Каждое утро начиналось в предрассветных сумерках с запаха жжёного сыра.
Алекс умудрялся каждое утро зажаривать сыр на тостах до рыже-коричневой корочки. Как он это делал, для Гейла оставалось загадкой. Тосты с ветчиной, помидорами и сыром. Если повезёт и времени будет больше, то яичница, где два яйца терялись на фоне овощей и ветчины и были, видимо, нужны лишь для того, чтобы блюдо можно было с чистой душой назвать яичницей. И литры, литры быстрорастворимого кофе.
По утрам Алекс с закрытыми глазами стоял в душе. Прекрасно зная собственную любовь к воде и умение застрять в ванной на два-три часа, он буквально выгонял себя из душа через полчаса. Не открывая глаз, шёл на кухню, ударялся о холодильник или вытяжку. Готовил нехитрый завтрак, или, если времени совсем не было, наспех клепал бутерброды и бегал с ними по квартире, пытаясь собраться и не опоздать на работу.
Отвратительный подход Алекса к собственному распорядку дня в целом и питанию в отдельности злил Гейла. Хоть он и не имел права осуждать — его альбом с зарисовками был полон набросков с Алексом. Как тот прислонился к холодильнику. Как уткнулся лбом в вытяжку. Как спит, сложив голову с руками на стол. Алекс был типичной совой и был бы просто счастлив вставать не раньше полудня.
А вставать приходилось в сумерках, потому что богатой французской бабушки вот уже двадцать пять лет как не объявлялось. Да и внезапное наследство в виде каких-нибудь там миллионов не сваливалось. Поэтому рано утром необходимо было вставать и идти на работу. За это Гейл испытывал чувство вины — Алекс вставал рано утром и приходил поздно вечером, в то время как Гейл работал на дому, если его халтурные наброски и портреты девушек в образе фей и сварливых старух в виде мудрых вдов можно было назвать работой.
Алекс был, по его собственным словам, писателем-неудачником, зарабатывающим написанием статей, коротких рассказов и тщетно мечтающим когда-нибудь найти время для завершения романа, написание которого будто сжирало его изнутри. Алекс ходил на ненавистную работу, писал ненавистные статьи, сталкивался с ненавистными людьми, а потом возвращался домой, чтобы с час постоять в душе, смывая с себя всё пережитое за день, и потом лечь спать.
— Почему не можешь работать на дому?
— Ты же знаешь нашу королеву драмы, ему необходимо присутствие работников на местах. Так он может с удвоенной силой докапываться до всех и каждого. А если он не наорёт хотя бы на пятерых человек за день, то день считается отвратительным.
— И всё же?..
— Мы живём в обществе, где без денег не выжить. Гейл, мне нужна эта работа.
Гейл с пониманием кивал и терпел каждое утро запах подгоревшего сыра, метания по квартире в поисках носков, невразумительные ругательства при ударах о что-либо, хоть, следовало признать, Алекс обладал удивительной особенностью при всей своей разрушительности быть тихим. И если Гейл не слышал своего будильника, то просыпался он уже ближе к десяти часам, когда плита после кулинарных шедевров Алекса успевала полностью остыть.
И всё же каждое утро Гейл пытался встать рано и, пока Алекс отмокал в душе, приготовить на завтрак что-нибудь более-менее приличное или хотя бы сварить кофе. Нередко все усилия были пустыми — Алекс как чувствовал, что ему не нужно будет готовить, и позволял себе подольше постоять под струями воды. После чего закономерно начинал бегать в поисках джинс, носков, футболки или выбирал свитер, которых у него было немерено. На бегу выпивал кружку кофе, сгрызал бутерброд и убегал на работу; если очень сильно везло, Гейл успевал закинуть в сумку Алекса пакет с обедом.
Это утро тоже было самым обычным, насквозь пропахшим морским гелем для душа, подгоревшим сыром и самым дешёвым растворимым кофе. Алекс сидел на подоконнике и дожёвывал бутерброд, запивая его обжигающе горячим кофе, когда Гейл, потирая глаза, зашёл на кухню. Алекс кивнул в сторону чайника и посуды, что можно было перевести как "завтракай, кухня полностью в твоём распоряжении". Понимать этот немой язык Гейл научился довольно быстро, хоть и не любил его. Голос Алекса нравился ему куда больше.
Алекс поставил посуду в раковину и потянулся. Коснулся губами щеки не до конца проснувшегося Гейла и прошёл в коридор.
— Буду поздно.
Гейл услышал щелчок входной двери. В голосе Алекса сегодня, как и неделю до этого, не было и капли жизнерадостности или хотя бы жизни. Сухой и пустой, он идеально дополнял это утро.
Если Алекс считал себя писателем-неудачником, имевшим за плечами относительно удачную книжку детских сказок и пару-тройку повестей, то Гейлу было впору считать себя художником-неудачником. Сам же он предпочитал не называть себя художником вовсе, или же недо-художником, если кто-то всё-таки настаивал на мозолившем язык слове.
Гейл работал, большую часть времени проводя в домашней студии, которая лишь на словах была "студией", а на деле представляла из себя самую обычную комнату с белыми стенами, где на полу валялись листы, ткань и всевозможные ручки, карандаши, кисти и краски. Единственное, что отличало её от других, — размеры. В квартире Алекса она была самой большой, и тот с лёгкостью уступил её художнику.
"А что ты предлагаешь мне с ней делать? Наведаться в Икеа и завалить комнату сверху донизу хламом?" — голос Алекса раздавался в голове каждый раз, стоило только Гейлу подумать о том, что он занимает непозволительно много места.
День начался со стука в дверь, означавшего приход Адама — худшего натурщика из всех, каких только можно себе представить. Но разве можно сказать что-то против заказчику, который не обещает золотых гор, но зато выписывает очень даже реальные чеки на круглые суммы? Адам имел дурную привычку трещать без остановки. Обычно под конец первого часа работы с ним у Гейла начинала адски болеть голова. К тому же Адам, как оказалось, терпеть не мог Алекса, что было абсолютно взаимным.
— Я слышал, что он садист. Это сказывается на ваших отношениях? — Адам вновь заводил старую пластинку. Он давно слез со своей грёбаного стула и донимал Гейла, пытавшегося понять когда наконец-то позвонит заказчик, отметит присутствие натурщика у художника, и можно будет с чистой совестью выставить Адама вон. — Он оставляет на тебе метки?
Адам коснулся губами основания шеи парня. Нежно, мягко, с полным ощущением того, что имеет на это право. Руки скользили по животу Гейла, который был всё так же расслаблен. Рисование доставляло ему истинное удовольствие и даже присутствие Адама не могло до конца изгнать из мозга эйфорию.
— С чего ты взял? — Скорее даже не вопрос, а утверждение. Потому что прозвучало отстранённо, будто издалека, так, словно Гейл даже не слышал тех слов, что произнёс его натурщик сейчас, и того, что говорил до этого.
— С того, что он — садист, собственник... — начал было перечислять Адам, но был оборван всё тем же спокойным, ровным, совершенно нездешним голосом. Будто и не интересовало рисующего ничего, кроме листа, закреплённого на мольберте.
— Эгоистичный самовлюблённый мудак, — спокойно произнёс Гейл, вспоминая основные сплетни. Он мог сколько угодно выслушивать гадости в свой адрес, но любому терпению наступал конец, когда дело касалось Алекса.
— И это тоже... Ну, так как у него с бдсм? — Вновь поцелуй. И вновь реакция такая, будто Адам касается камня, а не живого человека.
— Вероятно, тебе следует дождаться его прихода и спросить лично? — В голосе звучала усмешка, короткая, но достаточно громкая для того, чтобы любой мог понять, что к подобным вопросам Гейл относится достаточно просто. Если есть какие-то вопросы, то не проще ли спросить у самого человека?..
— Почему ты живёшь с ним? Что мешает уйти от этого ублюдка, допустим, ко мне? — Адам старается придать голову не заинтересованность или желание, а нежность и искреннее сочувствие. Жить с домашним тираном... жутко только от одной мысли! К тому же сердечное участие всегда выглядит лучше похоти.
— Сейчас вставлю тебе кисть в глаз и проверну три раза, — всё то же спокойствие в голосе. Только на губах нарисовалась улыбка, исчезнувшая столь же быстро, как и появилась. И вновь пустота и отстранённость. Гейл вообще производил по жизни впечатление человека абсолютно неземного и далёкого от обычной суеты.
Взгляд вновь упёрся в силуэт, которому чего-то не хватает. Какой-то маленькой детали, чувства, движения; чего-то, что Гейл ощущает, но никак не может ухватить и добавить, чтобы успокоить гложущее чувство в груди. А тут ещё и Адам липнет точно пиявка со своими глупыми разговорами, которые повторяются по одному и тому же сценарию каждый раз. Почему натурщиков нельзя поставить в одну позу, связать и зацементировать без потери качества работы?..
— Вот видишь, он определённо накладывает жёсткий отпечаток на твою творческую натуру! — Адам оставил пустые попытки добиться хоть какой-то реакции и отстранился.
Адам взял второй стул, поставил его рядом с мольбертом, сел и посмотрел на тощую, в общем-то, спину, покрытую разводами краски. Сколько он не пытался уследить за движениями художника, увидеть момент, когда эти пятна появляются на бледной коже, а всё равно забывался и, когда вспоминал, чёрные, синие, зелёные и прочие разводы уже покрывали руки, живот, ноги и даже спину. Вот просто как?..
Когда Адам ушёл, Гейл вздохнул с облегчением и, не особо терзаясь совестью, налил себе виски из запасов Алекса. Пусть особой тяги к алкоголю он и не имел, но уход Адама каждый раз был для Гейла настоящим праздником, который следовало отметить. День был утомительным, до безумия долгим и утомительным. И Гейлу следовало хорошенько проветрить студию, чтобы выветрить из неё, а если повезёт и из дня, запахи дорогого одеколона, красок и алкоголя.
Ночь, завёрнутая в запах дождя, наступила в десять часов когда вернулся Алекс. Он стянул промокшую насквозь ветровку — дождь начался в три часа дня и, судя по прогнозам, собирался закончиться лишь к полудню следующего дня. Отнёс пакеты на кухню, где Гейл мирно пил четвёртую кружку чая, коротая время за чтением пьесы.
Со словами "я полностью тебе доверяю", Алекс ушёл в душ, оставляя Гейла на кухне наедине с продуктами. Тот лишь рассмеялся: все знакомые Алекса прекрасно знали, что с одной из своих девушек тот расстался именно потому, что не доверял её кулинарным способностям. Алекс вообще мало кому доверял в любых вопросах, если приглядеться к его жизни. Поэтому слова о доверии звучали смешно, хоть и грели душу в какой-то степени.
Влажные руки коснулись плеч, пальцы пробежались по спине и замерли на поясе. Алекс обнял Гейла и уткнулся ему в плечо; на любой вопрос парень что-то едва различимо шептал, обжигая дыханием бледную кожу. Гейл привык к тому, что непрошибаемо-стальным Алекса могли считать только те, кто его совсем не знал.
Мокрые волосы щекотали шею. Шёпот обжигал кожу. Руки скользили по животу, забираясь под футболку. Поцелуи Алекса не оставляли равнодушным, как бы Гейл не старался держать лицо. Алекс не Адам. Алекс прикусывал кожу чуть сильнее, чем того требовала прелюдия. Слегка тянул кожу. Лизал след от укуса и вновь кусал. Адам был прав, когда говорил о следах, оставляемых Алексом. Только они были не внешними, а внутренними.
Гейл за всё время их знакомства привязался к Алексу так, как не привязывался ни к кому больше. Тот необъяснимым образом заставлял испытывать трепет, желать ласк, даже если те могли быть временами не самыми нежными. Было смешно вспоминать, что их знакомство началось с поцелуя в ночном клубе, куда Гейла притащила знакомая с просьбой вылезти в кой-то веки из уютного угла и отдохнуть как все люди.
"Проспорил знакомым", — признался Алекс как-то потом. Гейл не оскорбился до глубины души и не разочаровался, потому что к тому моменту понял одну простую истину — в жизни Алекса может случиться абсолютно всё. И проспорить желание, или же придумывать задачи для менее удачливых знакомых, для Алекса абсолютно нормальное дело.
Гейл даже был благодарен знакомым, которым Алекс проспорил поцелуй с незнакомым человеком. Как был благодарен Гейл и своей подруге за то, что вытащила его тогда в этот чёртов ночной клуб. Только не получалось до конца сформулировать причину благодарности. То ли за знакомство с таким необычным человеком, то ли за то, что они жили вместе. Гейл опёрся на стол, когда Алекс развернул его к себе и поцеловал.
— У меня тоже был тяжёлый день, — произнёс Гейл, прервав поцелуй, отстранившись и вернувшись к готовке. — Накрывай на стол, всё почти готово.
Алекс устало улыбнулся, потому что желание партнёра — закон. А может ещё и потому, что прекрасно знал, что возьмёт своё позже. Так ведь всегда было, есть и будет.
Поздний ужин проходил при свечах — перебои с электричеством были далеко не самым редким явлением в их районе. Они ели молча, не видя смысла пересказывать произошедшее за день, вновь поднимать все неприятные вещи, разговоры и встречи. Гейл не горел желанием портить ночь рассказами о заказчике, которому давно следовало бы понять, что с Адама легко и просто можно писать проститутку, а не ангела. Алекс не желал пускаться в подробные рассуждения о том, почему начальник всему их отделу нежно и трепетно который месяц жрёт мозги чайной ложечкой.
После секса Гейл сразу же заснул, прижавшись к горячему телу Алекса. Сказался и тяжёлый день, и хронические недосыпы. К тому же рядом с Алексом парень ощущал себя спокойно, уютно. Пожалуй, ради этого чувства можно было иногда потерпеть разговоры о том, что быть бисексуалом крайне плохо — ты не столько тусуешь и с девчонками, и парнями, сколько получаешь и от тех, и от других от ворот поворот.
Проснулся Гейл от того, что в кровати стало слишком просторно. Он приподнялся на локтях, стараясь разлепить веки и в неярком свете ноутбука разглядеть сгорбившуюся в кресле фигуру, что-то быстро выстукивающую по клавишам. Алекс сидел с сосредоточенным лицом, будто и не спал вовсе. Гейлу не хотелось тянуться к телефону и смотреть время — память услужливо подкинула бы мысли о том, что Гейл-то может попытаться перенести работу на более позднее время, а кому-то рано утром вставать, собираться и пилить в центр города, чтобы успеть до пробок.
Вздохнув, парень потянулся. Выбрался из-под пледа и подошёл к столу. Буквы на экране складывались в слова, слова в предложения, а предложения в унылую работу, приносящую доход, но не приносящую удовольствия. Гейл обнял Алекса за плечи, зарывшись носом в каштановые волосы.
— Доделаю это и на следующей неделе будет выходной день, потому что дальнейшая работа с материалом будет не моей головной болью, — сказал Алекс, отвечая на незаданный вопрос. Судя по голосу, он чувствовал вину за то, что свет от ноутбука или стук клавиш могли разбудить Гейла. Хотя больше всего в голосе звучала усталость, буквально пела на все лады.
— Тогда я приготовлю чай, — произнёс Гейл. — Ночь обещает быть долгой.
Ночь всегда пахла для него простынями и морем, но иногда к букету знакомых ароматов примешивался запах чая мятой и лимоном, обычно он означал долгие часы в тишине, нарушаемой лишь стуком клавиш и редкими вопросами о формулировках фраз. Но даже такая ночь была для Гейла прекрасным завершением дня.
В такие моменты он чувствовал, что где-то там, в глубине души, под пеплом мечтаний и стремлений, неуверенно пробивается росток надежды. Скромной веры в то, что даже самому потерянному человеку можно найти в жизни смысл.