Кенни Маккормик, несмотря на его странности, всегда оставался человеком с большим сердцем и доброй душой. Даже будучи бедным, он всегда делился со всеми тем, чем мог; всегда помогал неуспевающим с Баттерсом за компанию; всегда подкармливал всех бездомных кошек с Картманом на последние деньги; всегда был готов подставить своё плечо под горькие слёзы. Одним словом — ангел, причём самый настоящий, действительно с небес спустившийся в этот грешный, совсем не для него созданный мир.
Именно это и привлекало всех в Кенни, и никто не мог смириться, что такому святому человеку, как Маккормику, досталась такая ужасная жизнь: начиная от бедной семьи с родителями алкоголиками, заканчивая постоянными смертями, которые, казалось, не кончатся никогда.
Все проблемы его жизни впоследствии отразились на психическом и физическом здоровье. И если тараканов в голове ещё реально было скрывать — научился, — то фиолетово-красные синяки, заживающие шрамы на запястьях и пластыри утаить от чужих излишне любопытных глаз с каждым разом становилось всё сложнее и сложнее.
И каково было удивление Кенни, когда первый, кто заметил, что с ним что-то неладное, был сам Твик Твик. Внимательности этого парня можно было позавидовать. И вопреки всем недугам, если Твика что-то интересовало достаточно сильно, то он разузнает про это всё. Так и получилось с Кенни.
К старшей школе Твику — вечно нервному и паникующему по любой мелочи Твику — стало гораздо лучше. Тики стали проявляться реже, исчезли нездоровая худоба, бледность и мешки под глазами; речь стала внятнее, а вскрики и вовсе прекратились. Зрение, однако, просело: долгое употребление метамфетамина, постоянные стрессы и бессонницы в конечном итоге дали о себе знать. И сейчас Твик вынужден носить очки — вероятно, это и послужило причиной того, что во время истории они с Кенни сидят на холодной влажной плитке в туалете.
— Ты хотел поговорить, Твик? — голос Кенни звучит уверенно и спокойно; он прекрасно знает, зачем его позвали и о чём будут спрашивать.
Твик нервно постукивает ногой по плитке, ускоряясь, пока не вдыхает глубоко и ступня не зависает на полпути.
— Нет. Да. Боже! — в привычном жесте парень хватается за соломенные торчащие во все стороны волосы и тянет их. — Да, хотел. О тебе.
— Обо мне? — хмыкает Кенни, расплываясь в полуулыбке и облокачиваясь спиной о разрисованную непристойностями стену.
Твик поправляет сползающие на кончик носа очки и думает, что вся эта затея — провал. Он для Кенни — никто, даже не друг и не приятель, и интересоваться его здоровьем, наверное, глупо. Но Кенни столько раз помогал ему в трудные минуты, может, узнав того получше, Твику как-нибудь удастся помочь в ответ? Ему было до ужаса неловко принимать помощь и не отплачивать за неё; впрочем, потому-то он обычно её и не принимал.
— Я… — зрачки беспорядочно бегают по потрёпанной временем парке, по дырявым штанам, по рисункам позади Кенни, пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь — в глаза смотреть было страшно. — Мне кажется, что в последнее время ты стал… другим? Ты всегда не был особо разговорчивым, но сейчас ты особенно молчалив. Это как-то связанно с семьёй?
Кенни шумно и удивлённо вздыхает, поджимая губы.
— От части, — кивает, — но не только из-за этого. За все те годы, что я живу на этой злосчастной Земле, я повидал всякого дерьма. Рано или поздно мои силы должны были иссякнуть. Не вечно возможно быть беззаботным ангелом, — Кенни грустно улыбается и выпрямляет пальцы перед собой — длинные, худощавые, со шрамами.
— Я понимаю.
И Твик действительно понимает. Понимает, как никто другой. Вся его жизнь, начиная с лет пяти — когда ребёнку в теории уже можно давать кофе — до сегодняшних дней была сущим кошмаром и настоящим адом. Всё это время он хотел стать нормальным ребёнком, без надоедливых тиков, навязчивых мыслей, страха и на голову долбанутых родителей. Да, к семнадцати ему стало лучше, но порой контролировать себя попросту не удаётся, и все недуги, от которых он так отчаянно избавлялся, выходили наружу.
Мечта стать нормальным — вот что их объединяло.
— Покажи мне руки, Кенни, — Твик двигается ближе; Кенни послушно тянет ему оголённые запястья.
Твик тотчас же расплакался бы, увидя такую картину, если бы у самого не было того же в его несчастные пятнадцать. Он свёл свои светлые брови домиком, глядя с сочувствием и проводя по шрамам — совсем легонько — большим пальцем. Где-то красовались давно зажившие порезы, где-то виднелись совсем недавние. В голове не складывалось, что Кенни однажды будет заниматься самоповреждением.
— Всё наладится, Кенни, — полушёпотом произносит Твик, рассматривая раны. — Ты справишься. Мы справимся. Вместе, — и, наконец, ему хватает воли посмотреть в бездонно-фиолетовые глаза. — Поверь мне.
— Я верю тебе, Твик.