Мягкая земля залита остывшей кровью. Голые участки почвы усыпаны мясистыми трупами: закатившиеся глаза, вытекшие белки́, оторванные конечности, разодранная одежда, вырезанная кожа, всюду грязь и разбросанные внутренности, пробитые органы, а на каждом бледном лице выражение муки и отчаяния. Всего лишь одна расчленённая девочка в алом платье грустно улыбается. Сюдзи заглядывается на это худое детское лицо и невольно делает шаг назад. Ни она, ни он не должны здесь находиться. И всё же прокрадывается в уставшее подсознание крупица радости – она мертва, а он ещё жив.
Мальчик оглядывается кругом, с трудом сдерживая подступающую к горлу тошноту, стараясь не замечать, как гулко бьётся сердце и насколько болезненно скручивается в узел желудок. Он не ел нормально четыре дня, и есть в этом сейчас хоть какой-то плюс.
Здесь невыносимо холодно. На Сюдзи лишь тонкий плащ с широким капюшоном камуфляжно-грязного цвета и тёмные штаны с засохшими следами чужой крови и стёртыми о землю коленками. На шее тонкий слой бинтов, скрывающий глубокий порез, оставленный одним из японских солдат – пьяный, он не рассчитал с размахом руки, в которой держал нож. Вот и все военные ранения. Жалкий глупый ребёнок – одинокий среди немногих выживших – не способен теперь даже на простое существование, а толку от него – только таскать трупы с поля боя и помогать таким же жалким избранным сжигать окровавленные тела.
Мальчик закусывает губу в попытке побороть отвращение и какое-то непонятное ему самому смущение. Он снимает с лежавшего неподалёку мёртвого солдата китель и накрывает плотной тканью девочку в платье; прячет и лицо, это страшное выражение, что создаёт тонкая ухмылка губ, – всё, кроме оторванных до колен ног. Затем окончательно отходит в сторону.
Поле, где закончилась одна из битв, широкое и тёмное, и кажется, что совсем не заканчивается. Везде голая земля, и только в уединении от людей, на опушке леса, есть участки примятого ликориса – хиганбана этой осенью оправдывает свою символику.
Сюдзи срывает один тонкий стебель и крутит в руке, наблюдая за контрастом цветов. Когда позади раздаются глухие шаги и шуршит под ботинками усохшая трава, мальчик даже не оборачивается, по размеренному дыханию узнавая его обладателя. Мори останавливается за спиной в паре сун и осторожно кладёт ладонь на худое плечо. Вздыхает, молчит секунду, чешет медленно затылок, затем вздыхает ещё раз, кажется, посмеиваясь, и убирает руку. Выдаёт привычную глупость:
— Красиво, правда?
Цусима склоняет голову и снова смотрит вперёд, на груду тел.
— Вы ведь про цветы?
— Разумеется, я про цветы, — цедит он нарочно возмущённо, будто не осмеивал пару секунд назад нелепость ситуации. Для него всё это не более чем новое увлечение, причём весьма занятное.
— Да, они красивые.
— Можешь сорвать побольше, сделаем венок.
Он опускается коленями в траву и сам вырывает с корнем пару штук, протягивая их затем в маленькие руки. Сюдзи бережно забирает мёртвые растения, пачкая ладони во влажной земле. Недавно прошёл слабый дождь.
— Венок для той девочки... с Токоями?
— Да, Акико.
— Вы возвращаетесь к ней? — спрашивает мальчик со слабой надеждой, заранее приготовившись разочаровываться.
И слышит то, что давно проговаривал про себя, воссоздавая ещё не состоявшийся диалог часами.
— Возвращаюсь.
Сердце чуть замедляет темп.
— И бросаете меня.
— Дазай...
— Не называйте меня так! — Ему кажется, что он кричит, но вырывается лишь задушенный хрип. Здесь всё так же мучительно тихо, и Сюдзи не может не шептать, болезненно проклиная весь этот мерзкий мир. — Вы могли бы... хотя бы.. сообщить мне об этом... не так, Мори-сан, пожалуйста, не надо так...
— Слушай, – перебивает мужчина чуть нервно, торопясь, и, когда он разворачивается на коленях к мальчику, в его светлых глазах действительно заметно сожаление, — это намного сложнее, чем...
Но Сюдзи не слышит. Он бросает цветы себе под ноги и тянется в чужие объятия, из последних сил сдерживая слёзы. Руками обвивает чужую шею, а лицо прячет в высоком воротнике, пропахшем спиртом, медикаментами, кровью. Через пару секунд его мягко обнимают в ответ, и мальчик чувствует временное облегчение, но тяжёлые мысли не дают отвлечься совершенно. Этот бессмысленный шёпот мужчины, какие-то объяснения, оправдания – всё это не поможет. У него запах убийцы и профиль мучителя, а в планах-надеждах наверняка воспитать тот же убожественный лик в своих последователях. Чужими желаниями такие люди интересоваться не будут – пойдут по головам, аллегорично и буквально, и понять, что доверять им нельзя, может даже обычный ребёнок. К несчастью, Сюдзи – необычный ребёнок.
Он глупо улыбается, чтобы позорно не разрыдаться, однако дрожь в теле и в голосе слишком явно выдаёт безумный страх перед неизвестностью. Надежды, что мальчик не обречён на одиночество, теплятся с неприятной тоской.
— Мори-сан, вы вернётесь за мной?
— Обязательно вернусь.
— Когда закончится война?
— Да.
— А она закончится?..
Ринтаро не сдерживает смеха, и Цусима расслабляется ещё больше; старается и сам улыбнуться шире, – впрочем, пряча эту кривую ухмылку в чужой одежде, потому что стыдно. Разумеется, закончится, – чтобы потом началась новая.
— Дай мне год, Сюдзи.
— Это много.
— Не больше двух, я тебе обещаю.
Мори отстраняется и довольно щурится, зная, что сопротивляться невозможно. Заботливо убирает взмокшие пряди с чужого лба, оглаживает бледную щёку, поправляет скатившийся с одного плеча плащ. Как-то неприятно рассматривает худое тело перед собой и особенно внимательно и дотошно выискивает проблески эмоций на лице – в поджатых виновато губах, тоскливом взгляде тёмных глаз, пронизывающем насквозь. Мужчина поднимает с земли вырванные цветы и впихивает их обратно в руки Сюдзи. Затем поднимается, отряхивает от грязи колени своих брюк и кладёт ладонь на маленькую спину, подталкивая вперёд.
— Сейчас вернёмся в лазарет, займёмся цветами, я раздобуду нам какой-нибудь еды. Затем оба ляжем спать пораньше. Утром отдам тебя кому-нибудь на попечение, а сам уйду, прости, — выдыхает он. — Но тебя обязательно вернут в город, – там уже и встретимся.
— А отец... разрешит? Примет меня? Он тоже в Йокогаме?
— Он... нет.. — медлит Мори, неловко прокашливаясь. — Он мёртв уже больше месяца.
Сюдзи вздрагивает и запинается о чью-то тяжёлую голову, забывая переступить через труп, – слышится мёртвый хруст сухой шеи. Ринтаро успевает схватить мальчика за плечо, не давая упасть. Но букет хиганбаны в очередной раз выпадает из холодных рук.
````
К вечеру Мори приводит одну из выживших сестриц в бывшее убежище, та приносит с собой еды. Порция холодного риса, соевые бобы и даже кисло-солёное умэбоси на десерт в качестве благодарности за всю проделанную работу. Девушка сначала очень долго расхваливает сливы, объясняя их полезность, затем так же долго хвалит Сюдзи, что немного смущённо ест недоваренные зёрна, изредка улыбаясь, потом восхваление переходит на Ринтаро, непонятно чем его заслужившего, и лишь после завершается эта тирада восхищением сплетённого мальчиком венка. Пока они доедают ужин, медсестра поправляет лепестки, делая украшение ещё более изящным.
Женщины – прелестные создания, и это первое, что понял Сюдзи, как только выбрался за пределы своих страданий в поместье. Почти все они были похожи на маму: заботливо гладили по волосам, спрашивали о самочувствии, следили, чтобы Цусима не был голодным, искали для него возможные развлечения. За окнами лазарета была война, и приносили на потёртую ткань больничных коек солдатов с оторванными конечностями, и в воздухе всегда стоял запах крови, но свернувшийся в углу комнаты Сюдзи чувствовал себя в безопасности. Шелестели мятые страницы старых книг, ледяная ладонь прижималась к щеке, подпирая голову, и блеск в глазах отражал сюжетные повороты очередного романа. Раньше он любил детективы, но медсёстрам удавалось добывать лишь дешёвое и забытое, и ничего лучше томительного ожидания развязки и лёгкой неприязни к глупой героине мальчик ещё не испытывал. Наверное, он чувствовал себя чуть более нормальным, читая подобное. Ни учебные пособия с кучей терминов, ни сборники на иностранных языках, ни политические газеты, одна из которых с треском разорвалась в руках Сюдзи, когда отец сообщил ему о своём решении. Он пойдёт с ним на войну, потому что больше некуда. А скорее, потому, что это хороший способ безнаказанно от него избавиться после смерти жены. И если сначала Цусима был невероятное зол, что граничило с отчаянием, сейчас глядел на это по-другому – как на новый опыт и на редкое понимание масштабности мира. Его комната после переезда была мрачной и пустой, поэтому постоянное нахождение в белых стенах заставляло постепенно перерождаться, разгружаться от былых тревог. Возникли, безусловно, новые: затяжная война, кровавые смерти, инфекционные болезни, страх, словно передававшийся по воздуху и язвенно врастающий в каждое сердце. Но Сюдзи наслаждался этим как душевнобольной – живые эмоции окрыляли похлеще морфия, а висевшее на волоске существование новых близких вынуждало действительно наслаждаться их компанией.
Тем не менее он не был дружен с солдатами. Те любили выпить и побраниться, устроить споры, которые выливались в бойни, которые задевали и мальчика, и которые тот ненавидел. Возраст разрешения для службы снизился до семнадцати из-за политических событий – это означало, что между Сюдзи и новоприбывшими была разница всего в шесть лет. Незначительная, если упрямо закрывать глаза на то, что он ребёнок, но сам он себя маленьким не считал, и впоследствии все под это неосознанно подстроились, подмяв безвольную личность под собственные выгоды.
Цусима умел говорить и читать на трёх языках: родном, французском и немецком – в общении с солдатами из других стран проблем у него не было. Он разбирался в политике и экономике, хотя то сейчас казалось максимально нестабильным. За первые недели пребывания здесь выучил все обходные ходы в покере и часто оставлял неопытных в азарте военных в дураках. Медсёстры, заправлявшие не только лазаретом, но и всем корпусом из-за нехватки людей, научили его оставшемуся – жизненно необходимому, если ты ежедневно гуляешь возле поля боя, практически по закопанным минам, что называются ошибками взросления.
Теперь Сюдзи с закрытыми глазами мог сам зашить свою одежду, часто рвавшуюся на учениях, приготовить самый простой обед, не передержав рис на огне до мерзко-мягкой консистенции, вколоть лекарство ровно в вену, контролируя трясущиеся руки, перебинтовать самую кровавую рану, даже если кость торчит наружу и больше ничего не остаётся. Он научился смеяться, вынужденно приветливо улыбаться, глупо шутить, вплетая японский юмор взрослых, что из уст ребенка звучало нелепо, но именно потому – действенным способом располагало к себе. Он не жаловался и никогда не плакал по пустякам.
Единственным был раз, когда его ногу зажало брошенной полуразвалившейся артиллерией, которую он помогал перетаскивать взрослым. Та выскользнула из рук, лодыжка провернулась до хруста, а Сюдзи не успел среагировать. И вот кость уже сломана, он с высоты своего роста ударяется лицом об булыжник, всё заливает собственная кровь, попадая в рот, тошнит от боли, запаха, головокружения, и, не выдержав рвотных позывов, мальчик блюёт под себя, задыхаясь. Беспомощность, стыд, страх, и в брезгливо поджатых губах окруживших солдат он видит, насколько ничтожен и отвратителен в подобном месте. Когда его неохотно тащат к лазарету, Цусима мечтает о резком падении снаряда с неба. Но к моменту выхода санитарок из помещения слёз нет, следов рвоты тоже, а заляпанная кровью штанина и повёрнутая в другую сторону нога придают ему мужества. И пока девушки трепетно и сочувственно заботятся о нём, он с охотой подставляется под ласковые прикосновения, забыв про гордость. Снова едкий морфий, долгожданный сон. Подобных слабостей он больше себе не позволял.
Были и другие тяжёлые моменты, в частности потому, что Сюдзи не смог придумать себе оправдания, чтобы пропустить обучения по стрельбе. Автомат был больше и тяжелее его в два раза, отдача выбивала приклад из рук, и солдаты смеялись, наблюдая, как быстро расцветают синяки на чувствительной коже от очередного падения. Ему пришлось тренироваться со всеми. И "пришлось" – грубое слово, потому что предложения отсидеться в лазарете Цусима отверг самолично, не желая прослыть трусом. Возможно, от него там было больше пользы, но теперь просто проявилась нужда преуспеть во всём – именно она главенствовала в сознании при принятии решений. И мальчик начал бегать по утрам, надевая маленькие, но крепкие военные ботинки, облачаясь в тёмно-зеленую форму, закидывая на голову кепи, куда можно было прятать отросшую чёлку. Отжимания, упражнения, таскание оружия, припасов в грузных мешках. Спустя немалое время у него появились кое-какие мышцы, и замыленное зеркало перед выходом из лазарета показывало подтянутые очертания. Возможно, он начал улыбаться чуть чаще, когда был наедине с собой.
И всё же любое мимолётное счастье граничило с привычными страданиями, напоминавшими о равновесии в жизни. Им так же были недовольны, а требовательность доходила до криков, жестоких подколов и грубых толчков в побитые конечности. Сюдзи всегда был особенным, чужим, чуждым – это сильнее всего принуждало бросить попытки стать обычным. Для одних недостаточно взрослый, для других слишком серьёзный; он знал много необычных и полезных вещей, принимал достаточно взвешенные решения, но казался глупым и крошечным в чужих глазах. Сумасбродный и отчаянный, наивный, но никому не доверяющий, требовательный, но не привередливый, мягкий и излишне ранимый. Теплота в карих глазах незаметно угасала, сменяясь на боль и сожаления о собственном рождении. В последние месяцы мальчик стал совсем тихим, забросил и тренировки, и обеды, убегая в лес, где сидел в одиночестве, вырисовывая на земле пальцем бессмысленные символы. Он больше не ждал возвращения отца и не думал о возможном будущем. До сегодняшнего прихода Ринтаро.
Когда медсестра уходит с грязной посудой, Цусима плотнее укутывается в одолженное мужчиной пальто и с ногами влазит на койку. Мори не торопит с вопросами, даёт мальчику время привыкнуть к своему присутствию, ненавязчиво что-то отстукивает пальцами в перчатках о металлический стол. Сюдзи старается незаметно к нему приглядеться.
Последний раз они виделись полтора года назад, перед тем, как Цусима сюда попал. Глубинные синие глаза выражали неподдельное отчаяние, а пожимая руку его отцу, Ринтаро, не скрывая, брезгливо морщился. Пока они ехали в военном грузовике к месту лагеря, мужчина молчал и лишь изредка косился на Сюдзи. Отдавая его в руки японских солдат, многозначительно похлопал по плечу. Словно руки отряхнул – избавился от чужого груза. То, что он вернулся спустя время, несомненно, было волшебным стечением обстоятельств.
Сейчас его взгляд чист и спокоен, губы поджаты не из-за вины или тревоги, а в некоторой скуке, расслабленности. Опущенные плечи, скрытые верескового цвета рубашкой, нога, закинутая на другую, подпирающий щёку кулак. Мори смотрит в ответ и чуть выгибает бровь, спрашивая о причине внимания. Цусима сжимает пальцами бинты на запястьях.
— Соскучился...
Когда он так улыбается, кажется, что смеётся без единого звука. Сюдзи неловко сжимает губы в ответ, отводя взгляд и слыша, как скрипит стул, когда мужчина поднимается. Усевшись рядом, кладёт ладонь на взъерошенные волосы и мягко, аккуратно поглаживает.
— Ты, разумеется, не поверишь, но я тоже. – Рука перебирается на щёку, подушечка большого пальца проводит по зарастающему шраму. — Как ты себя чувствуешь, Осаму?
Он вздрагивает и поспешно качает головой.
— Сюдзи... Извини. Ничего не болит?
— Только рука, но она почти зажила.
— Сломал её?
Кивает. Почти.
— Я посмотрю?
Ринтаро ощупывает каждый сантиметр кожи. Осторожно и с чужого разрешения разматывает бинты, спрашивает обо всех порезах, ссадинах – откуда они, когда получил. Задаёт множество вопросов по поводу здоровья, принимаемых за последнее время лекарств. Находясь под чужим надзором, заботой и врачебной внимательностью, Сюдзи чувствует себя расслабленно. Доктора обычно лечат, воскрешают – возможно, он любил всех женщин Японии и, в качестве импульсивного исключения, Мори.
Когда осмотр подходит к концу и Ринтаро застёгивает пуговицы пальто на худой груди, Цусима осмеливается спросить:
— Почему вы ушли тогда?
— Потому что твой отец попросил. — Кажется, он полностью готов к подобным допросам.
— Почему он попросил?
— Кх-м... Сюдзи. — Отстраняясь, заглядывает в глаза. — Мы ведь сейчас максимально честны друг с другом?
— Э-э.. да?
— Тогда ответь... — медлит он. — Ты его любишь?
Цусима замирает на пару секунд, погружаясь в себя. Разве нет? Почему так тяжело даже думать об этом? Ему никогда не давали выбирать.
— Люблю.
Высокая фигура вырисовывается в сознании, представляя непреодолимую угрозу, и мальчик понимает, что всё-таки врёт. Или можно любить и ненавидеть одновременно. Грубые руки, тёмные злые глаза, звонкий тяжёлый голос – всё мелькает тенями.
Мори, кажется, понимает, так как наводящих вопросов не задаёт, лишь с усталостью в голосе разъясняет:
— Я думаю, у него был определённый план насчёт твоего воспитания. Тебе решать, насколько те решения были адекватны и приемлемы, смог ли ты оправдать ожидания, не оказалось ли всё бессмысленным в конце концов. Но я могу сказать, что не буду требовать от тебя подобного рода решений. И попрошу взамен того же.
— Но вы ведь говорили, что уйдёте?..
— Уйду. Поэтому и хочу, чтобы ты не принимал мой уход близко к сердцу. Я чужой тебе человек.
— У меня нет других, — пристально смотрит он.
— Но вернусь, как и обещал, — продолжает, словно не слышит. — Просто будет трудно.
Сюдзи укладывает подбородок на острые колени, кривится. Что ещё труднее – общаться с этим человеком и не терять нить разговора.
— Так я снова буду жить в Йокогаме?
— Да, в приюте, который я подыскал. Думаю, по сравнению с военным лагерем там будет не так ужасно.
— А затем?
— А затем посмотрим.
Они недолго молчат, прежде чем Цусима замечает в глазах напротив нетерпение. Обречённо приподнимает уголок губ, давая понять, что готов к основным расспросам, а Мори вновь улавливает явный посыл.
— Так что же... произошло? — И устраивается поудобнее, словно это подростковый роман на ночь.
— Одно глупое происшествие, — вздыхает Цусима и недовольно морщится, не разделяя чужого настроя.
Он давно придумал этому название, давно выстроил путь повествования в своей голове, когда пытался выяснить, как в один миг потерял всё своё окружение, отношения с которым выстраивал полтора года. Бессмысленные старания, растраченные понапрасну.
Прошло уже четыре дня, оказавшихся секундной вечностью, однако Сюдзи рассказывает в тончайших подробностях – так, словно это произошло с кем угодно, но не с ним, словно это доклад о происшествии, а не груды страданий из-за оплошности.
Их армия часто меняла местоположение в соответствии с приказами. Солдаты не жаловались и с усмешкой заявляли, что охотно готовы стать пушечным мясом в случае неудачи. Главные цели: ведение переговоров и разведка, и, хотя во втором Цусима серьезно отставал, первый пункт не мог не радовать. Зная множество языков, он выступал официальным переводчиком между полувраждующими странами, вызывая у обеих сторон одновременно и восхищение, и жалость. Его детский голос, пересказывающий военные события, явно не вязался с атмосферой места.
На покинутых людьми территориях можно было творить всё что угодно, и шутившие про внеплановый курорт солдаты заметно расслабились. Так их потащили в соседние префектуры на поле боя – отрабатывать безделье. Самый устоявшийся из лагерей разбили по линии побережья между посёлками Хигасиидзу и Кавадзу, уходя вглубь острова от моря. Уезд в Сидзуока постепенно начал превращаться в кровавые линии обороны, разделённые другими армиями. При всём вовлечении в происходящее Сюдзи до сих пор не понимал истинный смысл их операции, но теперь это его волновало меньше – отчитавшись, отмучившись, завтра он отсюда уедет.
Многие вещи изменились после приезда Адзусы Хираоки со своей супругой, их сыном Мисимой Юкио и удочерённой маленькой Мицуко. Семья имела тесные связи с настоящим премьер-министром, и почему-то это напугало всех сильнее, чем коррупционное вмешательство. На деле оказалось, что это кучка забредших душ с невыносимым самомнением во всём, что касалось комфорта. Мисима и Мицуко поселились вместе с Цусимой в лазарете – было похоже на маленький ад.
Мальчик был на год старше его, такой же худощавый и бледный. Разговаривал нудно, распевая слова чуть хриплым голосом, а движения казались дёрганными, нервными. Новую сестру он игнорировал и на целые дни уходил бродить по помещениям лагеря, улицам посёлка, скрывался на побережье, замерзая возле холодной воды. С Мицуко вместо чудака сидел Сюдзи – она напоминала Элис, только её менее вредную, тихую версию. И было во всём этом два огромных преимущества: мальчику теперь уделяли меньше внимания и носили больше вкусной еды. Они действительно были привередливы из-за особого питания Юкио, связанного с какой-то болезнью. На троих им приносили камбалу, карпов, жидкий картофель, яблоки и бисквиты, и ели дети мало, в то время как изголодавшийся от скудного питания Цусима умещал в себе ещё две дополнительные порции. Замечая это, Мисима брезгливо кривил тонкие губы и в своём презрении доходил до оскорблений или жалких попыток в побои, но лишь попыток – у Сюдзи был личный автомат. До момента их совместной ночи они ненавидели друг друга больше, чем противоборствующие страны.
Многим здесь снились кошмары – это не было секретом и не считалось постыдным. Сюдзи во сне никогда не кричал, но вместо того неконтролируемо задыхался и хватался за воздух, пытаясь вырваться из созданных подсознанием мучений, просыпался либо сам, либо после ласковых просьб медсестёр и поглаживаний по голове. Юкио об этом не знал – он подумал, что Цусима умирает от приступа или что-то вроде того. И уж точно мальчик не рассчитывал, что такое убожество как Мисима попытается его будить и спасать. Очнувшись в страхе после кошмара, он решил, что его душат.
Десять минут Сюдзи сидел, терпеливо прикладывая обжигающий лёд к месту синяка на чужом лице. Опухшее веко скрывало светлую радужку, но искусанные губы обрамляла смущённая улыбка. Цусима прикоснулся к нижней, стирая большим пальцем выступившую кровь, неловко перевёл взгляд вниз. Мысли о возможной дружбе наивно лезли в голову, и, похоже, не у него одного.
Избавившись от подтаявшего льда, они вдвоём уселись на больничной койке Сюдзи и устремили взгляды на соседнюю кровать, где расслабленно спала Мицуко. Ни их словесных перебранок, ни предсмертных хрипов, ни шума драки на твёрдом полу она не услышала. Беззаботность вызывала зависть. Заметив недобрый взгляд мальчика, Юкио передёрнул плечами и задал, вероятно, первый нелепый вопрос, что пришёл в голову.
— Что тебе снилось? Или... кто, скорее?
— Мой отец, — пожал Сюдзи плечами.
— Он тебя бил?
Тактичность его явно не интересовала. Мальчик проморгался, прогоняя остатки кошмарного сна.
— Это меньшее, что он делал.
— Мой меня тоже.
— Выглядит как тот, кто мог, — также тактично согласился Цусима.
Они оба невесело ухмыльнулись, застыли вновь в усыпляющей тишине. Затем Юкио вдруг полностью развернулся в чужую сторону и нерешительно потянулся навстречу. Взял забинтованную ладонь в свою, обвёл подушечками пальцев костяшки, мягко сжал; рука дрогнула от прикосновения, но Сюдзи лишь вопросительно выгнул бровь. Тогда Мисима отпустил его, через мгновение обхватил пальцами уже щёки, потянув на себя. Холодный нос задел скулы, контрастируя с горячим дыханием. Они сидели так чуть меньше минуты, прежде чем Цусима вежливо выбрался из хватки, вызывая ответное стеснение. Такое вызывало слишком много непонятных чувств.
— Это... нормально? — спросил Юкио задушенно.
Странный способ допроса. Сюдзи покачал головой.
— Я не знаю, что такое "нормально". Мне казалось, ты заметил.
— Но тебе не противно?
— Нет.
Похоже, он чуть успокоился – откинулся спиной к стене, рвано выдохнул. Однако потихоньку нервничать начинал теперь Цусима.
— И что это.. значит?
— Без понятия...
В груди теплилось что-то приятное, но мысли накручивались одна на другую, не давая зацепиться за конкретные – порывистые – осознания. До этого момента Сюдзи подобного даже не представлял: дружбу, нечто обыденное, нормальное – то, что он бесследно упустил. Мисима в принципе был первым ребёнком его возраста, из всех кого он встречал – из всего двух детей и третьей, даже не совсем человеком, буквальным порождением зла, что выслал себе в наказание Ринтаро.
Изначально Цусиме казалось, что это должно быть вроде общения со взрослыми, но на более глупые темы. Например, когда солдаты напиваются и, пропуская половину нужных для слов звуков, без капли стыда рассказывают такие истории из детства, что хочется рыдать от отвращения. Или милые беседы с санитарками, взаимопомощь, поддержка, плетение и вязание, даже если это бандаж из бинтов. Или всё это политическое безумие, где самое главное – делать вид, что всё ещё понимаешь, о чём идёт речь. С Юкио они вроде были на одной волне. Несмотря на все привычные осуждения мальчика за его опережающие возраст решения, мысли, – для почти что одногодки он всё равно был глупым и ничтожным (и это и злило, и радовало). До сегодняшней ночи точно.
— Спать хочется, — нарочно отвлёк он обоих от мыслей, откладывая весь этот ворох чувств на потом.
Мисима в готовности кивнул и приподнялся.
— Мне уйти?
Сюдзи похлопал ресницами, поджал губы, задумываясь на пару секунд. В итоге неуверенно схватил его за плечо и потянул к себе.
— Лучше ложись.
Уложил бережно и обнял всеми конечностями, переплетаясь одновременно и с одеялом, накинутым сверху. Щека упиралась в грудь чуть выше сердца, ладони касались позвонков на спине, а Юкио тихо дышал над ухом, видимо, с улыбкой на лице. До приятного странно. И кошмары в эту ночь больше не снились.
Это не как в романах – комфортно, и никакой романтики, необычайности, и просто тепло, а осознание, что ты теперь не совсем один, согревало ещё сильнее.
Медсёстры утром долго умилялись с такой картины – официально в глазах девушек (а значит, и всех остальных) они с того момента стали друзьями. Снисхождение лилось со всех сторон, Сюдзи отстранили от всевозможных дел, и спонтанный "пляжный" эпизод в его жизни затянулся на целый месяц.
К побережью они ходили уже вместе: собирали пустые раковины, мочили ботинки в холодной воде, и Мисима обещал научить его плавать, когда потеплеет. Яркое солнце не выглядывало тогда почти две недели, хотя местность к подобному не располагала. Это давало возможность Юкио наобещать много глупостей, чтобы ни одну из них они не успели воплотить, – оба знали, что тот скоро должен уехать, но продолжали собственную игру в безмятежность. Недоеденные порции он отдавал Цусиме добровольно, а Мицуко, с которой они подружились ещё давно, делилась приторными конфетами. Они отправлялись вдвоём на прогулки по лесу, разглядывали причудливые травянистые узоры – как и форму облаков, когда лежали на сухих полянах, беспрерывно глядя в небо, то замерзая, то согреваясь. Спать продолжали на одной койке и подолгу болтали ночами. Сюдзи не рассказывал о своём прошлом, однако, решив всегда оставаться полезным, пытался выпытать у Мисимы все подробности о его настоящем, причине нахождения в Сидзуоке. Отец того также вёл допросы по поводу расторжения одного из договоров, и премьер-министр действительно был замешан, но являлся не главным звеном в политической цепочке, потому – не представлял угрозы. Безусловно, как и дети, которых мужчина захватил с собой в целях экономии времени. После решения дел они планировали отправиться семьёй в Мацумото, желая временно потеряться в стране. Когда до отъезда оставалось шесть дней, всё сорвалось.
Был поздний вечер, недалеко от побережья развели костёр, и многие собрались возле него кругом, отмечая день рождения одной из сестриц, заботливой девушки с родинкой на щеке, лучше всех готовящей морепродукты. Мисима прижимался к Сюдзи боком, согревая их обоих, пока мальчик самодовольно объяснял правила игры в покер. Военные, которых тот обыграл уже несколько раз, показушно дулись, но на самом деле в тайне радовались, что Цусима нашёл себе друга. Хотя у них и были вечно натянутые отношения, в такие вечера лишь сентиментально хотелось счастья для всех детей, погребённых войной. Каждый, представляя, как очередной ребёнок попадает в приют – тем более такой, как Сюдзи, – заметно грустил. Но сам мальчик сейчас был слишком увлечён, чтобы заметить чужие внимательные взгляды. Юкио внимательно слушал, однако мало что запоминал, и Цусиме приходилось изредка с недовольством толкать его локтём между рёбер, разъясняя всё заново.
— Я уверен, когда-нибудь эта игра спасёт тебя от скуки, — заговорил он после тщетных попыток выучить расклады. — В тюрьме там, например. Ты выглядишь, как очевидный будущий преступник...
— Почему сразу..?
— Однако меня она в скуку только вгоняет, — перебил он и тяжко вздохнул.
Цусима надул щёки и отвернулся, отдавая перетасованные карты сидящему возле солдату.
— Вряд ли в тюрьму так легко пронести колоду.
— Тогда тебе придётся играть в уме.
— Со стеной?
— Со своими другими личностями. Такими же заносчивыми, кстати, — ухмыльнулся Мисима, прижимаясь от холода ближе.
— Я совершенно не заносчив.
— Ты просто язва на глазу.
— Не я отказываюсь от сои в пользу пережёванной трижды картошки. — Он вспоминает помятый вид овоща и бессознательно морщит нос.
— Но не я зажёвываю каждый вечер корешки книги, — парирует с улыбкой, затрагивая последнюю причину лёгкой ссоры – зная, что подействует.
И он, как всегда, прав.
— Я так не делал, дурак!
Юкио звонко смеётся, когда Сюдзи смущённо прячет лицо в поджатых к груди коленях. Примерно в такой же позе он, тяжко задумавшись, цепляется зубами за что-нибудь под носом. Даже если это собственные штанины. И сидит так, глупо, пока не окликнешь.
— Я избавлюсь от этого, — признаёт Цусима обречённо, бурча в одежду.
— Никто не говорил, что это плохо. — Мисима игнорирует тяжкий вздох. Именно он и говорил, он знает. — Ребёнку, попавшему в военный лагерь, всегда будут делать поблажки, ты ведь худой и вечно голодный. Или... — мычит задумчиво и, сделав вид, что разгадал постыдную тайну, фыркает. — Это такой новый способ быстро получить знания?
— Да не пытался я их сожрать! — всё так же приглушённо звучит снизу, и Мисима успокаивающе поглаживает его по спине.
— У всех свои недостатки, — шепчет он.
Самое ужасное – люди охотнее поверили бы в способность выедать знания из страниц книг, чем в то, что Сюдзи корпел над учебниками всё детство. В одиннадцать нередко встречаются дети умнее своего возраста. Но они не участвуют в войне, не присутствуют на переговорах, и их отец, вероятно, не был связан с массовыми убийствами. Если в будущем, до которого Цусима чудесным образом доживёт, его фамилия будет ассоциироваться с кровопролитием, он предпочтёт умереть молодым.
От самокопания мальчика отвлекают тяжёлые шаги по песку десятков человек, ровные, строевые. Все вдруг затихают, Юкио отстраняется, и Сюдзи удивлённо поднимает голову. В паре метров от них останавливаются солдаты из другого лагеря, судя по военной форме, французские войска. Один выходит из толпы и задаёт вопрос, остальные стоят с прикладами у груди, настороже. Возле костра сначала молчат, затем медленно оборачиваются в сторону Цусимы, и тот в ответ глупо оглядывает выражения чуть удивлённых лиц. Потом только до него доходит, и он резко вскакивает и выбегает вперёд, обращаясь к солдату.
— Je connais!
Тот недоверчиво выгибает бровь, не ожидав увидеть ребёнка, но всё же вежливо представляется как майор, не называя фамилии, и продолжает допрос:
— Чем здесь занимается ваш лагерь? — Акцент у него ужасный, французские звуки выходят ломаными, слишком громкими.
Цусима старается отвечать аккуратно, не выдавая лишней информации. Остальные солдаты уже поднялись с земли и встали позади него, но переводить вслух мальчик пока не решается. Тем более, следующий неожиданный вопрос вынуждает Сюдзи мысленно отступить от намеченного плана.
— Значит, это у вас должны прятаться друзья министра? Такая милая семейка? — Голос его становится приторнее.
— Я не... не знаю такой.
Руки леденеют, и он сжимает дрожащие пальцы в кулак, пока мозг отчаянно пытается найти выход из ситуации.
— Там ребёнок позади тебя. — Француз переводит недовольный взгляд за его спину. — Если ты думаешь, что можешь нас обманывать...
— Я тоже ребёнок. И нас тут больше, чем двое, семей тоже много, я... всех я не помню, — прокашливается он в конце.
— И поэтому нервничаешь? — Майор ухмыляется, а солдаты за ним чуть посмеиваются, предвкушая прозвучавшие следом слова: — Так, может, это ты – тот, кого мы ищем? Выродок сбежавшего подонка?
— Меня зовут Сюдзи Цусима и о вашем министре я впервые слышу.
Кажется, имя мужчину серьёзно удивляет. Он отступает на пару шагов, замолкает, впадая в раздумья, но, покусав губу, очень скоро оборачивается к своим подчинённым и переходит на полушёпот. Грубые тихие слова смешиваются с гулом солдатского непонимания и негодования – француз приказывает в случае обстрела мальчика не задевать. Кратко продолжает разъяснять ситуацию на немецком, пока Цусима стоит, совершенно не двигаясь, стараясь унять дрожащие коленки. Он пока не понимает – это счастливая удача или проклятье, его знание языков? Сколько у него есть времени до начала обстрела и... как его теперь предотвратить?
Японцы позади спрашивают, что случилось. Мисима подходит сбоку, склонив в беспокойстве голову, терпеливо ждёт ответа вместо со всеми. Сюдзи хочется прошептать ему, чтобы он бежал: забрал Мицуко и незаметно скрылся за чужими спинами, забыл про всех и просто поддался эгоистичному желанию выжить. Но это будет слишком очевидно – они станут первыми, кого расстреляют.
Цусима облизывает пересохшие губы, сглатывает и отвечает, не поворачивая головы, смотря прямо, чтобы не было видно идиотского страха в глазах.
— Всё в порядке... я сейчас разберусь.
Он насильно подавляет в себе порыв обсудить их разговор с остальными – если попросит дать немного времени, вражеская сторона сразу обо всём догадается. Честнее, это порыв спихнуть ответственность, хорошая отмазка к отступлению. Он просто не был к такому готов.
— Ты уверен?..
Сюдзи сдержанно кивает Юкио. Тот отходит в сторону. И никто из солдат в итоге не решается вмешаться в переговоры, видимо, решив, что так будет лучше, доверившись ему и его решениям. Мальчик постепенно успокаивает сердцебиение, восстанавливает дыхание, собирается с мыслями, намереваясь действовать отстранённно. Но всё равно слишком сильно волнуется.
В противоположность ему, отошедший от своих майор выглядит самоуверенным и довольным, когда возобновляет диалог.
— Сюдзи-кун, значит?
— Верно. Но вы так и не назвали своё имя.
— Это необязательно, — отмахивается он и недобро усмехается. — Мы с твоим отцом какое-то время дружили, и я не хочу ворошить прошлое.
Цусима вежливо склоняет голову, но, продолжая анализировать, ничего не отвечает.
Француз не договаривает чересчур много, да и, вероятно, разрушенная дружба с бывшим главой якудза – самый явный признак того, что доверять человеку нельзя. Правда, мальчик не в тех условиях, чтобы выбирать. И не в тех, чтобы отступать от совершённых ошибок.
— Я буду честен с тобой, Сюдзи, времени на пустые разговоры терять не хочется. Нам поступает достоверная информация, так что мы на сто процентов уверены, что их семья здесь, и... — повышает он голос. — ...что ты нагло врёшь. Поэтому, — ухмыляется снова. — У нас предложение. Мы тебя не тронем, а ты щедро поведуешь нам, кто из них кем является. Сын Цусимы не может оказаться дураком в таком простом деле, я ведь прав?
— Вы меня и так не тронете, — отвечает Сюдзи на немецком и не сдерживает значительной ухмылки, когда лица солдат округляются.
Они переглядываются, но новая мысль возникает в их головах, похоже, одновременно. Сверкающие в полутьме блики глаз, растянутые в оскале губы – лица тех, кто предвкушает чужие смерти. Француз неторопливо шагает вперёд, и, остановившись совсем рядом, опускается перед мальчиком на одно колено, заглядывая тому в лицо.
— Раз не хочешь по-хорошему... вот так поступим.
Он игриво щёлкает его пальцем по носу, и Цусима хмурится, но упрямо стоит на месте, глядя прямо в тёмные глаза. Напряжение между ними всеми буквально ощутимо в воздухе, солдаты стягиваются полукругом, готовясь встать на защиту. Однако всё вокруг перестаёт существовать, и вся концентрация со спокойствием рушатся за секунду после следующих слов мужчины:
— Если ты выдашь взрослых, я не трону детей. Дружка твоего, кто там ещё. — Он небрежно машет рукой в их сторону и мстительно добавляет: — Разумеется, они тебя возненавидят, но зато останутся живы, так ведь? Ты согласен со мной, Осаму?
Мысли разом превращаются в вязкую кашу паники и отвращения – теперь Сюдзи дрожит слишком очевидно. Взгляд непроизвольно начинает бегать по чужому лицу, губы поджимаются в испуге, в горле пересохло, и ответить сейчас – почти непосильная задача.
— Откуда в-вы знаете?..
— Ну-у... — чешет он подбородок. — Мы и, правда, были довольно близки с ним, настолько "довольно". Так что, помимо твоей безопасности, я также гарантирую, что это останется нашей маленькой тайной. — Он специально говорит тише, придвигаясь ближе – чужой кисет пахнет железом и дорогим резким парфюмом. Цусиме кажется, что его в любой момент стошнит. — Ну что же? Достаточно выгодно для королевской особы?
Когда грубые пальцы обхватывают его подбородок и давят вниз, заставляя посмотреть в глаза, Сюдзи еле сдерживает слёзы. Теперь не страха и не отвращения – обречённости и непонимания.
Он не может сообразить, как так получилось.
Однако уже знает, что выберет. Потому что осознаёт: если сейчас резко прикажет атаковать, среагируют поздно – мало кто готов, не у всех есть оружия, у него и самого нет. Если прямо откажется, они будут допытываться у других, возможно, возьмут Мисиму в заложники – так как уже догадались, – или, как и планировали, просто начнут стрелять без разбора – всё зависит от цели. Их не особо много, но оставшийся отряд слишком далеко отсюда. Когда они услышат стрельбу и прибегут, никого в живых уже не останется. Кроме Сюдзи.
У него ведь нет выбора, верно? Или он просто идиот, пропустивший что-то важное.
— Я согласен, — отвечает тем не менее твёрдо.
— Замечательно. — А тот, кажется, с облегчением выдыхает.
Цусима старается мыслить трезво. Возможно, им точно также не хочется устраивать резни среди невинных, и тогда всё обойдется малыми жертвами. Они поговорят с Хираоки, что-нибудь решат или... его убьют, но убьют только его. В подобном случае, это наилучший вариант.
Майор поднимается с земли, делает пару шагов назад и кивает своим подчинённым. Затем в ожидании глядит на мальчика.
Ему, правда, очень хочется избежать этого. Потянуть время, что-нибудь придумать, выпутаться из этой ситуации и спасти всех, не перебирая судьбы. В сознании таилась пустота, до краёв заполненная страхом, отчаянием, и ещё одно тёмное и тесное пространство было отведено для разочарования в себе – в мире.
Он не справился даже с такой простой задачей, как самоконтроль.
Когда Цусима на закоченевших ногах разворачивается к французам спиной и отходит немного в сторону, свои солдаты окликают его. В самом очевидном беспокойстве спрашивают, что случилось, что происходит, нужна ли ему помощь. Он качает головой и вымученно улыбается. Переводит взгляд на Юкио, но тот кажется чересчур взволнованным, чтобы понять его намёки, поэтому мальчик даже не пытается.
— Сюдзи? — нетерпеливо спрашивает мужчина позади.
Он находит в толпе родителей Мисимы – те стоят чуть поодаль от остальных, рядом с медсестрой, у которой сегодня явно испорченный праздник. Мицуко держит за руку маму, боязливо прячется за её фигуру, отец не отводит взгляда от Юкио, который находится ближе всего к своему другу – ближе всего к смертельной опасности. Они выглядят напуганными, но лишь сейчас. За эти недели в голове мальчика их семья представлялась лишь образом благополучия, спокойствия и некоторой уязвимости из-за равного отношения к близким. Даже Хираоки, из-за которого всё началось и который пытался это всё исправить – не заслужил подобного. Остальные однозначно.
И Цусима не хочет, чтобы такие прекрасные люди погибали.
Однако, несмотря на гулко стучащее в груди сердце, медленно и с усилием указывает вытянутой рукой в их сторону.
— Они.
Всё его тело дрожит.
Почти мгновенно раздаются два оглушающих выстрела, ровно в цель. Сюдзи видит, как обмякают два тела, нелепо валятся на землю возле маленькой, застывшей в испуге девочки, и как ненависть на лицах быстро осознавающих произошедшее солдат смешивается со звуком вскинутого оружия, а уже через секунду – сплошной стрельбой. Страх затмевают злость и тяжесть металла в руках – как и должно быть.
И последующий шум и крики мешают думать, но не действовать.
Сюдзи оборачивается к Юкио, в глазах которого ужас смешан с непониманием. Похожий на безвольную куклу, он всё же позволяет мальчику утащить его за руку, и бег их сопровождается запинками, удаляющимися криками боли, но продолжается недолго. Они добегают лишь до опушки леса, когда Мисима вдруг резко выкручивает собственную руку из хватки и с силой толкает Сюдзи в грудь, заваливая на землю. По щекам мальчика текут слёзы, а голос срывается от хриплого крика:
— Там ведь Мицуко! Какого чёрта ты натворил!?
— Они всё равно бы всех...
— Ты просто конченный урод! — Он уже разворачивается, чтобы бежать обратно, но Цусима быстро вскакивает и снова – с отчаянием – хватается за него.
— Нам нужно предупредить остальных! Они помогут и...
— К тому времени все погибнут!
Он знал, но...
— Юкио, пожалуйста, ты ведь тоже...
— Долбаный эгоист!
Мисима всё же вырывается и, запинаясь, бежит на звук выстрелов. Сюдзи смотрит ему вслед пару секунд, сдерживая бесполезные мольбы, так и рвущиеся наружу вместе со всхлипами. Только когда фигура скрывается за деревьями, разворачивается в сторону лагеря и возобновляет бег.
Он знает, что он трус. Что облажался. Что позволил чувствам взять верх. Что позволил этой сволочи развести его как глупого, доверчивого ребёнка, ведь они не собирались брать никого в заложники, допрашивать, выяснять отношения, их целью было убивать, безжалостно, не задумываясь о морали, и он повёлся на эти очевидные слова о выборе. Будь на его месте кто-то из взрослых, он бы справился. Подал знак к отступлению, атаке, не болтал бы наивно, не пытался бы произвести впечатление, играть в самостоятельного. Никто бы не погиб от его рук, и сейчас он не бежал бы, задыхаясь, проклиная собственное существование, мечтая разорвать себя на куски от бессилия и отчаяния.
Цусима встречает оставшихся солдат на границе леса – те в полной боеготовности, с оружием в руках, но с испуганными выражениями лиц, когда из-за деревьев выбегает лишь один запыхавшийся мальчик, а звуки стрельбы вдалеке прекращаются. Вероятно, они уже опоздали, но всё равно бегут теперь обратно все вместе, пока Сюдзи показывает дорогу. На приближении к побережью разбредаются группами по лесу, в случае, если враги успели сбежать. Мальчик торопится прямо к месту сражения.
Ожидаемо, за исключением трупов там пусто.
Земля усыпана телами, возле потухшего костра разлита тёмная кровь, разбросаны оружия и некоторые конечности, словно это обыденная часть вечернего пейзажа. Тот особо громкий звук всё же был гранатой – чуть ближе к лесу с другой стороны виднеется неглубокий кратер. Цусима медленно подходит к одному из тел, пока вокруг мельтешат другие, живые, солдаты, пытаясь до него докричаться. Юкио лежит с вывихнутой ногой, с пулей во лбу, со стекающей из приоткрытого рта по подбородку и к шее кровью, с выпученными от страха глазами и с полным отсутствием пульса – это самое очевидное. Он не двигается. Не дышит. Больше не разговаривает.
К Сюдзи подбегает одна из медсестёр, тянет его за руку.
— Эй, малыш, ты не ранен? Можешь идти?
Звонкий голос звучит приглушённо, прикосновения нежных рук практически не ощущаются.
— Они возвращаются, нам надо спрятаться... Сюдзи, пожалуйста, я тебя умоляю, пошли!
Она тянет его в другую сторону, чуть ли не плача. Медленно, но Цусима начинает перебирать ногами, не смотря куда идёт, неосознанно продолжая сопротивляться. Вглядывается в, наверное, ещё тёплое тело своего первого друга. А перед тем, как Юкио и остальные солдаты начинают пропадать из поля зрения, Сюдзи замечает и Мицуко, лежащую неподалёку. Верхнюю её часть – ног нет.
Мальчик впервые за всё время ощущает на щеках жгучие слёзы, жмурится от бессилия и наконец полностью разворачивается к сестрице. Та с облегчением выдыхает и крепче сжимает его ладонь, они переходят на быстрый бег. Когда вдалеке раздаются новые выстрелы, их разделяют километры, а до убежища в черте заброшенного посёлка всего несколько поворотов. Цусима знает, что погони не будет, – если кто-то и выжил, миссия уже завершена. Безнадёжной неудачей.
````
Мори долго молчит после окончания рассказа. И хотя Сюдзи старался быть беспристрастным, чувствует и видит по чужой реакции, что не смог.
— А после этого... вы с сестрой отправились к соседнему полку?
— Да. Мы пробыли в убежище всего сутки.
Ринтаро удовлетворительно кивает и оглядывает комнату, выискивая что-то взглядом. Поднимается, роется в ящиках, затем возвращается с найденным листом заляпанной бумаги и коротким карандашом, протягивает их Цусиме.
— Мне нужно, чтобы ты попытался нарисовать лицо этого француза. Я уже спросил у медсестры, но она сказала, что плохо разглядела, так что...
— Хорошо.
Сюдзи ровно укладывает лист, покрепче сжимает карандаш и ненадолго прикрывает глаза, стараясь вспомнить портрет во всех подробностях. Он искренне благодарен Мори за его ненавязчивость. За то, что не обвиняет его в детской глупости, не произносит вслух бессмысленные слова сожаления, утешения, не высказывает своё разочарование. Может, кажется даже чересчур весёлым и спокойным для такого провала, но способность перевести всё самое страшное в шутку или обыденность – именно то, что сейчас нужно.
Постепенно успокаиваясь, он выводит контурами утончённо жестокие черты лица солдата. Солдата, как оказалось позже, подготовившего заранее и подмогу, и отступление: французы умело скрылись, беспричинно перебив практически весь их отряд. Однако об оплошности Цусимы знают только двое – он сам и Мори; прибежавшая позже сестра, совет, другие отряды – для всех них поражение воспринимается как умело спланированное нападение, которое предотвратить было невозможно. Ну а Сюдзи – по чистой случайности и удаче несчастный выживший, всего лишь бесполезный ребёнок, который даже не знает, что произошло, ведь "...они разговаривали на другом языке, потом началась стрельба, и все падали, а я убежал..." Ему сочувственно улыбались. Сейчас Цусима вспоминает всё это с несдерживаемым отвращением.
Он заканчивает где-то спустя пятнадцать минут, так что Ринтаро успевает заскучать. Ровно написанное лицо на бумаге ни о чём ему не говорит, как и последующие указания Сюдзи про цвет волос, глаз, отдельные черты в образе. Мужчина сворачивает лист и убирает в карман на груди, а затем вновь садится возле Цусимы, спиной облокачиваясь на холод стены.
— Иди сюда.
Он знает, что не встретит теперь сопротивления, и с удовольствием пользуется своим положением. Сюдзи неловко устраивается в чужих объятиях и устало зевает. Размеренно поднимающаяся и опускающаяся грудная клетка, тихий стук сердца, кроткая улыбка самоуверенности и чуткости – всё вселяет необходимое спокойствие. Особенно мягкость в голосе.
— Теперь неважно, кто и где накосячил, Сюдзи. Многие совершают ошибки, и это не смертельно, так что... просто делай вид, что всё идёт по плану. У меня вот пока срабатывает, — посмеивается он.
— А потом меня будут ненавидеть так же, как вас, да?
— Ну-у, это вряд ли, ты слишком милый и невинный. — Он самодовольно поправляет чёлку и чуть обиженно добавляет: — К тому же все меня любят.
— Вас даже ваша способность не переносит...
— Элис-чан – это другое.
Цусима обречённо качает головой, а Ринтаро, удовлетворённый, возвращает нарочно поучительный тон:
— Но ведь в целом, ненависть – не самое худшее, верно? Не беспокойся о подобных мелочах слишком долго, оно того не стоит. Эмоции и чувства людей недолговечны и невероятно переменчивы, поэтому просто делай то, что считаешь нужным. — Он погружается в себя на пару секунд и затем, понизив голос, словно читает строки: — Никогда не жалей о собственных поступках. И, главное... никогда не жалей себя.
— Это типа наставление такое? — спрашивает Сюдзи, уже засыпая.
— Вроде сентиментальной просьбы.
Он зарывается пальцами в тёмные волосы и успокаивающе поглаживает, переходит на шёпот:
— Хотя на твоём месте... я бы себя не слушал.
Мальчик уже не двигается и очень тихо дышит – словно и не живой. Когда Мори полностью уверяется, что тот заснул, Цусима совсем легонько сжимает пальцами ткань чужой рубашки.
— Я рад, что вы рядом, — еле шевелит губами он сквозь дрёму.
Ринтаро не отвечает, и тишина в пустой комнате звучит как прощание. Сюдзи знает, что проснётся в холодной постели один, и что одиночество это будет сопровождать его ещё долго, и что ему придётся справляться с ужасами жизни самостоятельно, но... это не смертельно. Он найдёт необходимый смысл, просто чуть позже.