Каково на вкус предательство?
Горечь. Отвратительная до глубины души и так неприятна языку, что рвота настигает моментально. Хочется эту дрянь исторгнуть из себя, а вместе с ней и былые воспоминания, копившиеся ни одну тысячу лет.
Это гниль. Их общие мечты и светлые чувства отдают запахом разложившейся плоти и засохшей почти чёрной крови. Разодранный в мясо труп, который страшно даже закапывать, чтобы не напоминал о себе — только сжечь.
Знакомо ли это чувство было Плутону, когда Мундус низверг его в пучину пустоты? Определённо нет. Восставший крылатый демон был лишь каплей в море, которая теряется среди брызг и не имеет значения. Плутон не умел чувствовать и близость ему была чужда. Порядок — вот, что волновало его холодный, как погасшая звезда, разум, когда миры были разделены его чёрными руками, коих хватило бы обнять даже саму Вселенную.
Ныне от былого величия остались лишь руины, а останки разбросаны по всему кровавому океану и надёжно запечатаны. Тогда казалось это триумфом. Он был жутким, но пьянил и вселял надежду на новый ход истории.
Мундус изменился до неузнаваемости, что больше всего и тяготило его окружение. Мог ли их направить по верному пути демон, чьи пороки только расцветали от безграничной силы и полной безнаказанности? Возможно. Но не таким он явился тогда на поле боя и не за то совсем сражался.
Было ли объединение миров благой целью, чтобы сделать всех счастливей, или же это тщеславие и жажда власти над большим, чем ему дозволено? Увы этого никто никогда уже и не узнает.
Теперь его был черёд пасть поверженным и разбитым, как Плутон тогда. Небось бывшему владыке ада самому уже смешно, чем всё обернулось. И ведь предупреждал, что всё повторится.
Будь это кто-то другой, кто-то незначительный и слабый, будь это просто челядь, недостойная даже быть пылью под ногами, Мундус не сломался бы. Но это ведь Спарда. Чёртов Спарда, который в один прекрасный момент решил переметнуться на сторону врага, пожалеть проклятых людишек. И ради чего?
«Ради чего», — в голове фраза отдаёт болезненным эхом, вплоть до звона в ушах, что хочется истошно орать.
Если бы Мундус мог, то разорвал бы оба мира в клочья, уничтожил, чтобы они стали единым целым в бесконечной пустоте. Но сейчас... Сейчас он мог только отлёживаться после поражения, которое чуть не стоило ему жизни. Это жалкое существование, когда даже с силой бога ты не способен что-то делать сам, пусть и временно. Он в жизни ни о чём не попросит, не примет помощь, его обязательно предадут. Кто угодно и когда угодно.
Эта паранойя просто сжирала изнутри вместе с гневом, что никак не угасал. Мусорное, совершенно ненужное. Глупое и деструктивное чувство, от которого никак не избавиться.
«Не чувствовать.»
Аластор всё время был рядом, вытащил с поля боя, старался подлатать и как-то помочь, чем только больше злил своего повелителя. Любой добрый жест в его сторону трактовался, как попытка задобрить, подмазаться, пустить пыль в глаза — не было веры ничему. Хотелось просто взять и сломать эту тонкую шею за подобное, но вспышка раздражения гасла очень быстро либо с новой волной боли в теле, либо с приходом Макиавелли — единственным, к кому воспалённый разум ещё мог прислушаться, пусть и не до конца.
Макиавелли много на себя брал, как для кузнеца. Считай, не дал развалиться всему до конца, пока Мундус был не в состоянии лично всем заправлять. Тот даже нашёл признание среди небольшой кучки демонов, что не могло не дразнить параноидальные мысли.
Конечно, Мундус ждал предательства и от него. Насколько бы близкими они не приходились друг другу, практика жестоко показала, что это совершенно ничего не значит. Спарда был ближе всех и где они теперь?.. А с Макиавелли последние пару сотен лет они не очень-то хорошо и ладили. По многим причинам. Но бросаться с обвинениями всё же не хотел. Владыка ада вопреки своим домыслам уж очень боялся потерять кузнеца так же, как и Спарду. Старался держать его рядом, как можно дольше.
Стоило лишь пойти на поправку, как Макиавелли в замке зачастил. Мундус следил за ним пристально, чтобы ничего не произошло, однако упускал из виду самое важное. Возможно даже осознанно.
О нём и правда беспокоятся. Макиавелли никогда не интересовала власть, а желания устроить переворот как-то тоже не возникало. В конце концов это не его война, да и Мундус при всей отбитости до сих пор оставался чем-то большим, чем знакомый или друг. Хотел просто оградить того от ещё более страшных ошибок. Кузнец всё же старше на несколько тысяч лет, успел за свою жизнь насмотреться на разных божественных сущностей среди подобных себе. И в его глазах сейчас Мундус казался импульсивным юнцом, что не умеет тормозить себя вовремя, уж слишком сильно поддавался эмоциям.
Порой оно очень дорого обходилось не только им обоим.
— И долго это будет продолжаться? — голос Макиавелли звучал совсем устало, но с едва уловимыми нотками беспокойства.
Мундус вопросительно поднял взгляд, не сразу поняв, что имеют в виду. Но всё же, когда пришло осознание, отвечать отказался. Ему это незачем. Хотелось импульсивно запустить в Макиавелли несколько алых копий, прибить к стене. То ли из чувства опасности и желания избежать неприятных тем, то ли из собственничества и нежелание отпускать, как было со Спардой. Лишить права голоса и силы, запереть, привязать к себе. Метало из одной крайности в другую, но сдерживал себя.
Каша в голове. Отвратительное чувство.
— Не надо меня жалеть. И оставь все нравоучения при себе, у меня нет на это времени, — Мундус быстро свёл разговор на нет, будто опережая тонну неприятных попыток «вразумить». Однако ситуацию это не сильно спасало. Играть в демагогию у него получалось с кем угодно, но не с Макиавелли.
— Мы ведь оба знаем, что это ни к чему хорошему не приведёт, — кузнец позволил себе подойти немного ближе. — У нас сейчас других проблем хватает, требующих срочных решений. Держи голову холодной.
— Неужто судьбы ада так волнуют? Или есть, за кого переживать?
Конечно, есть. Ифрит, что была искусным воином на службе, но уж слишком упрямая с отравленным идеями Спарды разумом. Мундус бы давно от неё избавился, не будь Макиавелли рядом, которому она почти как родная дочь. И вот уж его злить хотелось в последнюю очередь, хоть и наличие кого-то другого, за кого тот переживает, неимоверно раздражало.
Мундус не привык делиться.
— Переживаю за тебя между прочим. И за мелочь тоже, — за словами Макиавелли приходилось следить и париться даже над их порядком, чтобы у Мундуса не было даже шанса съязвить на эту тему. Поставил его выше, пусть и было это от части ложью. Попробуй его хоть с кем-то уравнять, начнётся.
Когда чужие тёплые пальцы коснулись израненных почти невесомых крыльев, Мундус невольно съёжился. Не от омерзения, скорее от лёгких болевых ощущений. Не все перья на месте, не вся плоть до конца зажила. Но вместе с тем было будто приятно от этой боли.
Макиавелли что с ним, что со Спардой не привык быть аккуратен, действовал всегда довольно резко и грубо во всех смыслах, но сейчас будто боялся разбить, как стеклянную дорогую вазу из мира людей. Сам не знал, почему. Возможно впервые чувствует, что в этот раз нужно отставить привычки и собственное предвзятое отношение из-за разногласий. Сам же Мундус, немного обернувшись, следил за каждым лишним движением, но с места не сдвигался. Будто всё ещё ждал ножа в спину.
— Знаю, о чём думаешь, — догадывался о его ходе мыслей Макиавелли, аккуратно проводя пальцами по оставшимся перьям. — Мне оно нахер не упало.
Единственное, чего он искренне хотел, чтобы Мундус хоть раз услышал это долбанное «переживаю за тебя», которое вечно пролетало мимо ушей, становясь началом очередной катастрофы. Всё повторял это, как мантру. Чтобы хоть раз тот остановился и не натворил херни, как тогда со Спардой. Как всегда.
«Упрямый кретин.»
Мундус лишь вздохнул, не найдя больше слов. Знает, что Макиавелли не врёт, но убедить самого себя в этом до конца никак не мог.
У божественной силы есть свои последствия и увы, Мундус явно не тот, кто с ними справился. В конце концов он всё ещё живое создание, не лишённое своих изъянов. Перерастание паранойи и жажды мести во что-то более серьёзное и страшное было лишь вопросом времени. Но сейчас… Сейчас хотелось хоть немного покоя и тишины в голове. Довериться в последний раз.
Макиавелли, как почувствовал немое разрешение, легонько коснулся губами холодного мраморного плеча. Почти там, где проходила глубокая трещина, оставленная Спардой.