Прикоснись ко мне —
Тогда все звёзды погаснут в миг,
Прикоснись ко мне —
Тогда все те, кто были возле
Вдруг станут невидимыми
Когда Освальд случайно признаётся, что ненавидит свои тупые, кривые, болезненные ноги — Эду в голову приходит неожиданная идея.
В каждый поцелуй, каждое слово и взгляд, принадлежащие Освальду, он вкладывает такое количество любви, которое у него только есть. С сердечками в глазах, теплотой в душе и руками на члене. Есть проблемы с поставками оружия, потому что какой-то подонок завысил цену? Значит, разберёмся вместе. Или совместными переговорами, или совместными пытками. На твой выбор, дорогой. Ты обжёг палец о сковородку, пока готовил нам субботний завтрак? Давай аккуратненько подую, заклею пластырем, и мы закончим вместе, а потом будем вдвоём наслаждаться панкейками с малиновым джемом и мятным чаем из парных кружек, сидя за крошечным круглым столом, ведь нам важно быть как можно ближе и касаться-касаться-касаться друг друга.
Эдвард стал тем, кем он является, во многом благодаря Освальду — он этого не скрывает. И внутренние изменения в самоощущении начались не только тогда, когда они вдвоём вспарывали грудную клетку шестёрке Галавана, нет. И даже не во время первой встречи в полицейском участке, когда Эдвард пытался незаметно приблизиться к главе мафии, а по итогу стоял с ним лицом к лицу и глупо улыбался. Нет. Как только имя «Пингвин» загремело в газетах — неуверенный в себе работник полиции решил, что отдаст всё за встречу с неприметным на первый взгляд парнем.
Который нагнул весь преступный мир.
Неуклюжий огромный пиджак, отобранный то ли у пятиклассника, которого наряжала мама, то ли у старика, уже совсем потерявшего вкус к жизни; блёклый галстук, будто снятый с трупа-неудачника; и серый мышиный рабочий халат сверху, чтобы не выделяться. Вся эта недоодежда отправилась в мусорку, а на её месте появились экстравагантные наряды зелёных оттенков (от ультразелёного до малахитового), ткань для которых тщательно подбирал именно Король Готэма. Больше недели провёл с Эдом в ателье, трепетно выбирая блестящие пуговички, на прочность проверяя загадочный принт и угрожая продавцу, который отвечал уж слишком грубо и не выполнял их требования и пожелания.
Учил, как правильно жестоко-красиво издеваться над людьми, вскрывая им подключичную вену, и как нужно целоваться. (Осторожно, грубо, с эмоциями и по зову сердца). Почему важно помогать правильным пешкам города, которые в трудный момент смогут отплатить тебе услугой, и не растрачивать себя на тех, кто слишком слаб (пустышки, не такие, как они) и не выживет среди безумцев с горящими глазами, которые правят миром (среди них).
— Уверенность в себе, — Освальд кусает ухо Эда, рычит и растягивает его своим членом, сжимая шею, — помогает не поддаваться панике, спокойно принимать решения, — Эдвард не может не запоминать даже тогда, когда в его ключицу больно впиваются зубы, а воздуха начинает не хватать, — а люди тянутся ближе и видят в тебе предводителя, — Кобблпот заменяет руку, зажимающую рот, на поцелуй, и, когда Эд кончает, Освальд понимает, что в следующий раз хочет, чтобы уже из него властно вытрахали душу.
Эдвард стал увереннее в разы.
От той нелепости, что работала в полицейском участке — не осталось и следа. Больше никто не сможет обтирать об него грязные тяжёлые ботинки. Буквально плевать в лицо, не ценя его вклад в расследование преступлений. Насмехаться. Не воспринимать всерьёз важные для него загадки, являющиеся составляющей его хрупкой, на тот момент, личности, которая просто хочет хорошего отношения к себе. Хочет понять, чего стоит настоящая дружба и каково это, когда о тебе заботятся искренне.
Сейчас — при одном его появлении в участке — замолкают все. В страхе и неведении, что будет дальше. Лица напряжены, а работа стопорится. Решит ли он устроить погром или уволить всех, кто игнорировал его? Заставит ли преклонить колено и извиниться или вырвать себе язык за то, что они не отвечали на его дружелюбные приветы в начале каждого дня.
Все знают, на что он способен.
Все знают, как он важен Освальду.
Все знают, на что Освальд способен ради него.
И в начале, когда Эд только притащил «Мистера Пингвина» к себе домой — интерес состоял только в том, как он добился главенства. На какие рычажки давит, за какие верёвочки тянет, кто кидается ему в ноги и по чьим спинам он поднимается на самый верх. Как заставить всех воспринимать себя всерьёз, если ты вылезаешь из грязи, и у кого лучший товар.
Почувствовав себя влюблённым, Эду стало интересно другое. Пьёт ли Освальд чай с сахаром? А может лучше кофе? А какой тогда? Был ли у него в детстве любимый мультфильм? А какое самое яркое воспоминание оттуда? Умеет ли он плавать? А ездить на велосипеде? А может, вдвоём покатаемся? Чего боится? Может ли Эд помочь преодолеть страх? В какой позе спит? И как любит, чтобы к нему прикасались? Нежно или очень нежно? Ему нравится, когда кусаются? А когда хвалят? А что хочет на ужин? И где встретить старость?
Когда во время ужина, они — по-семейному сидят за столом у камина, от которого исходит тепло, а холодный дождь — громко барабанит по крыше, пока ветер бушует, Освальд вдруг жалуется на свою «кривую безобразность» и ноющие из-за непогоды суставы, которые он терпеть не может. Ноги высасывают из него все соки, и даже просто смотреть на них — до ужаса тошно. До самоненависти.
Эду хочется залюбить, закомфортить и зауютить Освальда.
Избавляться от жутких загонов сложно (в Эде говорит собственный опыт). Издевательства ровесников, насмешки, побои. Собственные тараканы, ненависть к себе, страх и боль. Много боли. Которая может медленно пожирать клеточку за клеточкой, а может сожрать быстро и сразу, откусывая конечности и большую часть души. Когда темнота — как раковая опухоль, как паутина, из которой не выбраться, как самый страшный в твоей жизни ужастик. В ушах звенит, горло сдавливает и невозможно пошевелиться, чтобы сбежать.
Преодолевать такое очень сложно.
Но всегда есть шанс.
И Эдвард за него хватается.
— Давай я сделаю тебе массаж ног?.. — неожиданное предложение повисает в воздухе, а лицо Освальда покрывается милым румянцем в свете огня от камина. Они касались друг друга много и везде, рвано кусали, мягко целовали, пошло вылизывали. Занимались любовью и на этом столе во время завтрака, и ночью в полицейском участке (они же не виноваты, что страсть к друг другу нагрянула, когда у них были дела). Но почему-то Освальд смущается. Почему-то Освальд считает, что его ноги не достойны того, чтобы о них заботились и любили их. Они — сломанная деталь, разрушившая идеальный механизм. Никто не любит разбитые вазы, сломанные детские игрушки, трещины в асфальте.
Никто не может любить его ноги.
Освальд похож на крохотного ребёнка (у которого железный клинок в резной трости и заряженная обойма под столом), которого хочется любить и оберегать. Спрятать ото всех и сто часов шептать, какой он. Самый лучший, самый красивый, самый умный, самый жи-вой. Самый-самый. Наедине с Эдом он скидывает с себя тяжёлую маску контроля эмоций и окружения, полностью выключает паранойю и позволяет себе расслабляться, зная, что Эдвард его не подведёт. И это не просто вера в него и голос интуиции — это реальность. Действительность. И не где-то там, в параллельной Вселенной. Здесь и сейчас. Всегда.
Никто. Никогда. Не делал. Для него. Столько. Сколько делает Эдвард.
Когда даже во время объятий Эд отдаёт ему столько своих сил, утыкаясь носом в плечо и задевая сухими губами, без пошлостей, шею — что Освальд готов вновь воспрянуть духом, раскрывая свои чёрно-белые крылья, и возвышаться вверх, зная, что в случае падения — обязательно поймают и зацелуют ушибы. Зная, что Эдвард полетит рядом с ним, следуя за его самыми безумными планами и идеями, потому что в-е-р-и-т.
Освальду не страшно.
С ним — нет.
— Эд… — но в словах он теряется, потому что… Просто потому что. Потому что его ноги доставляли ему столько неудобств. Вечные тянущие боли, неудобная медленная ходьба, необходимость везде таскать с собой трость. Короли — не хромают, у королей — не бывает слабостей. Им никогда не больно. Никто не должен знать, что в его теле есть дыры, которые кровоточат, и если на них нажать, то он потеряет абсолютно всё. А тех, кто буквально жаждет его голову к себе в коллекцию — слишком много.
И когда миллионная мазь не помогает — он сдаётся.
Даже на миллион первой попытке, когда не получилось подчинить целый город, он не сдался.
А тут да. Тут он терпит боль, зажмуривая глаза, и забивает её в дальний угол сознания, не желая выходить с ней на бой. Просто-напросто сдался. Если нарочно не вспоминать о проблеме — значит её нет. Вроде, это работает именно так. Освальду хочется верить в это больше, чем в самого себя. Больше, чем его мать верила в Иисуса Христа и вечную жизнь.
— Если тебе будет некомфортно, то мы в ту же секунду остановимся, но давай хотя бы попробуем? — тараторит Эд, надеясь не спугнуть тем самым Освальда. Если тот скажет твёрдое «нет» — тот поймет и не будет давить, пока Освальд не решит сам для себя, что пора. Пора позволить, пора достать ненависть наружу и сразиться с ней лицом к лицу. Ведь внутри она проделала не просто дыру. Помимо неё ничего больше и не осталось.
— Тебе будет неприятно… — ужин стынет, но если честно так плевать. Еду можно погреть. А вот сдаться сейчас, оставив Освальда на хрупком судне самоненависти одного — нет. Эдвард слишком сильно его любит. И готов сделать всё ради его блага. Чтобы не разбился, не поранился, не утонул, захлебнувшись. Лишь мягкие перины, родные объятия, остров понимания страхов и принятия Освальда вместе с ними.
— Дорогой, я делал тебе минет и получал удовольствие от этого… Я обсасывал твои пальцы и получал удовольствие от этого… Я целую каждую тёмную ночь твой лоб прежде, чем заснуть, и получаю удовольствие от этого… Я люблю каждый сантиметрик твоего прекрасного тела, поэтому не думай, что массаж ног испугает меня, хорошо? Просто… Вдруг тебе станет легче и боль утихнет?
Освальд сжимает рукава своего длинного, огромного халата и крутит мысли одну за другой, одну за другой. Он не смотрит на Эда, взгляд расфокусирован, щека прикусывается изнутри, и играют желваки, но… Но паника, которая с удовольствием задушила бы его, угасла давным-давно, именно тогда, когда он признался сам себе, что Эдварду можно доверять. И с каждым днём это доверие только множится, хотя, казалось бы, больше — некуда.
Ему приятно касаться кончиками пальцев и всем телом, комфортно носить огромную, но яркую эдвардовскую одежду, утыкаться носом в его нежную ключицу и просто с-п-а-т-ь. Не боясь. Без ужасных кошмаров, которых хватает и в повседневной жизни. Без вечного страха, что если он позволит себе отдых, то обязательно случится что-то плохое. С ним или с Эдом. С ними. Кто-то нападёт, кто-то сожрёт внутренности, уничтожит и растопчет.
(Даже демонам в их спальню вход воспрещён).
Эдвард Нигма вовсе не выглядит, как светлый, добродушный, чистый ангел, когда играется с пушками (тыча их в лицо людям), умоляет Освальда научить его пытать жертв (чтобы башню сносило, а в штанах становилось узко) и намекает на секс прямо в машине по пути домой (в позе наездника должно быть удобно). Но важно вовсе не это. Абсолютно.
Важно то, как он смотрит, говорит, трогает, шепчет, любит. Искренне и нежно. Оберегая своими крыльями, много слушая, думая и решаясь на невозможное, чтобы уберечь Освальда. Принося тёплые носочки, когда у него мёрзнут ноги, и чистя оружие, измазанное кровью (иногда привычным, стандартным способом, а иногда ебанутым — языком). Идя на риск и забирая взятки у чиновников, чтобы доказать, что Освальда любят жители и верят в него, как в человека и мэра.
А главное, что сам Эд — любит и верит в него.
— Хорошо, только мне нужно будет привести их в порядок, — соглашается Освальд с потерянной улыбкой на лице, потому что непонятно, что из этого выйдет. Будет ли ему приятно или Эду придётся спасать его из вязкой пучины ненависти, даря свои объятия, поцелуи в макушку и поглаживания по спине… Эдвард протягивает Освальду руку, чтобы они смогли переплести пальцы, чтобы удержать и не дать расшибиться. Он рядом. Эд одаривает Освальда своей уверенной улыбкой, когда парень касается его ладони и мышцы лица расслабляются, отодвигая страх в сторону. — Подождёшь в спальне, пока я принимаю ванну?
— Конечно, солнце, столько, сколько тебе понадобится, — Эдвард сильнее сжимает пальцы, глядя в глаза Освальда, и подносит их скреплённые руки к губам, чтобы мазнуть ими по тыльной стороне ладони любимого. Ужин так и остаётся на столе, а их мысли — только друг о друге. Если не сейчас, то потом будет сложнее вновь завести этот разговор, и навряд ли Эд самостоятельно сделает первый шаг, чтобы вновь не сковырнуть больную рану. Он может продезинфицировать и подуть, чтобы было не так больно, но не пытаться прикасаться к ней немытыми руками.
Поэтому Освальд обретает уверенность с каждым шагом по пути в ванную, взяв огромное махровое полотенце белого цвета, в которое можно будет завернуться, словно в спасительный плед. Эдвард целует его в щёку и гладит по плечу прежде, чем дверь ванной комнаты оказывается закрытой. Если бы было нужно, Освальд бы попросил посидеть с ним там, но видно ему необходимо настроиться самостоятельно, чтобы вместе с водой утёк страх. Прямо в водосточную трубу.
Проходит несколько минут, и Эдвард слышит удары струи о железо. Освальд и так обычно педантичен до невозможного и обожает принимать ванну со всякими цветными ароматными солями, расставлять свечи и натирать себя губкой, и сколько он пробудет там сейчас — неизвестно, но Эдвард уверен, что парень будет долго намыливать ноги, дабы превратить их в идеально чистые. Чтоб ни единой волосинки, ни одной шершавинки.
Он так сильно благодарен Освальду за новые шажки в доверии друг к другу, на которые порой трудно решаться. Слишком уж много было предательств, обид и гнилых людей, которые один за другим убивали всё человеческое, способность чувствовать и дарить свои мысли другому. Готэм — далеко не райское место, и тут никого не интересует, что тебе больно, страшно, некомфортно. Каждый выживает, как может. И если ты станешь бесчувственным дерьмом, то, считай, что тебе повезло.
Эдвард никогда не хотел верить в это. Ведь в мире есть столько поистине чюдесных вещей! Начиная от готовки на собственной кухне с кучей венчиков, встречей алых закатов и нежных рассветов, цветных бабочек, садящихся на цветы, крючковатого шрифта, необыкновенных загадок (не все они про жаб и блендеры) и заканчивая небесными глазами Освальда Честерфилда Кобблпота, оттенок которых меняется в зависимости от освещения, его любовью к главенству, запонок в виде зонтиков, предпочтениями в мороженом и цветной помаде, и ногами.
Ногами в таких же огромных, как и полотенце, тапочках, которыми он шкрябает по деревянному полу, выползая из ванной. Хромота — не помешала Освальду добиться высот, и Эдвард верит, что нет на свете ничего такого, что сумело бы помешать. Освальд умнее, хитрее, сильнее. И нельзя не восхищаться тем, как быстро он вырос из прислуги Фиш Муни в того, кем он является сейчас. Из дерьма в короли.
Эдвард гордится им.
Он и не заметил, как пролетело время (хоть он и успел соскучиться) за внутренними размышлениями и осознанием в миллионный раз, как он благодарен Освальду за то, что тот позволил приблизиться к его душе и телу. За то, что он имеет право касаться его мыслей, каждая из которых — шедевральна. Каждую из них хочется вылизать. И записывать, записывать, записывать к себе на подсознательную, восхищаясь его ораторским искусством подчинения и командования.
— Ты точно уверен? — спрашивает Освальд, переступая с ноги на ногу и глядя на Эда, который привык ходить по дому так, чтобы в любой момент можно было сорваться на работу (пытки/убийства/грабёж/деловые переговоры). Но даже в своей идеально выглаженной рубашке с зелёным галстуком, ещё с утра любезно завязанном Освальдом, и зелёных штанах со стрелками — он выглядит, будто домашняя булочка, которую так и хочется обнять, искусать и съесть.
И пусть весь мир подождёт.
— Точно, дорогой, — как никогда в жизни.
Как тогда, когда решился подойти в полицейском участке и загадать глупую загадку про «ничего».
Как тогда, когда решился притащить раненого тебя к себе домой.
И ни разу с того дня не пожалел.
Освальд, завёрнутый в мокрое полотенце, (не гадкий утёнок, а настоящий лебедь-пингвин) тяжело вздыхает, когда укладывается на кровать, подминая под себя подушки, чтобы и спине удобно было, и видеть весь процесс можно. Чтобы направлять, как лучше не делать и какие движения уменьшают болевые, тянущие ощущения. Чтобы видеть Эда и тут же всё прервать, отдёрнув ноги, если на лице парня проскользнёт хоть толика неприязни. Хоть капелюшечка отвращения, которую он привык видеть изо дня в день со стороны всех вокруг.
Эду хочется слизать каждую веснушку с освальдовского, слегка напряжённого лица. Сцеловать, слюбить, сберечь. Рядом друг с другом — они всегда в безопасности, но в их спальне это ощущение спокойствия возрастает в миллионы раз. Зелёно-фиолетовое постельное бельё — они выбирали вместе. Шкаф, в котором хранится их одежда (очень часто и вправду их — которую они носят вдвоём, даже несмотря на разницу в комплекции) достался от Миссис Капельпут, а тот — её матери из Венгрии. Тёмные шторы с золотыми нитями-вставками закрывают от ненужных глаз. А чехол от очков на тумбочке, трость Освальда, которую он оставил возле комода, и даже какой-то полуживой цветок из старой квартиры Эда — создают семейный уют.
— Если захочешь прекратить, то просто говори, — под Эдом подминается кровать, и они смотрят глаза в глаза. Не отрываясь. Показывая всю любовь и доверие. Всю веру друг в друга и друг другу. Вместе они уже прошли и огонь, и воду, и Аркхем, и сумели преступить через гомофобные устои общества и признаться в газетах, что давно уже не просто напарники. Чтобы все знали их общую силу и могущество, потому что когда один теряется и не видит решения проблемы — второй обязательно приходит на помощь. (Планами, языком, ответами на загадки).
Эдвард поправляет свои очки, чтобы больше не отвлекаться на это, осторожно поднимает ноги ещё зажатого Освальда за гладко вымытые пятки (наверняка, он их намыливал не один раз) и аккуратненько кладёт их на свои острые колени, проводя по лодыжкам.
Он касался их, но касался не так. Касался своими ногами, касался коленей, когда раздвигал ноги, губами даже касался внутренних сторон бёдер. Он видел, как Освальд втирает в стопы болеутоляющие мази, и раз предложил помочь, но, когда Кобблпот отказался, он и подумать не мог, что дело оказывается в разрушительной ненависти.
Эдвард чувствует, что стал сильным, чтобы спасать Освальда.
Потому что сильным его сделал — именно он.
Эдвард готов потратить эту жизнь и ещё миллион следующих, чтобы искоренить из Освальда ненависть к себе. Чтоб ни капли не осталось, чтобы вся смылась и исчезла под действием любви к себе. Хочется, чтобы Освальд любил себя настолько, насколько Эдвард любит его. Бесконечно много.
Освальд смотрит на свои ужасные лягушачьи лапы и хочет накрыть их пледом, чтобы не видеть. Кривые пальцы, непонятно куда вывернутые стопы, вздутые вены, заусеницы, ногти не такие красивые, как на пальцах рук, да и вообще всё жалкое до ужаса. Почему Эд на это идёт? Почему у него горят глаза, а руки нежны… Неужели, всё ради него?
Да.
Эд проводит кончиками пальцев по тёплой стопе и ладонью растирает подошву, надеясь не сделать некомфортных прикосновений. Поглядывая то на Освальда, пытаясь уловить выражение его лица, то на ногу (он решил начать с самой больной), Эдвард круговыми движениями начинает массировать ступню. Он касается каждого пальчика от мизинца до большого и обратно, и вновь.
— Не больно? — Эдвард проводит ладонью по тыльной стороне и ведёт вверх. — Сустав как? — Всеми пальцами он разминает пяточную кость и внимательно смотрит на Освальда.
— Не больно, — Освальд отдаётся процессу.
Освальд закрывает глаза.
Так ощущения намного приятнее, не надо думать о том, что в таких шикарных эдвардских руках такие противные ноги. Возможно, и не такие ужасные, но всё-таки не достойные его. Со шрамами и неровностями.
Но массаж и вправду приятный. Пальцы Эда касаются его стопы, и он не может назвать это противной щекоткой, когда хочется пяткой заехать в морду морального урода. Это скорее просто комфортные разогревающие поглаживания, которые расслабляют. И мысли уже не такие тяжёлые… И мыслей нет вовсе. Только сердце стучит быстрее от прилива любви. Внутри разрывает от бури ощущений. Внизу живота начинает завязываться узел заинтересованности.
— Твои стопы очень красивые, — провести ногтями и заметить, как Освальд тяжело сглотнул, услышав комплимент. (Эд не собирается останавливаться). — Каждый сантиметрик твоего тела заслуживает любви… И пальчики на ногах тоже, — он, не отрывая взгляда от розоватого лица, видит, как Освальд будто пытается улечься ещё удобнее, но ногу не одёргивает. Позволяет продолжать.
И прикосновения, и комплименты.
— Мне приятно, — искренне шепчет Освальд, счастливо улыбаясь. Стимуляция разгоняет кровь по ногам, и тело расслабляется вместе с головой и тем, что внутри неё. Он шевелит второй ногой в немой просьбе уделить внимание и ей. Также пощекотать, также надавить фалангами, также помассировать пальчики… Пожалуйста.
Эдвард читает его мысли.
Всегда и везде.
Эдвард уделяет внимание обеим голеням, не чувствуя ни капли отвращения. А почему оно вообще должно быть? Освальд — родной человек, и всё в нём — родное. Всего его хочется к себе под кожу спрятать, каждой клеточкой ощущать, целовать и целовать. Знать каждую мысль, поселиться на прекрасную планету, которая у него есть в голове. Познакомиться с каждым демоном лично за руку, а потом пристрелить их, чтобы они больше не смели касаться Освальда. Чтобы Освальду стало легче. Чтобы его касался только он — и это не чувство собственничества, это — забота.
— Нет ни одной секунды в этом мире, когда я бы не хотел тебя зацеловать, — круговыми движениями Эдвард разогревает межпальцевые промежутки, — от макушки до ног… Потому что они — не кривые и не безобразные. Они — часть очаровательного, сильного, горячего тебя. Я люблю их, потому что я люблю тебя, понимаешь?
— Понимаю, — Освальд теребит край полотенца и шмыгает носом. Эдвард вызывает внутри него такую бурю чувств, что хочется кричать всему миру о любви к нему. Рассказать всем, что этот парень — забрал у него сердце, а теперь бережёт, как самую настоящую ценность. И он готов убить любого ради него. Пытать долго и кроваво, чтобы человек намучился так, что вообще бы пожалел о своём рождении. Эдварда хочется целовать в нос, готовить для него, удивлять редкими шедеврами искусства, петь ему, петь с ним и прижиматься ближе во время сна. Позволять быть внутри себя. Метафорически и не очень. И когда Эдвард касается его (так уж и быть) красивых ног, Освальд не только расслабляется. Освальд напрягается, потому что полотенце, похоже, уже не способно скрывать то, насколько ему приятно. Приятно колет не только ноги, но ещё и всё тело, и хочется застонать. — А ещё я, кажись, понимаю, что твой массаж меня возбуждает.
Освальд резко распахивает глаза, когда произносит последнее слово, и тут же прожигает Эдварда взглядом, пока мурашки разносятся по телу. А тот в ответ прожигает его, и хитрая улыбка с обнажёнными зубами моментально расплывается на лице. Стоит ему лишь взглянуть на прикрытый член, чтобы понять.
Освальду. Вот настолько. Нравится. Массаж ног.
Они глядят друг на друга в полнейшей тишине, веки словно тяжелеют, а дыхание спирает. Но что Освальд мог сделать кроме того, как сказать правду? И нет, это не просто физиология, это — Эдвард Нигма. Его Эдди. Солнечный и родной. И теперь Освальд нуждается в чём-то большем, чем просто ласка стоп. Чтоб везде, по всему телу.
Ему чертовски необходимо, чтобы Эд провёл губами по тазобедренным косточкам, пробежался дыханием по рёбрам и уложил свою ладонь на его член.
— Тебе нравится сам массаж тела или только ног?.. Или комплименты?.. — Эдвард осторожно ведёт кончиками пальцев от пятки по суставу и вверх по голени, чтобы уложить руку на колено Освальда и дать ему понять свои ощущения. Он впитывает его эмоции, не показывая, насколько самого всего скрутило от возбуждения внутри. — Ты такой красивый, когда смущаешься.
Он — король Готэма лежит и смущается. Жалеет ли он о чём-то в своей жизни? Ни разу.
— Меня возбуждает всё вместе, — взгляд Освальда скользит вслед за рукой Эда, которая обхватывает его белёсое колено, скребёт острыми ногтями по бедру и останавливается на границе с полотенцем, ожидая разрешения.
И Освальд взглядом показывает, что можно.
Освальд мычит, откидывая голову назад, когда шершавая ткань задевает головку члена, и он предстаёт полностью голым перед Эдом, который с наслаждением разглядывает всё его тело. Будто не делал этого вчера, позавчера, позапозавчера. Не хочется закрыться руками, спрятаться под одеялом или выколоть Эдварду глаза. Потому что между ними столько доверия, что даже обнажёнными они не чувствуют себя так, будто с них срезали кожу… Освальд Кобблпот — шедевр Эдварда Нигмы, который никогда не потеряет своей значимости. Люди ежедневно ходят в музеи, чтобы насладиться средневековыми картинами и античными скульптурами. Эд безумен до искусства. Эд безумен до Освальда. Ему не нужны музеи, ему нужна их общая спальня.
— Могу я поцеловать твои ноги? — Эдвард сегодня не действует самостоятельно. Ему важно слышать, что говорит Освальд. Его желания, просьбы, направления, чтобы тот и сам понял, что требуется его телу для получения максимального удовольствия. Совместное изучение ног Освальда, дабы уничтожить презрение и привить к ним любовь. И даже неправильно сросшиеся кости — не помешают им.
Им никто не помешает быть счастливыми.
Они со всем справятся.
— Можешь.
Эдвард полностью забирается на кровать прямо в одежде и тянется к Освальду за поцелуем в губы, потому что, блять, просто соскучился по ним и хочет ощутить, как чужой язык проходится по его зубам и проникает в глотку. Эдвард любит целоваться глубоко, выпуская эмоции, когда глаза горят. И чтобы рот трахали языком, и воздуха не хватало, и прикосновения были такие же тяжёлые во всему телу.
Он понял это, когда Освальд целовал его. Освальд дал ему понять, что нравится его телу. Почему ему неприятно, когда касаются его ушей, и приятно, когда проводят кончиками пальцев по шейным позвонкам. Освальд стал наставником не только по убийствам, но и по любви. И Эд хочет отплатить той же монетой на пути к принятию своих недостатков. Ведь нужно сломать установку в голове, что с тобой что-то не так, и сжечь её вместе с другими, такими же разрушающими.
До встречи Эдварда с Освальдом, с Мистером Пингвином, он думал, что тот всемогущ. Пуленепробиваемая статуя, всегда без проблем добивающаяся всего, что захочет. Что у него нет слабостей и он дрочит на себя в огромные зеркала по всему дому, упиваясь своей превосходностью над другими и гениальным мозгом, способным строить грандиозные планы.
И он оказался прав и неправ одновременно.
Освальд — нечто большее, чем самовлюблённый кретин. Его любовь к себе — это любовь к тому, как он сумел подняться на высоту, любовь к драгоценным белым лилиям, которые так обожала его мама, любовь к умению за секунду реагировать на стрессовые ситуации и плеваться, когда что-то идёт не по его приказу. Освальд умеет ценить себя, даже несмотря на внутреннюю борьбу, и ценить то, что по его мнению — важно. Он действительно умнее многих.
(Всех).
Освальд тяжело дышит в поцелуй, потому что шершавая эдвардовская одежда касается его голого тела, и он чувствует себя таким чертовски, по-блядски открытым перед Эдом, когда раздвигает ноги и обхватывает ими обтянутую штанами задницу, притягивая ближе к себе. Чтобы потереться, прикоснуться, почувствовать, чтобы везде и сразу. Галстук щекочет грудь, пока Освальд тянет за идеально уложенные волосы, превращая их в растрёпанное гнездо, отчего Эдвард мычит в поцелуй и отстраняется, чтобы достаточно грубо схватить парня за подбородок.
— Не трогай себя, — Эд не прикасается губами ни к длинной шее, с которой ещё не сошли все розоватые засосы, ни к острым ключицам, ни к хрупким плечам. Он нагло игнорирует жаждущие, вставшие соски и впалый живот, не обращая на них внимания. Сейчас ему неинтересны гладкие руки и ребристые рёбра.
Он целует колено, укладывая раскрытую ладонь на бедро Освальда, и сжимает её, слыша вдох наслаждения. Мокрыми губами он чьмокает коленку вновь и вновь, и невесомые поцелуи превращаются в насыщенные, с укусами и… С мокрым вылизыванием.
Эдвард широко лижет колено Освальда, поднимая взгляд на его член, который без единого прикосновения к себе отвечает сочащейся розовой головкой, которую тоже хочется облизать — всю, каждую венку, чтобы ощущать её тяжесть у себя на языке и умирать от того, какая же она, блять, прекрасная и вкусная. Он вдыхает запах Освальда, тыкаясь в колено носом и цепляя зубами чувствительную кожу, аккуратно прижимая ногу к кровати.
— Я люблю твои колени, когда они выглядывают из-под халата или когда я кладу на них ладонь во время сложных встреч, чтобы поддержать тебя, — когда Освальду нужна моральная поддержка или когда поставки идут не так, как надо, и кто-то отказывается подчиняться его законам, ему нужна помощь. Ему нужён Эд, который бы своим мимолётным прикосновением дал понять, что всё будет хорошо, что Освальд — молодец и со всем справляется. Они справляются вместе.
В одежде и самому становится жарко — рубашка, застёгнутая на все пуговицы, словно сильнее давит на грудную клетку, галстук — на шею, штаны — на член. Его. Возбуждает. Освальд Честерфилд Кобблпот. И когда он смотрит в его глаза, кончиком языка ведя от колена вниз по лодыжке, у них обоих в голове взрывается нечто необъяснимое, будто ещё не предел, но вот-вот и почти всё.
Рано.
Освальд сжимает руками цветную простынь, когда Эд целует его больной сустав, аккуратно держа ногу на весу. О нём никто никогда так не заботился. И когда ему, будучи избитым Фиш Муни, пришлось самому себе вправлять ногу на место, зажимая во рту грязную, кровавую тряпку, чтобы крик не был слышен на всю округу и не привлёк внимание, он не думал, что однажды бывший судмедэксперт будет с такой лаской относиться к нему — целиком и полностью.
Потому что тогда было много слёз и бессилия.
Сейчас много-много любви и взаимопонимания.
Когда он понял, что без трости ему не выжить — хотелось эту самую трость запихнуть кому-нибудь в глотку и чтоб до задницы достала. С ней нельзя быть таким ловким, быстро убегать, обманывать соперников физическими способностями. И даже несмотря на то, что он всегда на шаг впереди, и его сила — это ум и хитрость, однажды нога может стоить ему жизни. Он ненавидел поломанность всей душой и телом, он ненавидел свою слабость.
Эдвард Нигма — его слабость, превратившаяся в силу, опору, поддержку.
Ненависть к ногам — его слабость, превратившаяся в наслаждение, вздохи, кинк.
— Ты самый удивительный человек на свете, Освальд, — Эдвард проводит губами по его пятке, — самый умный, красивый, невозможный, — он чередует поцелуи в стопы и слова, — яркий, броский, — и Освальд визжать готов в перемешку со слезами счастья, потому что ему т-а-к приятно, но при этом так горячо, — никто в этом мире не сравнится с тобой, потому что ты особенный.
Эдвард прикусывает идеальную кожу стоп и лижет её под смачное «бо-о-оже» из уст Освальда. Он оставляет хаотичные мокрые дорожки и сжимает свой член через ткань штанов, прикрывая глаза. Молочная кожа отдаёт сладкой лавандой, и Эду становится пиздецки сложно собирать мысли воедино. Он. Кайфует. Вылизывая. Ноги Освальда. Проводит губами по всем пальцам и обхватывает ими большой, насаживаясь ртом, словно на член, и обсасывает его, довольно мыча.
Пиздец.
Освальд хочет сжаться, потому что его тело безбожно выкручивает от возбуждения, член буквально вибрирует. Ему надо-надо-надо, чтобы по нему провели пальцами и оттянули головку, задевая ногтями. Хочется царапнуть по рёбрам, чтобы жгущая боль хоть немного отрезвила и он смог адекватно реагировать на происходящее, пока одну его ногу ласкают языком, а другую пальцами.
Полный пиздец.
Эдвард с характерным причмокиванием выпускает палец изо рта, и на парне такая довольная улыбка, что его лицо практически трескается от счастья. И во многом — это из-за животной реакции Освальда. Подув на ноги, Эд прижимает обе стопы к своим покрасневшим от возбуждения щекам, задевая душку очков и ощущая, насколько ноги мокрые от его слюны. Эдвард видит похотливо-просящий взгляд своего парня мужа и трётся пахом о задранное бедро. Такое вот гремучее сочетание.
— Мои ноги смотрятся красивее на твоём лице, — еле слышно произносит Освальд, смотря. Смотря и запоминая каждый пиксель. Смотря и шевеля пальцами, надеясь, что Эдварду приятно.
Ему, блять, приятно.
И Эду тоже.
— Как думаешь, как они будут смотреться на моём члене? — таким же шёпотом спрашивает Эд, уже представляя, как ноги Освальда могли бы скользить по всей длине, сжимая и разжимая, касаясь пятками и подошвой. Их бёдра и лодыжки бы соприкасались, а потом Освальд бы положил ступни на его живот и слегка нажал. Его бы вскружило, потому что это — необычно и интересно, как с теоретической точки зрения, так и с практической. Похожи ли ноги на руки и насколько это удобно и приятно?
— К такому… — Освальд тоже представляет. Думает, как будет разводить колени в сторону, чтобы потом свести их. Думает, что хотел бы вылизать ноги Эда. Потому что свои сейчас, блестящие от чужой слюни, выглядят красиво, возможно даже притягательно. Сейчас — он не видит в них той отвратности. Только источник возбуждения. — К такому я пока, наверно, не готов, — произносит и не боится поломать интимную обстановку. Он понимает, что Эдвард уважительно воспримет его решение. Не страшно, что на лице Эда вскочит презрение, потому что он разочаровался в нём и оскорбился отказом.
Это не про них.
Забота, уют, отзывчивость, принятие, теплота, чуткость — это про них.
«Они» — синоним всем этим словам.
— Хорошо, родной, — Эдвард тихонько убирает ноги Освальда со своего лица и кладёт их на кровать. Несмотря на то, что самого трясёт так, будто его поджарили на электрическом стуле, хочется лишь доставлять Освальду удовольствие и задвинуть свои желания на второе место. Всего себя — ему, каждое прикосновение — его и для него. И когда он притягивается к Освальду для поцелуя в губы, остаётся лишь несколько жалких миллиметров прежде, чем он произносит:
«Я горжусь тобой».
И Освальд так сильно ценит это.
— Разденься, пожалуйста, — умоляет Освальд, проводя кончиками пальцев по ткани рубашки, которая чертовски мешает, и отрывает задницу от кровати, чтобы вжаться членом в ширинку. У Эдварда почти руки подкашиваются, ещё чуть-чуть, ещё такие выкрутасы от Освальда, и Эд упадёт сверху на него. — Очень сильно нуждаюсь в прикосновениях кожей об кожу.
В его глазах — целая огромная Вселенная. Необъяснимая и пока не до конца изученная. И Эдвард хоть никогда и не хотел быть космонавтом и летать в космос, но он — всегда мечтал любить и быть любимым.
Как сейчас.
Эдвард, нависая над Освальдом, просто любуется чертами его лица. Тем, какой он есть. С миллионами веснушек на лице, с яркими густыми бровями, по которым он проводит пальцами, с горбатым любимым носиком, обкусанными-зацелованными губами. Освальд подносит свои руки к его лицу, чтобы снять с Эда очки (интимно) и посмотреть в глаза без стекол.
Эдвард не выдерживает и проводит языком по носу Освальда, вылизывая перегородку. Про это они уже разговаривали. Свой нос — Освальд любит. И когда его облизывают тоже. Освальд на такое только смешно морщится и даже ловит смешинку, чувствуя себя таким крошечным в этот момент благодаря Эду.
Как же они влюблены.
— Следующим тогда галстук, — шепчет-приказывает Эд, и Освальд цьмокает его в нос, расслабляя узел, чтобы снять осточертевшую удавку через голову и кинуть её в какой-то угол. Эдвард, конечно, кропотливый до деталей и порядка, но когда дело касается секса — ему настолько плевать на всё кроме Освальда. (По правде говоря, ему всегда плевать на всё и всех, кто не Освальд). — А теперь пуговицы.
Освальд всегда послушен. Освальд расстёгивает две верхние пуговицы и, когда понимает, что до изнеможения хочется куснуть Эда за шею, то берёт и кусает. Сильно. Больнюче. Чтобы засосы остались и их бы пришлось прятать ото всех (ради поддержания имиджа) и хвастаться ими вновь в спальне. Эдвард стонет на ухо Освальду и руки подгибаются. Он трётся об чужой твёрдый член, стимулируя Освальда на салюты в голове и более сильное сжатие зубов. От этого засос получается ещё бордовее и, блять, как же Освальду приятно осознавать этот факт. Принимать свою охуенность.
Вылизывая шею, он расстёгивает рубашку до самого конца, быстро и рвано, и, наконец-то, имеет возможность щупать руками грудь и живот, рисовать на теле невидимые узоры и сжимать пальцами соски, выкручивая их до невозможного состояния, осознавая, что всё это — принадлежит ему. Эдвард весь — его.
А он — весь Эдварда.
Эду приходится усесться на бёдра Освальда, чтобы скинуть с себя рубашку и живо расстегнуть ширинку, чувствуя облегчение, когда бляшка ремня больше не сжимает. Ткань не прилипает к телу, а Освальд съедает его своим поплывшим взглядом.
— Смазка? — спрашивает Эдвард, нехотя поднявшись с кровати, чтобы раздеться полностью и, как Освальд пожелал, остаться без одежды и касаться-касаться-касаться. Эд одновременно стягивает штаны и боксеры, не отрывая взгляда от своего возлюбленного, который прогибается в спине и протягивается к тумбочке, к верхнему ящику, где и хранится их клубничная смазка. — Хочу отсосать тебе.
— А чего хочешь взамен? — Освальд, убравший с лица пряди волос, восхищён красотой Эда. Его хочется съесть, всего такого высокого и властно-нежного, цапнуть за кусательную задницу и исцеловать плечи. Головка его члена требует внимания, по ней можно нужно провести пальцами или языком, взять за щёку и подуть.
— Я могу кончить просто с твоим членом в моём рту, — Эдвард возвращается на кровать к Освальду и касается его, как он и желал. Всем телом, всей душой, членом к члену, губами к губам, по рёбрам, животу и шее. Эдвард лижет шею Освальда даже не кусаясь, просто вылизывает каждый миллиметрик тела, вдыхая аромат возбуждения. И то, как Освальд гортанно рычит, когда Эд обводит языком соски — кончить прям здесь, прям сейчас. Он кладёт руки Освальду на плечи, а языком ведёт от одного соска к другому и трёт их пальцами, ловя вдохи раскрытыми губами. — Такой весь мой.
— Весь твой, — Освальд настолько разморенный, растекшийся лужицей, податливый и расслабленный, что Эда ведёт. Никто и никогда не видел его таким. А он — да. Он — причина этого.
Эдвард наносит на ладонь ароматизированный любрикант, чтобы согреть его на пальцах, и яркий клубничный запах бьёт в нос. Ещё раз языком по рёбрам, куснуть за живот, лизнуть бедра, близко-близко к яйцам, раздвигая ноги Освальда шире.
Ноги, которые уже не кажутся такими отстойными. Тем более, когда на них язык и губы Эда. Тем более, когда Эд просто рядом с Освальдом — спит в его объятиях или дарит новую пушку, приглашает его на пикник в парке, где они встретились во второй раз, или вылизывает задницу после того, как кончить в неё.
В такие моменты особенно остро чувствуется любовь. И не только потому, что у них обоих стоит и хочется довести родного человека до оргазма. А потому что тело — раскрыто, как и душа. Они — чёртовы собственники до своего тела (однажды Освальд отрубил руки человеку, который слишком сильно и интимно провёл по его плечу). А они друг другу доверяют, возможно, даже больше, чем самим себе. Когда веришь каждому е-г-о слову, даже не думая ставить сказанное под сомнения. Это просто незачем.
Здоровые отношения двух нездорово поехавших людей.
И когда рука Эда, покрытая смазкой, обхватывает оба члена и несколько раз просто водит по ним, чтобы нормально её распределить, их протяжные стоны смешиваются воедино, и они улыбаются друг другу. Всё бы отдали, чтобы ежесекундно видеть эти улыбки. Настоящие, искренние, живые. От которых хочется рассыпаться на миллиард частей, потому они — слишком прекрасны.
Эдвард прижимается свои длинным телом к освальдовскому и просто даёт им секунды почувствовать сердцебиения друг друга. Прежде, чем нагло улыбнуться и провести языком по губам Освальда. Прежде, чем соскользнуть вниз и до красных пятен сжать его задницу.
Освальд видит губы Эда на своём члене и, не выдержав, закрывает глаза от удовольствия. Головка ложится на язык, и Эд, который уже давно приловчился отсасывать Освальду правильно, знает, что тот любит, когда губы сильно-сильно смыкаются и скользят по всему члену. Слюна накапливается быстро, поэтому Эд помогает и Освальду, и самому себе руками, одновременно сжимая головки. Сильно. До громких стонов по всему дому.
Лижет словно ноги, лижет и наслаждается этим, а из-за ягодного привкуса и вовсе кажется, что это детский чупа-чупс, только намного лучше и с солоноватым привкусом. Капельки пота скатываются по спине, и движения головой только ускоряются. Вслед за ударами сердца. Освальду даже не нужно направлять Эда, путая пальцы в его волосах, потому что они чувствуют друг друга каждой клеточкой тела.
Эдвард кладёт ноги Освальда к себе на шею, чтобы пятки касались поясницы, и синхронизирует движение рукой по своему члену и языком по члену Освальда, хотя это и получается слегка трудновато. Каким бы холодным и бесчувственным Эд не казался, когда он разделяет с Освальдом одну сторону переговоров — в постели он тонет в удовольствии и эмоциях. И это тот случай — когда утопленником он чувствует себя намного счастливее.
Стоны ласкают уши Эда, и он видит, как Освальд выгибается, поэтому нежно массирует тазобедренные косточки. Уже вот-вот, уже чуть-чуть. Проведя языком по уздечке, он сжимает яйца и вылизывает-вылизывает-вылизывает бёдра. Маленький-большой котёнок. С длинным, широким, специально для такого языком.
— Никакая ангельская красота не сравнится с твоей, — Эдвард трётся щекой о член Освальда, придерживая его одной рукой, а вторую укладывая тому на живот. — Твои ноги созданы для того, чтобы их ценили и любили, — он целует член в головку и видит практически мокрые глаза Освальда. От чувств и возбуждения. — Ты весь создан для этого.
— Мы созданы для любви, — Освальд вскидывает бёдра, когда Эд делает решительный шаг, чтобы довести его до оргазма, и вместе с быстро-быстро, но нежно дрочащей рукой добавляет и язык. Он любит настолько сильно, что до невозможного. И он будет говорить об этом вновь и вновь. И слёзы в глазах от счастья и вправду есть. Слишком много чувств к Эду, что держать их в себе — невозможно.
Эдвард удерживает двумя руками бёдра Освальда, чтобы тот случайно не дёрнулся слишком сильно, и он не задел зубами член, из которого выстреливает солёная сперма, и глотка наполняется приятной для него жидкостью. Обожает до безумия. До нездоровой зависимости.
Он убирает губы и, вновь возвращая руку на член Освальда, продолжает ею двигать, чтобы выжать его до единой капли. Эдвард глотает сперму, не обтирая остатки с губ, и, пока Освальд лишь тяжело дышит, он быстро облизывает его головку и переключает внимание на свой член. Грубо, жёстко, без лишней ласки, потому что сил уже нет и хочется поскорее кончить, чтобы улечься к Освальду и взглянуть ему в глаза.
Секунда-две-десять и Эд специально кончает на ноги, пах и живот Освальда, чтобы ещё за десять секунд слизать часть своей же спермы с бёдер, которая отличается по вкусу, слегка прикусив кожу.
Он просто слишком любит бёдра Освальда. Ничего личного.
Любит всего Освальда.
Эдвард укладывается рядом с Освальдом на его же подушку, чтобы поцеловать в щёку, и подождать, пока он примет то, что между ними только произошло. Не сколько в физическом смысле, сколько в моральном. Начиная от сумбурно вброшенной фразы и заканчивая оргазмами и всеми сказанными комплиментами.
— Мне кажется, у нас двоих неожиданно выявился фут-фетиш, — первое, что произносит Освальд и тихонько смеётся, поворачивая голову к Эду, чтобы взглянуть на него всего такого мокрого, разряжённого и домашнего. Посмотреть в глаза и в миллионный раз осознать, что он — не иллюзия и не обман. Он — сплошное счастье без грамма боли и страха.
Когда любимый человек смог вложить в тебя свою любовь, вытесняя самоненависть. Показал, что можно жить намного счастливее, хоть на каплю, и с удовольствием принимать себя т-а-к-о-г-о.
(Самого звёздного, самого Вселенского, самого бесконечного).
— Мне кажется, что тебе не кажется, — Эд переплетает их ноги, коленки по-интимному соприкасаются, как и носы вместе с губами. Если Освальд будет готов, то они обязательно вновь повторят миллионы поцелуев, чтобы ни один сантиметрик ног не остался нетронутым. Или проработают вдвоём другую травму, его или Освальда. Вместе.
Комфортно.
Легко.
Свободно.
Когда Эд прикрывает глаза и уже не думает ни о чём — Освальд уверенно признаётся, что ему нравятся свои нежные, красивые, необычные ноги.