Карабаев пригласил меня на закрытую вечеринку по случаю своего дня рождения. Я долго отнекивался, но Карабаев был непреклонен.
Около десяти вечера я вышел из такси у его особняка и позвонил в ворота. Мигнул красный глазок домофона. Через минуту калитку открыла горничная с рацией на поясе, в отутюженном платьичке с твёрдым накрахмаленным воротничком (и где сейчас таких только берут?) и проводила меня на задний двор. Там, между фонтаном и мангальной площадкой, была устроена небольшая сцена; как раз в этот момент какая-то девушка, почему-то в костюмчике Санты с коротенькими шортиками, в обнимку с очаровательным парнем заканчивала "Happy birthday to you". Гости поднялись и принялись свистеть и аплодировать. Захлопали пробки, брызнуло шампанское. Я наконец отыскал взглядом Карабаева и стал пробираться к нему сквозь толпу. Он тоже заметил меня и сам подошёл ко мне. Поздравления выслушал, чинно кивая, по старой китайской традиции трижды отказался от подарка; наконец все выпили и разбили на счастье бокалы.
Парад поздравлений продолжался, гости преподносили Карабаеву музыкальные подарки; те же, кто предпочел более простые, осязаемые формы, поочерёдно подходили и вручали ему коробочки, букеты, корзины. Карабаев складывал это всё на специальный круглый столик, украшенный каким-то серебристым хворостом в вазах. Заиграл саксофон; на сцену вышла коротко остриженная пепельная блондинка в коротком серебристом платье и на высоких шпильках. Запела "Позови меня с собой".
Я её не знал.
Я здесь вообще никого не знал. Все гости Карабаева вели себя так, словно каждый из них был очень близко знаком с каждым, но тщательно скрывал это ото всех. От этого у меня развилось досадное ощущение какого-то закрытого клуба, в который я попал совершенно случайно, и теперь должен делать вид, что понимаю, что происходит и кто все эти люди.
Я не льстил себе мыслью, что меня здесь могли узнать. Вряд ли эта публика читает книги. Однако этого было достаточно, чтобы подлечить моё уязвлённое самолюбие; я вообразил себе, что работаю под прикрытием и они понятия не имеют, что находятся под очень зорким наблюдением даже на этой закрытой вечеринке. Писательская работа вообще не далека от работы разведчика, если разобраться; ходишь, наблюдаешь, слушаешь, собираешь сведения, “водка с мартини, взболтать, а не смешивать”… Шучу. Я пью только сок.
***
Карабаев сел рядом со мной и заговорщически посмотрел поверх тёмных очков. Они вряд ли были ему нужны, но так он чувствовал себя солидным и богатым.
– Как тебе общество? Не спи, замёрзнешь, – он издевательски скривился, отхлебнув из моего стакана. – Ты что, тоже из этих..? – он деланно отплевался. – Из ППшников?
– Не дождёшься! – я отобрал стакан и залпом допил.
– Что работа?
– Ты серьёзно? Решил сейчас об этом спросить?
Карабаев приподнял одну бровь и сказал:
– Так ты молчишь, как партизан. Вот я и подумал, что с таким серьёзным лицом только работу и обсуждать.
– Работа работается, контора пишет, – отмахнулся я.
– Неужели настолько в стране нечего печатать, что твои работы приняли в издание? – деланно всплеснул руками Карабаев.
– Я, конечно, вместе со всеми желаю тебе здоровья, но скорой и безболезненной кончины тоже могу пожелать, – сказал я и потянулся за шоколадной картошкой.
***
Моё внимание привлёк молодой человек, стоявший за фуршетным столом. Он смотрел на тарталетки с икрой так, словно они были сделаны из чего-то несъедобного; равнодушно и планомерно вел взглядом по столу, будто бы высматривал устрицу среди камней. Весь из себя холёный, с точёным профилем. Костюм по последней моде – то есть висит как мешок – но это, отнюдь, не скрывало его хорошо развитой фигуры и, хоть и небрежной, но грациозной позы. Он нарочно стоял, странно накренившись, вопреки своей сильной прямой спине. Двигался неохотно, будто с ленцой. Я почувствовал в этом странный флёр позёрства и мне стало неприятно. Наконец, словно бы придя к согласию с самим собой, он повернулся и жестом подозвал стоявшую поодаль горничную. Она подошла и, видимо, следуя его указаниям, положила на подносик пару мандаринов, банан, несколько миниатюрных стаканчиков с суфле какого-то дурацкого розового цвета, стакан с газировкой – и отнесла всё к одному из столиков. "Вот ведь избалованный мальчишка", – мелькнула у меня неприязненная мысль.
– На кого смотришь? – Карабаев снова повернулся ко мне. – А-а! Ну, как он тебе?
– Кто?
– Микки! Кто ж ещё.
– Кто?!
Карабаев снял очки и посмотрел на меня как на в детстве уроненного.
– Тот молодой человек в чёрном – Микки. Ты его не знаешь? Ну и не велика беда, узнаешь, значит.
– Неприятный тип, – не сдержался я.
Микки стоял, вальяжно опершись на стол и как-то манерно держа свободную руку на весу, и открыто, в упор рассматривал девочку на сцене. Девочка старалась изо всех сил придать своему миниатюрному плоскому тельцу сексуальности, но она была ещё совсем ребенком. На неё смотрели ободряюще-снисходительно, и, кажется, это приводило её в отчаяние. Взгляд Микки, напротив, дерзкий и беззастенчивый, она совершенно не замечала.
Чему я удивился – сам не знаю. Ко всяким странным кличкам среди богемы я давно уже привык. Микки повернулся и, как-то неестественно покачиваясь, вышел из-за стола.
– Балеринка наша большовская… – задумчиво прокомментировал Карабаев.
– Шутишь? – я посмотрел на него. – Не смешно. С годами чувство юмора у тебя только тускнеет, Митя.
– Чего это я вдруг шучу? – не понял Карабаев. – Самая настоящая балеринка. Только вон, покоцанная, как видишь. Чё ты так удивляешься? С кем не бывает…
Я одарил его скептическим взглядом и проследил, как Микки, опираясь на красивую дорогую трость, дошёл до кресла, тяжело, устало сел и вгрызся в шкурку мандарина.
– Сейчас-то он не танцует, понятное дело. Зато у него картинная галерея. И сам иногда пишет. Не очень много, скорее по настроению. Но оно того стоит. Нет, реально! – он заметил-таки моё кислое лицо. – Вот чё ты мне не веришь, вша полосатая! Я тебя возьму и отвезу к нему в галерею. Сам увидишь.
***
Когда ночь начала свежеть, Карабаев пригласил всех подняться в мансарду. Там были сдвинуты бильярдные столы и организовано место для танцев. Ожили мощные колонки, зажгли подсветку, веселье забурлило.
Я вышел на балкон. Ночь была тёплой и тёмной. В окнах мелькали разноцветные всполохи, и я отвернулся; от духоты начинало мутить. Открыл бутылку воды – минералка зашипела и брызнула на рукав. Я машинально встряхнул руку, и вдруг заметил у белых мраморных перил темную фигуру. Кажется, за мной исподтишка наблюдали.
Я, будто бы ничего не заметив, подошёл и встал почти рядом. Это был Микки. Я пил воду и делал вид, что не обращаю на него внимания. А он смотрел на меня. Наконец он пошевелился, перенося опору на другую руку, и я снова увидел вблизи его трость.
– Тоже не переносите стробоскоп? – вдруг спросил он.
Я сначала даже не понял, что вопрос был ко мне, так тихо он прозвучал. Я посмотрел на него, ожидая увидеть насмешку или высокомерную ухмылку, как те, которыми он одаривал гостей в салоне и на улице. Но Микки только поймал мой взгляд и грустно улыбнулся.
– Да нет… Покурить вышел, – я показал пачку "чапмена " и взял в рот сигарету. Закурил.
– Позволите? – как-то неожиданно… робко, что-ли, попросил Микки. Голос у него оказался неожиданно приятный, поставленный. Я опешил от внезапно обрушившейся на меня доброй, лучистой красоты его лица; он смотрел на меня спокойно, как будто принимая заранее всё возможное осуждение в свою сторону. Так выглядят подростки, привыкшие к общественному непринятию.
Я на автомате протянул ему пачку. Он взял сигарету, наклонился ко мне и прикурил прямо от кончика моей.
– В балет уже не требуют людей с дыхалкой? – ляпнул я, совершенно обалдев от неловкости.
– Думаю, балет не много потеряет, – Микки демонстративно приподнял трость к глазам, а потом резко стукнул по мрамору.
Мы стояли и смолили в ночь. Молчали. Я чувствовал себя неуютно от ощущения недосказанности. Вроде ничего и не должен был говорить, но глодало чувство, что меня неправильно поняли.
– Мне сказали, вы пишете картины, – сказал я и вдруг испугался, что он не ответит, и моя реплика глупо повиснет в воздухе.
– Кто это вам сказал? – насмешливо, но совсем не презрительно спросил Микки.
– Карабаев.
– Чушь. Я танцую, – он сделал ногой плавное движение, демонстрируя действительно превосходную пластику.
– С этим?
– С этим, – он снова стукнул тростью по мрамору.
Мы опять помолчали.
Воздух вибрировал от мощных звуковых волн, слышался визг и смех, время от времени билась посуда. В общем-то, всё как на любом корпоративе.
– А вы чем занимаетесь? – он выпустил струю дыма в темноту и посмотрел на меня.
– Пишу.
– Журналист, что ли? – не понял Микки. – Пишете статьи о пьяных звёздах?
Я смутился:
– Вообще-то я книги пишу.
Микки приподнял брови.
– А о чём? Сказки о любви?
– Иногда. Но в основном о жизни.
Микки замер, уставившись невидящим взглядом в темноту сада, словно задумался.
– Я прошу меня извинить, – снова негромко обратился ко мне молодой человек. – Я присяду, – он пошёл к стоявшим прямо на балконе садовым качелям. Я следил за ним со спины, наблюдал, как он опирается на трость, но при этом всё равно упрямо держит спину прямой, как стрела. Видимо, долго стоять он всё-таки не мог.
Я вдруг перестал понимать, как к нему отношусь. Только что я считал его избалованным ребенком, а теперь он кажется мне чуть ли не графом Монте-Кристо. Я мысленно дал себе пару освежающих оплеух. Тоже мне социальный психолог. Поддался очарованию какой-то куколки. Всё. На сегодня, пожалуй, культурно-массовых мероприятий хватит.
На следующий день Карабаев попросил меня зайти к нему в студию. Я не был занят, да и какая-то фрустрация, которая последнюю неделю преследовала меня, нуждалась в немедленном подавлении. Я зашёл к нему, мы поболтали, и он предложил мне поглядеть на занятия. Я был не против – когда ещё представится такая возможность?
Из его кабинета мы спустились в репетиционный зал. Там, у станков, стоя в пять рядов, разогревались артисты. Из дальнего конца негромко доносился аккомпанемент фортепиано. Карабаев посидел со мной немного, а потом вернулся к своим делам; я остался.
Наблюдать мне понравилось. Я даже ощутил некоторое оживление. Заводные юноши и девушки – они словно были слеплены из чего-то совершенно нематериального и потому невозможно прочного. Иначе объяснить их выносливость я не мог.
Однако ближе к концу репетиции мне снова было суждено удивиться; в зале появился Микки. Да-да, опирающийся на трость, прихрамывающий, в серых гамашах и красивом мешковатом свитере. На него не обратили внимания, будто все так и должно было быть. Он прошёл в дальний конец и встал у станка, прислонив трость к зеркалу. Теперь мой взгляд – клянусь, против моей воли – был прикован к нему. Нет-нет, не думайте,что я сейчас опишу вам чудо, скажу, что он вдруг забыл о хромоте и пустился танцевать. Микки, сам в своих мыслях, ничего вокруг себя не замечая, только немного разогрелся и потянулся.
Когда всё закончилось, к выходу из зала он направился последним. Там-то мы и столкнулись. Микки побледнел, выдернул наушники из ушей и смущенно улыбнулся мне.
– Я вам, кажется, сигарету должен… – он усмехнулся и качнулся с пятки на мысок.
– Да ерунда, не берите в голову, – я не знал, что сказать.
– Вы хотите что-то спросить?
– Да нет, просто удивился, увидев вас здесь.
– А что удивительного? Это мой дом. Здесь пол пропитан моей кровью и потом настолько же, насколько простыни под женщиной, рожающей ребенка.
Я снова бессмысленно кивнул, но про себя отметил, что сказал он это без намека на бахвальство. Просто сказал, естественно.
– Если вы не против, я бы спустился в кафетерий и присел… у меня болит спина, – добавил он совсем тихо и немножко виновато.
– Разумеется.
В кафетерии нам принесли черный кофе и блюдечко с миндалём. Микки не поменялся в лице, только стал ещё бледнее. Когда мы сели, он достал из барсетки оранжевый пенальчик, вытряхнул на ладонь пару таблеток и выпил. Какое-то время мы сидели молча.
– Ну как ваша работа? Писали вчера о чем-нибудь? – запросто поинтересовался он.
– Нет. Вопросы… – я замялся, – работать не дают.
– Неужели вопросы без ответов? – Микки едва заметно усмехнулся.
– Я думал, что они правда так и останутся без ответов, но я ведь не знал, что ещё буду иметь возможность с вами встретиться.
– Ах вон оно что! – Микки тихо-тихо засмеялся. – Во мне всё дело… Но уж извините, я не даю интервью. Это заморочки Карабаева, к нему все вопросы.
– Я не журналист, – напомнил я. – Я не выведываю ничего для таблоидов. Карабаев говорил о вас так, словно я обязан вас знать. Но я – как будто досадное исключение – познакомился с вами только вчера. Кто же вы? Я никогда не видел ваших выступлений.
– Не удивительно, – отстраненно сказал Микки. – Их никогда и не было.
– Но ведь вы артист балета?
– Да – он вздохнул. – Послушайте, не всё так просто. Не всем всё нужно знать. К тому же, вы действительно ни в чём не виноваты; я известен только в узких кругах. Мда... И не самыми выдающимися вещами.
– Вы мне ничего не расскажете? – я понимал, что не смогу настаивать, но мой пытливый писательский ум требовал истории.
– С чего вдруг я должен вам что-то рассказывать? – неожиданно холодно спросил Микки. – Мне показалось,что вы человек, который не станет мной манипулировать, что вы общаетесь со мной без задней мысли, а вы… оказывается, просто выведываете сенсацию.
Я несколько удивился такой неоправданно чувствительной реакции:
– Да почему вы так зациклены на своей исключительности?!
– Потому что моя "исключительность" – моя беда!
– Да вы просто избалованый мальчишка с раздутым самомнением! – вырвалось у меня, и я тут же пожалел о своих словах.
– Катитесь к чертям! – Микки резко встал, порываясь уйти, но лицо его исказилось от боли, и он, потеряв опору, упал на пол рядом со столиком. Я вскочил и как можно бережнее помог ему подняться и сесть обратно.
Некоторое время висело тягостное молчание. Я понимал, что виноват, и что теперь Микки вряд ли захочет продолжить общение. Но просто уйти не решался.
Микки некоторое время сидел, задумавшись, сердито потирал локоть, но в то же время по лицу его проносился целый вихрь эмоций.
Он побледнел так сильно, что я не на шутку испугался и успел мысленно казнить себя за свою несдержанность.
Я уже хотел предложить вызвать скорую, но Микки вдруг заговорил – очень скоро и сбивчиво, как бы продолжая начатый в голове рассказ, роняя слова так, будто мне следовало самому всё осознать и пожалеть о том, что я услышу:
– Зимин вызвался быть моим протектором. Смешно, конечно – вызвался. Он никого не спрашивал, и его никто не спрашивал. Как он решил, так оно и было; решать он мог – он был главным меценатом и, похоже, даже единственным стабильным источником средств для театра. Да и связи его давали театру такую “крышу”, что лучшей и пожелать нельзя… Я радовался безмерно. Подумать только, я в Большом. Я попаду на сцену Большого, даже, может быть, станцую соло. Мне же это каждую ночь снилось, мерещилось, я чуть с ума не сходил. Желание стать одним из "них", этих небожителей пьянило. Как заведённый работал, как кукла. Без отдыха; ничего, кроме репетиционной, не видел. У однокурсников там какая-то ещё жизнь параллельно, девчонки, кино. Сначала посмеивались, потом предложили вызвать мальчика, потом покрутили пальцем у виска и отстали.
А я молился на Зимина. Ну конечно, что мне ещё оставалось. Семнадцать лет, ребенок из провинции; один счастливый билетик судьба уже подарила – я попал в школу при Большом. Дальше, я знал, не было у меня пути назад. Куда? Обратно в Кропоткин? Учителем танцев, или в стрип-клуб? Плакал, если казалось, что не становлюсь лучше. Боялся, как страшного суда, отчётного спектакля, после которого решится наконец – буду я солировать, или брошусь в петлю.
Зимин был ко мне благосклонен. Чудовищно благосклонен. Заботился, проверял, отдыхал ли я, ел ли; даже пошил комплект костюмов по моим меркам для будущих спектаклей. И твердил, что верит в меня.
Экзамен я сдал. И, кажется, даже блестяще. Меня поставили на Ромео и назначили день премьеры. Теперь Зимин не отходил от меня ни на шаг. Присутствовал на всех репетициях, выслушивал педагогов, сам притаскивал какие-то контейнеры с едой, чтобы мне лишний раз не выходить в холодный коридор, чтобы перекусить. Я не знал, чем заслужил такое. Меня и пугало и будоражило его отношение. Но тревожные мысли тонули в удовлетворении чувства необходимой ребёнку заботы.
А потом настал вечер перед днём премьеры. Зимин позвонил мне и пригласил заехать к нему – у него был красивый дом за городом. Мы играли в шахматы и говорили о моём дебюте. Я страшно волновался и даже, кажется, расплакался. Зимин принялся меня утешать, отвёл на второй этаж в спальню, налил коньяку и сказал,что пока ещё можно и даже полезно выпить.
"Выпей и расслабься. Впереди сутки – успеет выветрится", – сказал он. Я выпил. Коньяк оказался крепким. Слишком крепким для меня тогдашнего. Теперь уже я подозреваю,что в стакане был не только коньяк. Возможно, он что-то мне подсыпал. Через несколько минут меня повело. Я видел, как Зимин отпустил горничную и включил музыку. У него была хорошая стереосистема. Громкая.
Он стал ко мне приставать. Поначалу я только деликатно отстранялся, уговаривая себя, что я просто перебрал и мне это чудится, что с его стороны это только отеческое внимание. Он говорил что-то про необходимость "отблагодарить". Но когда он стал настойчивее и попытался связать мне руки – тут уж я испугался. По-настоящему, действительно испугался. Даже сознание как будто просветлело немного. А дальше – знаете, как говорят? – ноги зайца и кормят и от смерти спасают. Вот и меня спасли. Хватило у меня ума воспользоваться своей самой сильной стороной, лягнулся, вскочил и кинулся к двери. Знал ведь,что заперта. Да только Зимин был, видать, настолько в себе, сволочь, уверен, что заперся только на внутреннюю щеколду. Я её открыл, дверь распахнул и на лестницу вылетел. Зимин за мной; схватил за руку и развернул резко, влепил пощёчину. А я совсем уже ничего не видел, дёрнулся и… назад кубарем с лестницы и скатился. Больше ничего не помню. Только уже когда "скорая" нашатырь в нос сунула, очнулся. Вроде как доктор что-то говорил Зимину про срочную госпитализацию, но он наотрез отказался. Мне поставили какую-то капельницу и я снова забылся. Пришёл в себя только утром. Попытался сесть – понял, что пошевелиться не могу от боли. Разозлился, резко сел и тут уж не выдержал, разревелся. В спину словно вилы воткнули. Прибежал Зимин, что-то мне кричал, потом своей горничной кричал, ничего не помню.
Микки снова курил, сигарету за сигаретой. Я отдал ему свою пачку. Мне они были не очень-то и нужны. А вот ему…
– Если помнишь, тогда в газетах заметки вышли. Даже не заметки, а новость на первой полосе: "лучший выпускник Большого упал со сцены во время выступления". И дальше многочисленные спекуляции на тему: был ли он в стельку пьян, или от стробоскопа у него случился эпилептический припадок. На самом деле всё чушь собачья. Меня обкололи обезболивающими практически до невменяемого состояния, и, крутя фуэте, я упал и сломал ногу. Самым обидным мне тогда показалось, что кололи прямо в гримёрке, как какого-то наркомана. После этого, разумеется, меня госпитализировали. Диагностировали трещину в позвоночнике, сломанную ногу и придавленные нервные корешки – все, какие только возможны. Конечно, никто не стал и слушать мой бред о том, как я сломал спину. Почему-то для всех было незыблемой истиной,что я тронулся умом на почве трудоголизма.
А мои однокурсники? Они уже не были моими однокурсниками. Они были моими оппонентами в борьбе за партию. А я был устранённым конкурентом.
Микки снова достал пенальчик, вытряхнул ещё одну таблетку, покрутил в пальцах и, словно с огромным усилием, положил обратно, убрал под молнию. Взял ещё одну сигарету.
– Пока я месяц лежал на доске, – он взял сигарету в зубы, а руки крепко сжал на груди, но я всё-таки заметил, как дрожат его пальцы. – Зимин ни разу не пришёл ко мне. Потом уже мне рассказали, что он на второй день после случившегося уехал на канадские гастроли. А я месяц лежал на доске, – он выделил каждое слово. Тлеющий кончик сигареты дрожал в его губах.
– Когда меня выписали, я снова пришёл в Большой. Да, у меня был "волчий билет", но больше идти мне было некуда. Меня везде пропустили, но смотрели так, как смотрят вслед колеснице с покойником. Я наблюдал за репетицией из-за кулис. Зимин был сосредоточен на работе, как и всегда. Покрикивал на кардебалет, постукивал по нестарательным рукам и ногам лысым павлиньим пером. А когда закончили – к нему подошёл новый солист, и он потрепал его по щеке и поцеловал в макушку. Я не выдержал и выступил из тени. Наверное, меня должны были захлестнуть в этот момент горечь, обида, злость и чувство унижения, однако их, кажется, совсем не осталось. Всё вытекло с бесконечными слезами ещё там, когда я лежал на фиксаторе в госпитале.
Зимин остолбенел, словно привидение увидел, но быстро взял себя в руки. Мы не долго говорили с ним; он сказал,что поможет, если я найду, где приткнуться в сфере искусств. Связей у него навалом. Но он довольно ясно дал понять, что в своём театре он меня видеть не хочет ни в каком качестве.
Тогда я пошёл в ближайший художественный магазин, купил красок на все деньги и размалевал какие-то подвернувшиеся куски оргалита. Снова пришёл к Зимину. Он тут же сделал один звонок и попросил меня подождать в коридоре. Через час приехал Карабаев и взялся оценить мои художества. Ему понравилось. И, за дополнительный взнос от Зимина, я перешёл в ведение твоего друга. Так, – Микки наконец аристократичным движением взял изо рта сигарету и стряхнул пепел, – так, за бутылку коньяка, был продан нерожденный солист Большого. Галерея, кстати, это заслуга Карабаева, хотя он всё приписывает мне. У меня может и есть вкус, но не настолько, насколько он об этом говорит, – Микки устало прикрыл глаза и откинул голову на спинку кресла.
Я молчал, боясь потревожить его. Мне он почему-то казался сейчас хирургом, только что завершившим сложнейшую многочасовую операцию.
– Что вы молчите? – спросил он, не открывая глаз. – Я вам ещё больше неприятен теперь? – он так же внезапно перешёл обратно на вы.
– Я бы не стал характеризовать свое отношение к вам такими словами.
– Ой, да бросьте. Я же для вас всего лишь персонаж. Ну как? Оценили опыт?
– Микки, – мне почему-то стало неловко обращаться к нему так. Не имя, а огрызок какой-то. – Вы, пожалуйста, не поймите меня неправильно. Я вам действительно искренне сочувствую… – мне вдруг самому стало неприятно от своих слов. – Хотя я даже не представляю, о каком сочувствии может идти речь в такой ситуации. Потерять всякую возможность к карьере, буквально за сутки до её начала – боюсь, попади я в такую ситуацию, я бы первым делом наложил на себя руки…
Микки открыл глаза и внимательно посмотрел на меня.
– Да перестаньте, себя-то не вгоняйте в тоску. Каким-то чудом, но я хотя бы жив. Думаете, если бы я не убежал, я бы смог потом спокойно жить? После одной "благодарности" последует другая. Такие люди не довольствуются добровольно отданным. Вот тогда бы я действительно не исключал суицида.
– Как сейчас ваша спина? – я очень неловко попытался перевести разговор в более нейтральное русло.
– Как? Мне плевать, как спина, это всё равно не повлияет на то, буду я танцевать или нет. Спины нет, будем считать так, – молодой человек покрутил в руках пустую чашку. – Я консультировался с разными специалистами. Некоторые говорят об очень маленьких шансах на восстановления двигательных свойств. Но это куча сложнейших операций и не гарантированный результат, ещё и не факт, что эффект будет долговременный. Тогда, в самом начале, я даже и думать об этом не мог, у меня просто не было денег такое оплатить. А сейчас… я как-то свыкся. Какой смысл, если они всё равно недолго проходят.
– Вы думаете, ваше состояние усугубится?
– Уже. Оно усугубляется. Я медленно теряю ноги.
Я хотел сказать что-то простое и обнадёживающее:
– Ну, сейчас у вас больше шансов завести семью, чем танцуя.
Микки вскинул бровь в беззлобном удивлении:
– Больше? – он усмехнулся. – Больше… Кому я нужен? Я инвалид. Да ещё и не мужчина вполне.
Моё лицо осталось неподвижным, я дал ему возможность завершить объяснение.
– Травма повлияла на тазовые органы. Да и лекарства тоже. Шутить про химическую кастрацию слишком очевидно. Можете пошутить сами, я вам разрешаю.
– Микки, не судьба жестока к вам, а вы жестоки к себе. Вы не даёте себе шансов. Вы же себя заживо похоронили!
– Балет – моя жизнь, – покачал головой Микки – У меня же кроме него ничего не было. Я жил им и для него. А теперь, без балета, мне словно вырвали хребет, – он снова грустно улыбнулся.
– Так нельзя, нужно искать новые смыслы жить! Раз вы всё ещё живы, значит есть для чего. Вам нужно просто понять, в чём теперь ваше предназначение.
– Как ни странно, мне стало легче после того, как я вам всё рассказал, – Микки усмехнулся. – Хотя я всё еще не уверен, что поступил правильно.
Я чувствовал, что наш разговор его вымотал. Мы ещё немного посидели молча, а потом он засобирался на процедуры.
***
Жизнь складывается непредсказуемо. Я спрашивал у Карабаева пару раз, как дела у Микки, пытался с ним снова встретиться, но тот вечно был где-то вне зоны доступа.
Через год я по работе оказался в Баден-Бадене. Дела удалось закончить чуть раньше, и я решил немного погулять. Я проходил мимо одного миленького летнего кафе , когда мне послышался знакомый голос. Я оглядел сидящих за столиками посетителей и вдруг… не может быть. Нет, этого точно не может быть! Как совершенно случайно два едва знакомых человека могут оказаться в одном и том же месте в одно и то же время?!
Я подошёл и обратился по-русски:
– Извините…
Он тут же ко мне повернулся, и я увидел Микки, смеющегося и счастливого.
– Ба! Господин литератор! Вот это встреча! – он протянул мне руку и я пожал её. – Какими судьбами вы здесь? Надо же, рассказать кому – ведь не поверят! Я только что рассказывал про вас Сашеньке. Саша! – он обернулся к сидевшей с ним за столиком девушке, на которую я поначалу не обратил внимания. – Вот! Познакомься. Тот самый человек, который вдохнул тогда в меня новую жизнь.
Девушка встала и пожала мне руку:
– Благодарю вас! Лично вам я очень обязана!
– Господи Боже, да о чём же вы говорите?! – не выдержал я.
– Как о чём? – снова засмеялся Микки – После разговора с вами я начал искать. Снова. И вот, нашёл – он нежно поцеловал руку Сашеньки.
Только сейчас я заметил на их руках одинаковые кольца.
– Да присаживайтесь вы ради Бога, не стойте. В нога правды нет! – и Микки снова расхохотался. Я заметил,что лицо его немного не симметрично, словно левый уголок рта поднимается в улыбке едва-едва, и глаз тоже слегка полуприкрыт.
– Я, собственно, здесь на пару дней, по делам издательства. А вы? Как вы устроились?
– Да и я здесь, можно сказать, проездом, – Микки снова посмотрел на Сашу. – Вот, Сашенька настояла на посещении водного курорта. Говорит, что при моей малоподвижности очень полезно чаще чистить почки. Вот мы и чистим.
– По-доброму завидую вашему счастью, – искренне сказал я. Микки понял меня.
– А как вы, не хотите с нами пообедать? Мы как раз собрались сегодня нарушить диету и нагрянуть в один чудесный ресторан.
– С удовольствием, – сказал я, и мы с Сашей встали.
Микки не встал. Он опустил руку под стол и плавно отъехал в сторону, представляя моему взору красивый тирольский пледик, укрывающий колени. Пару секунд я смотрел на его ноги, а он смотрел на меня. Я снова без слов всё понял. Может быть, когда-нибудь мы и захотим это обсудить, но не сейчас точно. Коляска с едва слышным электрическим жужжанием покатилась по брусчатке немецкого городка. Сашеньке было велено взять меня под руку.
Солнце, непривычно теплое для Баден-Баденской осени, блестело на хромированных спицах и в серых глазах Микки.