упрямым, испуганным идиотом. Идиотом, перед которым стояла одна, всего одна цель: избежать привязанностей, защитить себя от потерь. И он с треском её провалил. Всё началось с квиддича, с того, что он позволил себе вновь его полюбить, вновь увидеть его, а не скользить взглядом, избегая задержаться на чём-то хоть на мгновение. А теперь тем же очистившимся взглядом он смотрел на Оби-Вана, и уже не мог оторвать глаз от него. Все эти годы он был тут, рядом, совсем близко, и Энакин, с упёртостью истинного спортивного гения державшийся за свой план избежать опасности и остаться равнодушным ко всему миру, не замечал, что план этот рухнул в самом начале, прямиком к ногам Оби-Вана. Теперь это выглядело так, будто Энакин жил двойной жизнью, сам не зная об этом. Любил и скрывал эту любовь от себя самого. Ему было смешно и немного страшно осознавать это, но единожды увидев правду, он не мог её отрицать. Энакин не умел любить наполовину и не мог закрыть своё сердце, даже если бы захотел. Но Энакин не хотел. Не таким он был человеком. Что бы он ни пытался сделать со своей жизнью за последние годы, вместо этого он нашёл единственного человека, с кем мог по-настоящему сблизиться, и теперь не мыслил жизни без него.
Страх не так легко победить. Энакину, вся жизнь которого была связана с квиддичем, сколько он себя помнил, оказалось неожиданно просто победить его в поле игры. Но, глядя на Оби-Вана, он всё ещё боялся. Теперь — не привязанности, не любви. Теперь, когда он признал и то и другое, он боялся только одного — быть отвергнутым. Поэтому он молчал.
Время шло и Энакин, казалось, забывал о своих страхах с той же лёгкостью, с которой раньше погружался в них. Оби-Ван диву давался. Теперь Энакин был одержим. Игрой, успехом и окончательной победой. Оби-Ван заразился его одержимостью. Учебный год подходил в концу, как и чемпионат молодёжных команд. Впереди были финальные игры, и Энакин был намерен выиграть их все.
Оби-Ван теперь разбирался в игре, как бывалый болельщик. Энакин засиживался у него допоздна, обсуждая тактику. Иногда он замолкал, откидывался на спинку кресла и задумчиво смотрел на Оби-Вана этим своим взглядом исподлобья.
— Что? — спрашивал Оби-Ван. — Я глупость сказал?
Энакин улыбался.
— Нет. Ты подал мне отличную идею.
Оби-Ван чуть смущённо пожимал плечами, а Энакин думал вовсе не об игре. Он думал о нём.
Энакин будто снова проживал свою жизнь. Новую, другую, но всё же свою. Все её радости, взлёты, падения, страхи и надежды. Оби-Ван видел это. Видел, как Энакин, возможно, сам того не осознавая, вступает в битву с самим собой и неизменно выигрывает её. Тот, кто привык побеждать, не умеет проигрывать. Это восхищало Оби-Вана. Иногда, глядя на Энакина, а потом мысленно возвращаясь к себе и окидывая взглядом собственную жизнь, он вдруг казался себе незначительным, блёклым по сравнению с ним. Он знал, что у каждого свой путь и что он проходит свой так хорошо, как может. Но огонь, которым горел Энакин, затмевал всё вокруг. И временами Оби-Вану казалось, что ему не дотянуться до этого огня. Что ничего, кроме этого пламени, и не нужно Энакину.
Поэтому Оби-Ван тоже молчал.
Так проходили недели, и двое, ближе которых не было друг для друга, шли каждый своим путём, не понимая, что он давно уже стал одним.
Команда Энакина дошла до финала. Шумиха поднялась такая, что Оби-Ван даже бросил зачитывать вслух все статьи — слишком их было много.
За день до игры Энакин спросил как-то неуверенно:
— Ты ведь пойдёшь?
Они сидели в просторной уютной комнате Оби-Вана, выходившей окнами в сад. Была вторая половина дня и солнце, только выглянувшее из-за угла, то вспыхивало, бросая косые лучи через всю комнату, то вновь пряталось, когда покачивающиеся от ветра занавески преграждали ему путь.
Оби-Ван удивился вопросу.
— Конечно! В смысле? Чтобы я — и пропустил финальную игру? Ты шёл к этому полгода, Энакин!
Энакин смутился.
— Ну да, но... Ты же всё-таки не такой фанат.
Оби-Ван улыбнулся, бросил газеты на стол, поднялся со своего места и сел рядом с Энакином на диван у камина.
— Я уже давно неравнодушен к квиддичу, — весело сказал он, и Энакин тоже улыбнулся, хмыкнув. — Он оказался не так утомителен, как я полагал. И он важен для тебя.
Энакин опустил взгляд, сцепил пальцы и поковырял ногтем заусенец.
— А значит, и для меня, — продолжил Оби-Ван.
Энакин заскрёбся интенсивней. Он всегда это делал, когда нервничал.
Оби-Ван вернулся к ироничному тону.
— Так бывает, когда, ну, знаешь... человек тебе небезразличен.
Энакин ковырнул со всей силы и содрал заусенец.
— Чёрт, — сказал он и засунул кровящий палец в рот.
— Сейчас, подожди, — засуетился Оби-Ван, вскочил, достал из ящика комода платок, какую-то баночку, сел обратно и потянул к себе руку Энакина. — Плюнь. Дай сюда. Энакин, ты как маленький, ну.
Энакин послушно отдал палец. Оби-Ван промакнул кровь платком, капнул на палец зелья из баночки и подул. Ранка затянулась на глазах. Оби-Ван ещё раз промакнул остатки крови и положил руку Энакина обратно ему на колени. Энакин посмотрел на палец, как на смертного врага, и буркнул:
— Это не помешает мне выиграть.
— Я бы удивился, если бы тебе хоть что-то помешало, — ответил Оби-Ван.
Они помолчали и почему-то оба чувствовали себя неловко. Наконец Энакин сказал:
— Мне тоже... ну... важно то, что важно тебе.
Помолчал ещё мгновение и зачем-то уточнил:
— Что угодно.
И мысленно констатировал: "Я идиот".
Но Оби-Ван ответил тоже немного смущённо, будто Энакин тут был не единственным идиотом:
— Мне... я знаю. И мне важно, что тебе... важно.
На этом блистательном обороте разговор зашёл в тупик, потому что Оби-Ван со стыдом понимал, что такой ораторский шедевр уже сам не превзойдёт, а Энакин напряжённо пытался понять, что бы это значило. Они вернулись к квиддичу и проговорили почти до вечера, а уходя, Энакин остановился у двери, посмотрел Оби-Вану в глаза и сказал:
— Спасибо. Без тебя я бы не смог. То есть это всё... То, что ты тогда сказал... И то, что ты был рядом... И всё... и... — он набрался духу и пробормотал: — и я, наверное, должен тебе кое-что сказать.
Оби-Ван махнул рукой.
— Не должен. Ты ничего мне не должен. Я рад, если смог чем-то помочь тебе, но всё, чего ты добился, ты добился сам. Иди, а завтра, будь добр, выиграй, я собираюсь деньги поставить.
Энакин моргнул пару раз, а потом вздохнул, с каким-то разочарованием, как показалось Оби-Вану.
— Угу, — промычал Энакин. — До завтра тогда.
— До завтра.
Уже открыв дверь, Энакин обернулся и спросил:
— Ты ведь не собираешься ставить?
— Нет, конечно, — согласился Оби-Ван. — Никогда не играю.
Энакин хмыкнул и наконец ушёл.
Оби-Ван сел на диван, задумчиво почесал бороду и вздохнул.
Энакин постоял немного у двери, потёр ладонью лоб, посмотрел на свой многострадальный палец и пошёл ещё раз изучить перед сном план на игру.
Потом Энакин мог вспомнить каждый момент этой игры, каждую секунду, каждое решение и каждую мысль, мелькнувшую в голове. Он мог мысленно пересмотреть весь матч от начала и до конца, не упустив ни одной детали. Как всё начиналось — нервозность, подготовку, лица игроков, внимательно слушавших по десятому разу его объяснения и кивавших, когда он называл их имена. Помнил, как Оби-Ван похлопал его по плечу, занимая своё место прямо за его спиной. Энакин обернулся и улыбнулся ему, а Оби-Ван сказал: "Удачи".
Больше во время матча Энакин на него не смотрел. Но знал, что он здесь, чувствовал его присутствие, как подспудную уверенность, не оставлявшую его ни на мгновение. Игра развивалась непросто, но за несколько минут до конца, когда команда Энакина переломила ход игры в свою пользу, на поле вдруг опустилась та магия, которую знал каждый игрок, каждый тренер и каждый болельщик. Не та, что пробуждается заклинанием, и даже не та, что рождается волей. Та, что выглядит, как благосклонность богов. Как награда герою, заслужившему её в тяжелейшем бою. Магия знания, что этот матч будет выигран. Энакин смотрел на своих ребят и видел, что каждый их них ощущает её, как и он сам. Они не сдали назад, не стали играть расслабленней, наоборот — в их игре появилась уверенность, не оставляющая противнику надежды. Энакин уже почти не отдавал команд. Он кивал, подбадривал, подсказывал, спокойным и ровным голосом — голосом человека, лишённого сомнений и страха, свободного от них, видящего свою цель и знающего, что достигнет её. И то же ощущал каждый игрок его команды. В эти последние минуты игры и до самого конца, до мгновения, когда Игла рванулась, дёрнув метлу вверх и взмыв выше всех игроков на поле, а потом вскинула руку с мячом. До мгновения, когда они все посмотрели на неё, закладывающую над полем дикий вираж, а потом друг на друга, и поняли, что взяли эту победу.
Оби-Ван видел это. Он не вполне мог понять, что именно происходит, но он ощущал эту магию, исходившую от Энакина. Эту уверенность и свободу, вдруг будто окончательно раскрывшиеся в нём и окутавшие его, как королевская мантия. Он едва дышал эти последние минуты игры, а когда они подошли в концу, закричал вместе со стадионом, сам не помня себя от радости. Игроки кинулись друг к другу, а потом к Энакину, побросали мётлы и обнимались, и кричали вместе со всеми, дав волю всем своим чувствам, которые так долго держали в узде. Оби-Ван смотрел на них, не переставая улыбаться, смеясь вместе с ними и над их восторженными криками. А потом Энакин вдруг обернулся к нему и встретился с ним глазами.
— Поздравляю! — крикнул Оби-Ван, пытаясь перекричать стадион.
Энакин легко перемахнул через бортик и оказался прямо перед ним.
— Мне надо тебе кое-что сказать! — прокричал он.
— Что? — крикнул в ответ Оби-Ван.
— Я люблю тебя! — крикнул Энакин.
Оби-Ван замер.
— Я люблю тебя, — повторил Энакин. — Я боялся сказать, и ты не обязан ничего говорить, просто сейчас я ничего не боюсь, и...
— Я любою тебя, — перебил его Оби-Ван.
Энакин осёкся.
— Что? — растерянно переспросил он.
— Я тоже люблю тебя, — громче сказал Оби-Ван.
И тут Энакин сказал то, чего Оби-Ван меньше всего ожидал, но в чём был чистый, беспримесный Энакин, который хотел всё знать:
— Давно? — требовательно спросил он.
И Оби-Ван расхохотался. Так, будто с этим смехом уходила вся тревога, все сомнения прошедших месяцев и лет, и жизнь очищалась, превращалась в чистый, сверкающий и бесконечный поток, в котором он плыл без усилий, который нёс его под солнцем, и не было ничего, кроме его покоя и блеска, и счастья, и Энакина перед ним.
— Давно, — сквозь смех ответил Оби-Ван, глядя в озадаченное лицо Энакина. — Очень давно.