Этому сбыться едва ль положено.
Ты трогаешь пальцами жадно кожу
и, щупая перья под ней, тревожно
решаешь: а звать врача?
От этой болезни нет в мире средства,
она хуже самых страшнейших бедствий.
Слова б его резали злее лезвий,
но губы его молчат.
Сорвались бы, жаля обидой черной,
но он, на молчание обреченный,
поводит лишь только своим плечом, и
ключицы его остры.
Глядишь: кость прорвется, крыло расправит,
и будет тогда улететь он вправе,
а сердце, что ребер лежит в оправе,
посмеет к тебе остыть.
Лежишь на груди его, слышишь стуки
и злишься, силками вокруг него тянешь руки,
его обрекая собой на муки
без неба терпеть и жить.
Но, перьями столько набив подушек,
сама понимаешь же: только душишь,
не стать человечьими птичьим душам,
а значит, довольно лжи.
Так быстро сбегает - обидно даже.
Свободный полет его дик и страшен,
и все позади уже "мы" и "наше".
Боль кислая, как мерло.
Тебе плохо спится: пылает кожа,
под ней что-то чешется и тревожит.
Ты думаешь: этого быть не может,
Но лезет на свет перо.