Бесконечность

*

В Японии Хасэгаву, высокого, широкоплечего и красивого до безобразия — хоть в модели иди, встречают с распростертыми объятиями. Бабушка с тетей встречают их с Нанако в аэропорту; Ланга почти их не помнит, — приезжал сюда один раз, лет в пять или в шесть — но не испытывает из-за этого неловкости. Не испытывает вообще ничего, будто эмоции или примитивное впечатление от смены места — что-то ему не доступное.

На Окинаве совсем не так, как в Канаде, и Ланге тяжело к этому привыкнуть. Здесь нет снега и нет высоких-высоких склонов для сноубординга, и совсем не важно, что последние пару лет со смерти отца он не катался вовсе — все равно скучает. Он, пожалуй, и не жил эти два года — не помнит их совершенно. Отпраздновал совершеннолетие, отпраздновал окончание школы и поступление в университет — прошла череда одинаковых торжеств, виновниками которых был он сам, но ни разу — участником, и вот Ланга здесь — на другом конце мира, на теплой солнечной Окинаве, которая, наверное, должна растопить его окоченевшее на заснеженных склонах сердце. Так, по крайней мере, сказала мама, убеждая сына переехать. Ланге было все равно, если честно.

Окинавский университет мало чем отличается от того, в котором он раньше учился в Канаде, разве что фоновой шум теперь — на японском, но Ланга привык не обращать на него внимания.

Он прогуливает пару японской литературы, потому что она ему совсем не интересна, да и сложно слишком — японский язык дается гораздо сложнее английского, несмотря на то, что оба языка он учил едва ли не с пеленок. На третьем этаже совершенно нет студентов — то ли прогуливать не принято, то ли все прогульщики собираются где-то в другом месте, о котором Ланге не известно. Блаженную тишину коридора развеивает чей-то громкий голос:

— Эй, поберегись!

Ланга, напротив, останавливается и поворачивается на сто восемьдесят. Кажется, с реакцией у него проблемы — просто долго не катался, вот и притупилась. Поэтому он осознает, что на него несется рыжее чудо на скейте, слегка поздно: до столкновения остается всего несколько секунд.

Три.

Две.

Одна.

Ба-ам!

Они вместе оказываются на полу; скейтборд укатывается куда-то в сторону, шаркая колесами по старой плитке.

Ланга кряхтит болезненно, неторопливо переворачиваясь на спину, а рыжий подскакивает быстро и уже через мгновение склоняется над ним с обеспокоенным видом. Наклоняется настолько близко, что длинная огненная челка касается лица, щекочет слегка. Ланга почему-то чувствует удивление; смотрит в большие янтарные с шоколадными вкраплениями глаза, скользит взглядом по лицу: касается нахмуренных — тоже рыжих! — бровей, мысленно разглаживая складку меж ними, соединяет созвездия веснушек и родинок на красных щеках, поправляет перекосившуюся бандану. Замечает кусочек татуировки на шее — рисунок струится вниз, под воротник яркой-яркой толстовки. Это дракон? Или, может, змея? Ланга чувствует какой-то неприличный интерес, и это… странно. Он не может вспомнить, когда такое в последний раз с ним происходило — может, до смерти папы.

— Чувак, ты как? Я… Ками, я не хотел! Мне та-ак жаль!.. Ты не ушибся? Чел? — рыжий паникует, хмурясь сильнее, и помогает Ланге встать на ноги. Надо что-то ответить. Почему он не видел этого парня раньше?

— Нормально. — он расправляет плечи. Не знает, куда себя деть. Что ему следует сделать? Наверное, нужно сказать, что все в порядке. А может, спросить про татуировку? Разве он может? — Как. Ты?

Рыжий одергивает полы гигантской толстовки, поправляет съехавшую набок бандану. Смотрит вопросительно — не понял вопроса, должно быть. Ланге тяжело даются разговоры, но сейчас очень хочется — будто с ним что-то случится, если он не поговорит с этим ярким-ярким рыжим парнем.

— Как ты? — повторяет, чувствуя неловкость. — Не ушибся?

Парень улыбается и качает головой. Подбирает укатившийся скейтборд, в который Хасэгава невольно упирается взглядом — слишком уж напоминает родной сердцу сноуборд, и возвращается на прежнее место.

— Я в норме, чувак — со скейта постоянно падаешь! — он протягивает покрытую шрамами и пластырями ладонь, и Ланга, потрогав, выносит вердикт — мозолистая, но теплая-теплая. — А ты не хочешь попробовать? Просто ты так на него пялишься… М-м-м, а как тебя зовут?

— Ланга Хасэгава.

Рыжий вдруг удивленно округляет и без того большие глаза, и это выглядит настолько комично, что улыбка — крошечная, самыми уголками губ, — лезет на лицо.

— Боже, я сбил самого популярного парня в универе! Девчонки бы меня убили, — он смеется высоко и звонко, иногда потирая нос пальцем.

Ланга не знает, что стоило бы сказать в ответ. Почему это он — самый популярный парень? Конечно, он хорошо выглядит и даже сам признает это, но должно же быть что-то еще? Просто внешность? Канадское происхождение? Он, наверное, самый несоциальный человек на планете, чем обусловлена его популярность? Впрочем, это не то чтобы важно — такие мелочи, как иерархия в учебных заведениях, его никогда не волновали.

— А тебя? Как зовут.

— Я Рэки Кян! — он протягивает ладонь с широченной улыбкой на губах. Этот рыжий — Рэки — светится так, словно подменяет Солнце. — Приятно познакомиться, чувак! Так что, попробуешь?

Ланга кивает, чувствуя острую необходимость согласиться.

И именно с этого согласия начинается их дружба.

Они видятся каждый день — сталкиваются в универе, несмотря на то, что учатся на разных факультетах, потому что на Рэки, солнечного, яркого, невозможно не обращать внимания. На него хочется смотреть-смотреть-смотреть, касаться-касаться-касаться. У Ланги фокус, чувство мира, сдвигается до точки «Рэки» и все — перемыкает.

Рэки возвращает ему старые эмоции и вдовесок дарит целую кучу новых — Ланга задыхается, путается в ощущениях с непривычки, но ему нравится, до дрожи в коленях просто.

Они катаются целыми днями, а если не катаются — все равно вместе. Вместе гуляют, вместе едят, смотрят фильмы и даже спят иногда — Рэки «та-ак лень доставать футон, чувак», и Хасэгаве приходится прилагать усилие, чтобы не выглядеть, как радостный щенок — с этим благодарным преданным взглядом и виляющим туда-сюда хвостом.

Рэки становится центром мира, и в этом чувствуется какая-то правильность. Так и должно было произойти. Все вело их к встрече друг с другом — смерть отца Ланги и ссора Рэки с родителями, пары, которые они решили прогулять в одно время и кое-чья («Не будем тыкать пальцами, чувак, но это был ты, очевидно») катострофическая невнимательность.

***

Они проводят очередной вечер в их скейтпарке, — их! о боги! — набивая синяки и шишки. Рэки уже черт его знает какой день безуспешно пытается освоить файвфорти на плоскости*, но Ланга знает — рано или поздно у него получится. Рэки упрямый и целеустремленный, ему нравится учиться чему-то новому, даже если ради этого придется стирать руки в кровь и разбивать колени, но сильнее Рэки нравится кататься на скейте.

Пару месяцев назад он сказал, что возможности скейта бесконечны, и Ланга понял, что пропал. Бесповоротно и насовсем. Окончательно; с разбега и — в пропасть. Бесконечность значила, что Рэки, такой потрясающий, к которому нельзя было не испытывать глупой щенячьей привязанности, будет рядом всегда-всегда, независимо от обстоятельств. Они всегда будут разбивать колени и сдирать ладони, хохотать на всю улицу, словно дети, хотя обоим уже по девятнадцать, катаясь наперегонки и дурачась.

Рэки и скейт не зависят от ремиссий, дорогих лекарств и снега на высоких-высоких склонах. Действительно — целая бесконечность впереди. Только их.

У Кяна наконец выходит файвфорти, и он носится по парку, переполненный восторгом и радостью. Он весь в грязи и царапинах, и его едва держат уставшие от долгой нагрузки ноги, но второму Солнцу нужно куда-то выплеснуть лишнюю энергию и позитив, которыми он всегда заряжен.

Ланга смотрит на это представление абсолютно влюбленным взглядом, заряжается восторгом-радостью-позитивом-гордостью и уже собирается крикнуть что-нибудь, как ощущает на лице каплю. А потом еще. И еще. Задирает голову вверх — надо же! небо плачет от радости за своего самого лучшего ребенка.

Рэки тоже замирает и поднимает голову. Щурится. Капли бьются о его лицо, и он подставляется им, наслаждаясь набирающим силу дождем. Рэки любит дождь. Конечно, ты едва ли покатаешься на скейте — специальные колеса с канавками, конечно, уменьшат риск падения, но не избавят от него полностью. А еще от этого страдает скорость и им обоим это не нравится.

Но Рэки все равно любит дождь — в нем есть какое-то очищение, скорее, конечно, метафорическое, духовное, чем буквальное. Дождь смывает все терзания, словно грязь с кожи. Рэки это нравится. Не чувствовать себя грузом. Не чувствовать вины за то, что он такой. И не чувствовать вины за то, что он хуже прочих.

Дождь — облегчение.

Ланга вдруг звонко чихает, и Кян тут же спохватывается. Плевать, если он сам заболеет, а вот на Хасэгаву — не плевать.

— Пошли ко мне. Не хочу, чтобы ты заболел, — он хватает скейт и подталкивает как всегда подтупливающего друга к выходу. До квартиры, которую рыжий снимает, буквально пять минут ходьбы — он и рассчитывал на близость скейтпарка, когда выбирал, где жить. До универа, правда, далеко, но это так — мелочи. — Я такой клевый чай купил, ты офигеешь! О-о, можно еще за чипсами сходить, что думаешь, чувак?

Ланга соглашается на все. Ему нравится проводить время у Рэки — у него мало места, но уютно до ужаса. В каждом уголке ощущается сам Рэки, его эфемерное присутствие, и Хасэгаве всегда кажется, что он наконец возвращается домой.

Рэки — и есть его дом.

*

*

*

Они впервые переодеваются в одной комнате, и Ланга — ему очень стыдно, честно! — не может перестать пялиться. Сначала на то, как мокрая футболка липнет к торсу Рэки, а потом он ее снимает — и Ланга видит россыпь рыжих веснушек на плечах и на шее — они спускаются с щек, будто кто-то, создававший Рэки где-то там, на небесах, случайно их рассыпал и решил — так даже лучше. Это рыжий парень буквально человеческий эквивалент Солнца, Господи, Ланге тяжело дышать от чувств.

А потом он опускает взгляд ниже и не находит сил перестать пялиться на дракона, покоящегося на чужой груди. Он извивается — не изящной лентой, а скорее могучей рекой, касается чешуей плеча и решает задремать около груди.

— Рэки… — он сглатывает появившийся в горле ком. Не может заглянуть Кяну в глаза — слишком неловко, слишком стыдно, слишком возбуждающе. Протягивает руку. — Можно? Потрогать.

Рэки, ошеломленный, кивает.

Хасэгава касается мягко, бережно, — самыми кончиками пальцев — словно Рэки мог вдруг рассыпаться пеплом на его руках от одного только неосторожного движения. Рэки хочется оберегать, потому что он такой один, потому что его равновесие — хрупкое, словно из фарфора. Рэки должен светить, словно Солнце, чтобы Ланга мог отражать его свет, словно Луна, а не покрываться сетью трещин.

Татуировка под ладонью ощущается странно. Шершавая. У Рэки кожа — огонь. А может по венам течет раскаленная магма. Он горячий и слегка — взволнованный, потому что эта тату — символ его свободы и благополучия. Он набил ее, как только сбежал из родительского дома, презираемый за то, что он — это он, и теперь этот дракон — защитник от любого посягательства на его свободу и на его обиженное, оскорбленное издевательствами хрупкое «я».

Этот дракон очень много для него значит, но Ланга — больше. На целую бесконечность больше. И это — правильно, как будто так и должно быть.

— Это… вау, — Ланга наконец заглядывает в чужие невероятные глаза. Смотрит на смесь янтаря, шоколада и золота, и теперь не может оторваться от кяновских глаз. Смотрит-смотрит-смотрит — потому что хочется и потому что он может. А ладонь все еще на горячей груди — Ланга касается-касается-касается, потому что тоже может.

Он наклоняется совсем близко, вызывая у Рэки дрожь, и, не сдержавшись, целует — целомудренно, просто касается чужих губ. Ощущает вкус вишневой газировки, которую они пили в скейтпарке. Отстраняется. На лицо лезет улыбка — идиотская совершенно, но широкая — от уха до уха. Рэки бледнеет, краснеет и тоже улыбается — солнечно, показывая кривоватые передние зубы и ямочки на усыпанных веснушками щеках.

И сцеловывает улыбку с чужого лица.

— Один-один.

***

— Слу-ушай, у тебя какая пара последняя? — Рэки кладет голову ему на плечо и смотрит снизу вверх; он невероятно тактильный и к этому пришлось привыкнуть (не то чтобы это было очень сложно). Ланга задумчиво поднимает взгляд вверх, вспоминая, но от своего обеда не отвлекается — ему, в отличие от Кяна, который может просто забыть о еде на пару дней, постоянно хочется есть.

— Кажется, философия.

Рэки подрывается с широчайшей — «И красивейшей,» — думает об очевидном Хасэгава — улыбкой.

— Отлично, чел! Отведу тебя кое-куда. Помнишь, я говорил про курсы, которые прохожу? — кивок. — Так во-от, я их наконец закончил! Ты просто офигеешь.

Очевидно, что Рэки едва сдерживается, чтобы не рассказать обо всем сразу — он просто не может держать язык за зубами и всегда делится любыми новостями. Окружающие порой находят это странным и отталкивающим, наверное, болтуны мало кому симпатизируют, но Лангу все более чем устраивает — если говорит кто-то другой, то он может просто молча слушать. А еще у Рэки красивый звонкий голос, отчего-то напоминающий жаркое лето и окинавские закаты (очень странная ассоциация, но это и вправду так!), и он очень красиво смеется, даже несмотря на то, что иногда нелепо хрюкает. Его голос — живой, и Ланге это чертовски нравится.

Они расходятся со звонком. У Ланги нелюбимая им японская литература, и Рэки запрещает ее прогулять, хотя сам иногда грешит таким — он прогуливает английский и историю, потому что языки даются ему чертовски сложно, а история — «это надо учить, а это та-ак скучно, чувак». В общем, идеальными студентами они не были и едва ли станут.

Ланга практически засыпает в самом конце аудитории, и только мысль о том, что Рэки собирается что-то показать, держит в сознании. Он упоминал про какие-то «офигеть насколько крутые курсы, мне так нравится! ты тоже офигеешь», но это, в общем-то, все, что Хасэгава про них знает. Что за курсы? Наверное что-нибудь связанное со скейтбордингом? Может, какие-нибудь художественные? Круг увлечений Рэки очень широк — тяжело угадать, что именно в этот раз. Вдруг вообще что-нибудь новое?

Интерес разгорается настолько сильно, что из аудитории он практически выбегает. Рэки уже ждет, переминаясь с ноги на ногу, — тоже не терпится.

Добираются в спешке. Рэки пару раз почти падает — Ланга каким-то чудом умудряется схватить его за руку. Они обсуждают какие-то пустяки, чтобы восторженное ожидание и приятное, предвкушающее волнение не затмили разум. Проезжают мимо Dope Sketch, несмотря на то, что Рэки так и тянет похвастаться какой-то штукой, которую он придумал. Проезжают мимо скейтпарка и квартиры Кяна, в которой безостановочно целовались накануне.

Наконец останавливаются напротив какого-то здания. Рэки говорит с кем-то, постоянно одергивая полы своей очередной безразмерной толстовки и размахивая руками — он всегда так делает, если нервничает (а еще трет нос! просто Ланга внимательный, не подумайте ничего такого), и его волнение оказывается заразительным. Хасэгава упирается взглядом в вывеску. «Midgard» ему ни о чем не говорит, если честно. Наконец, Кян прощается с тем парнем, и они заходят внутрь.

— Та-ак… — он переминается с ноги на ногу не зная, с чего начать. Страшно! — Короче… я, ну, типа, я ходил на курсы. Потому что я хорошо рисую и все такое… это были курсы художественного тату. Они были о-очень крутыми, ты не представляешь просто! И я подумал, что мы могли, ну… набить парные татухи или типа того… Ками, чувак, это звучит очень смущающе!

Ланга только приподнимает брови в удивлении, но Рэки видит — в обжигающем, лихорадочном блеске глаз, читает даже в изломе бровей и в порозовевших щеках.

Это с самого начала было верным решением — теперь он не сомневается.

В идеале, конечно, надо соблюдать все санитарные нормы, но Рэки забивает на бахилы и шапочку для волос — просто натягивает бандану выше, чтобы челка не мешалась. Но в остальном он ответственный мастер!

У него дрожат руки от волнения и радости, и Ланга, заметив это, сплетает их пальцы на несколько мгновений. Все в порядке.

Они не думают над эскизом ни минуты — заглядывают друг другу в глаза и видят там бесконечность.

Во время работы Рэки что-то объясняет, но Ланга мало что понимает, да и слушает вполуха — осознание того, что вот она — их бесконечность, ударяет в голову неожиданно, сносит волной счастья и трепета. У них и так бесконечность впереди, но эти простые татуировки — еще одно подтверждение. Он смотрит на Рэки влюбленным щенячьим взглядом и улыбается — самым краешком губ. Кян иногда отвлекается, чтобы переключить песню в плейлисте или поддаться порыву немного потанцевать. Ему тяжело усидеть на месте даже те двадцать минут, за которые он управляется с двумя тату, и Ланга не думает его винить.

Теперь у них на запястьях по знаку бесконечности, целая вечность друг с другом впереди — одна, на двоих, и эти чертовы чувства, которые словами не выразишь. У них не получается — они даже не обсуждали то, что лучшие друзья вроде как не целуются полураздетыми, но им и не нужны никакие слова.

Они просто оба знают — у них бесконечность одна на двоих.