Память Райна была неровной, раздробленной, ограниченной временем, начало которому положила Ледяная Скорбь. Когда он думал о годах, проведённых в служении королю-личу, память отзывалась легко, разворачивала перед ним хронологию, мысли, чувства, поступки. Когда же — редко, но всё же — он думал о времени до, она отказывала ему. Как взрослый, тщащийся восстановить события детства, припоминает лишь отдельные мгновения, всплывающие из тумана, часто не несущие никакого смысла, так же и Райн вылавливал из темноты лишь обрывочные фрагменты. Он помнил любимую синюю курточку, но не помнил, что ему было четыре года, когда он носил её. Помнил, как смотрел из окна в ночь и на далёкие огни — но не помнил, что это был за дом, что за окно, и что за огни. Помнил, как колотилось сердце и перехватывало дыхание, и когда это воспоминание приходило к нему, он ощущал те же симптомы, но не мог вспомнить их происхождение. Он не помнил, что ему было шестнадцать, когда он умер. Но он помнил хаос первого дня своего сотворения, силу, злость, помутнение, в котором он провёл его весь, и собственный смех.

Райн помнил чувство, захватившее его, когда туман первого дня рассеялся: жажду служения своему королю. Он знал, что и другие испытывают то же. Оно объединяло их, но не сближало. Рыцари смерти были жестоки друг к другу и к самим себе не меньше, чем к живым.

В первую же неделю его изнасиловали двое, человек и тролль. Он пытался сопротивляться, но у него не было шансов, только получил несколько лишних ударов и чуть не задохнулся, когда его прижали за шею к земле, пока не успокоится. Они не тратили времени на лишние издевательства или унижения, он просто был свежим мясом для них — мальчишка, едва тронутый смертью. Райн был хорош собой — с точёным лицом, словно бы припухшими губами, длинными светлыми волосами, стройный, тонкий и гибкий, ещё не успевший переступить грань между юношей и мужчиной и заматереть, обрасти мясом и мышцами воина. Убитый одним точным ударом под рёбра, он ещё не нёс на себе других шрамов, кроме этого. Он не мог не привлечь внимания, здесь, где каждый брал, что хотел, у него не было шансов не стать их добычей. Всё было грубо, жёстко и быстро настолько, насколько быстро могут утолить свою жажду два рыцаря смерти, обладающие силой пятерых живых. Райну эти часы показались вечностью, а под конец он и вовсе перестал считать время. Когда всё закончилось, Райн полежал несколько минут, потом поднялся на колени, зачерпнул ладонью горсть снега и сунул в рот. Пожевал и сплюнул, промывая рот от въевшегося вкуса спермы. Потом сделал так ещё разок. А потом встал, натянул на себя сорванную одежду и отправился в казарму. По пути, и уже в койке, его трясло. Перед сном он пытался вспомнить, случалось ли с ним что-то подобное раньше, но заснул прежде, чем смог.

Рыцари смерти быстро оправляются от ран, и если живому пришлось бы туго, Райн физически исцелился за пару дней. Сознание же его словно было оглушено, он будто и не испытал ничего особенного, и, как ему показалось, его насильники тоже. Рядовой случай, рутина. И до, и после они сражались вместе, служили одному королю, прикрывали друг друга в бою. Ничего особенного. Иногда он даже думал о произошедшем с некоторым возбуждением. Может, так было всегда и со всеми. Может, только так и бывает. Сила, жажда, неистовство, грубость, утоление своего желания — он мог бы сделать то же самое на их месте. Он знал, что чувствовали они, чего они хотели. И что-то в нём даже отвечало им. По крайней мере так он думал или приучил себя думать. Все они были связаны.

За следующий месяц это повторилось ещё дважды — уже с другими, словно они передавали его друг другу. Он начал ждать этого, как неизбежной и обычной части своей жизни. А когда это случилось в четвёртый раз, он вдруг отказался просто подчиниться, но и сопротивляться не стал. Сам, неожиданно для себя, он перехватил инициативу и ответил. Ответил так же неистово и страстно, так же грубо, с тем же желанием, и это осталось в его памяти как вспышка, взрыв, как освобождение. Этот секс был не лучше насилия, но Райн сам стремился к этому, сам был жестоким и требовал жестокости к себе. Он ликовал, с хрипом пытаясь втянуть в себя воздух, когда рука пережимала ему шею — тот парень был ночным эльфом, ростом с тролля и сильным, как орк — и, уже почти теряя сознание, вздрагивал и бился плечом об обколовшийся, разрывавший кожу угол каменной стены, когда ночной эльф с силой вгонял и вгонял в него свой член. А потом снова мог дышать и, покачиваясь, разворачивался, бил кулаком, толкал эльфа на пол, рвался из его рук и сам поддавался ему, впивался в него зубами и смеялся, слизывая кровь с собственной разбитой губы, а потом садился на него верхом и прыгал, вталкивая в себя его член, пока он не упал, выжатый до капли, и тогда Райн рухнул рядом с ночным эльфом на пол и дышал полной грудью, измотанный, злой и насытившийся.

С тех пор он спал только с теми, с кем хотел или был согласен переспать. Он ловил на себе взгляды, значение которых понимал и которые могли бы его напугать — но чего он не знал с самого момента своей смерти, так это страха. Он не боялся их, и если всё же не мог дать отпор — делал то, чего они от него хотели, по собственной воле, потому что сам так решил. Потому что сам выбирал, сопротивляться ему или нет. Первый месяц он словно провёл в забытьи, подчиняясь новым законам и впитывая их. Теперь он очнулся. Он подрался с больным на всю голову тауреном, который попытался прижать его к стене, да так, что их разнимали — они чуть не поубивали друг друга. Райн дрался не за свою честь — подвали таурен в другой момент, может, он и не стал бы сопротивляться. Но он просто не хотел трахаться, а подраться был не прочь. Он дрался просто из принципа, из ненависти, что текла вместо крови по его венам, как у любого рыцаря смерти. Они бы и правда убили друг друга, но командир рявкнул “Хватит!” — и их растащили. Райн помнил, что снова смеялся. Изо рта у него текла кровь, голова раскалывалась, левая рука висела, вывернутая под неестественным углом, правая всё ещё судорожно сжимала меч, горевший синими рунами, а он смеялся, зло и насмешливо, и выкрикивал оскорбления в лицо этому тупому мертвецу. Сколько тебе лет, папаша, умер своей смертью? Твоя мать трахалась с некромантом, что он из жалости тебя поднял? Посмотри на себя, таких, как ты, только бросать мясом под пушки паладинов. Я, я истинное дитя короля-лича! Ты в подмётки не годишься таким, как я! Он любит нас, мы не знаем ничего, кроме него и жизни, которую он нам дал! Ты — жалкое подобие его рыцарей!

Кое-кто из других рыцарей усмехался. Райн был такой не один. Всегда был какой-нибудь мальчишка, не помнивший ни себя, ни старого мира — любимые дети Короля, как они сами считали. Самые преданные. Которых годы спустя он предал так же легко, как и всех остальных. Одной из тех, кто смотрел на него без усмешки, была женщина, поднятая ещё в Лордероне. Она, как он считал, первая начала после той драки с тауреном воспринимать его всерьёз. Она никогда не защищала его, как и никого другого, но она начала считать его равным. И Райн понял, что занял своё место. Много лет спустя он иногда всё ещё вспоминал её — для него многое значил тогда этот её холодный серьёзный взгляд. Он слышал, что она освободилась вскоре после битвы у Часовни, но больше — ничего, словно она просто исчезла. Многие просто исчезали.

Райн видел, как то же, что пережил он, случалось с другими, и не приходил на помощь, как никто не пришёл на помощь ему. Он и сам оказывался по другую сторону, сам был насильником, хотя и редко — такого рода насилие не утоляло его страстей и он быстро перестал искать его. Были рыцари смерти, сходившие с ума по живым. Райн этого не понимал. Он предпочитал таких же, как он сам. Только с ними он получал то, что хотел. Только их он хотел подчинять своей воле, и только им — подчиняться сам. Какое-то время он регулярно встречался с тем ночным эльфом, с которым впервые занялся сексом по своей воле. Райн так и не вспомнил и больше не пытался вспомнить то, о чём думал в ночь после тролля и человека: нет, ничего такого с ним прежде не случалось, ни силой, ни по согласию. Эльфы крови созревают рано, но он был тихим мальчиком и так ничего и не успел в свои шестнадцать. Он втайне влюблялся, заглядывался на кого-то, а ночью лежал один на влажных простынях тяжело дыша и сжимая в ладони свой член — но и только. Ничего из этого он тоже не помнил. Ему и не было это нужно. Ночной эльф ему нравился. Потом их раскидало по разным фронтам и с тех пор они пересекались редко. Райн находил других — или они находили его. В сущности, это не было первостепенной потребностью. Райн любил секс, но мог обходиться и без него. Впрочем, ему редко приходилось.

Райн никого не любил. Он сталкивался, хоть и редко, с любовью между рыцарями смерти, но сам её не испытал. Кто-то, как тот ночной эльф, нравился ему, сам по себе или в постели, но любви он не чувствовал. Он вряд ли даже понимал, что это такое. Иногда он наблюдал, как любят живые — как влюблённые умирают вместе, или как один умоляет взять его жизнь вместо жизни другого. При этом он испытывал странное, похожее на насыщение чувство, а в конце они всегда умирали, а он уходил и думал о чём-то другом. Но как каждого рыцаря смерти тянуло к чему-то своему — невоплощённому желанию, удовлетворению страсти, принявшей отвратительный, чудовищный, извращённый вид — так и Райна тянуло к любви. Он стал удовлетворять эту потребность так же извращённо и жестоко, как и другие, хладнокровно наблюдая за страданиями своих жертв, безжалостно усугубляя и продлевая эти страдания, чтобы дольше наслаждаться ими, но за всё своё посмертие, подчинённое Ледяной Скорби, он так и не смог понять, почему он так страстно желает видеть любовь. А после, когда ему начало открываться не только это понимание, но и многое, многое другое, когда лавина мучительных, запутанных и пугающих чувств накрыла его с головой, он стал избегать многих вопросов, и они снова захватывали его сознание лишь во сне, когда он не обладал власть над ними.

Через некоторое время после битвы у Часовни, уже став свободным, он встретил того самого тролля. Они не виделись много лет — судьба развела их задолго до освобождения. Райн, прямо скажем, не скучал, но никогда не стремился отомстить ни ему, ни человеку, бывшему с ним. Человек, к тому же, давно погиб — как раз вскоре после того, как тролля перевели в другую часть, он сложил голову в какой-то незначительной битве. Райн помнил, как при этом известии его охватила злая радость, но он не придал ей большого значения и даже не задумался о её причинах. А тролль выжил и освободился. И, что уж совсем странно, вспомнил Райна. Несколько мгновений он смотрел на него, а потом отвёл взгляд, и что-то в том, как он сделал это, как склонил голову и сжал руку в кулак, дало Райну понять: он помнит и он… не рад своим воспоминаниям. Райн подошёл к нему и прямо спросил:

— Ты стыдишься того, что сделал со мной? Не думал, что ты вообще меня помнишь.

Тролль поднял глаза.

— Помню, — помолчав ответил он. — Я многое сделал, и ты в длинном списке того, чего я стыжусь.

Райн усмехнулся. Тролль будто бы собирался просить у него прощения, и Райна это удивило.

— С чего? — искренне спросил он и пожал плечами. — Разве нам стоит стыдиться того, что мы делали друг с другом? Мы же не живые.

Тролль мгновение смотрел на него, не понимая, а потом спросил:

— То есть мы заслужили всё, что друг с другом делали?

Райн рассмеялся.

— Разумеется! — весело ответил он. — Брось, тебе что, раскаиваться больше не в чем?

В ту же ночь они переспали. Тролль был удивительно, непривычно для рыцаря смерти, нежным, и это почему-то смущало Райна.

— Знаешь, я помню тебя другим, — насмешливо прошептал он, из желания то ли раззадорить, то ли разозлить, и почувствовал, как тролль напрягся всем телом. Тогда Райн прижался к нему — они оба были голые, тролль лежал на шкуре, а Райн сидел на нём верхом— и прошептал в самое ухо так же насмешливо и бесстыдно: — И знаешь, мне нравилось.

А тролль прошептал в ответ — Райн вздрогнул и перестал улыбаться, услышав его слова:

— Тебе не нравилось. Я помню, потому что чувствовал это, и этого и хотел.

Это было безжалостно, так же безжалостно, как поступил мгновением раньше сам Райн. Но он не понимал ни собственной жестокости, ни того, что так разозлило его в словах тролля. Он рванулся, чтобы подняться, но тролль удержал его, перекатился вместе с ним по шкуре и оказался сверху. На какую-то секунду Райну показалось, что он не сможет вырваться. А тролль сейчас скажет ему: ты сам пришёл за этим, ты же понимал. И Райн возненавидел его, и в то же время захотел так яростно, мучительно, сильнее, чем хотел до этого, словно эта жестокость, эта ненависть и это вспыхнувшее чувство бессилия были ему нужнее всего, возбуждали его сильнее всего. Его слегка замутило. Он снова слабо рванулся, но тролль не отпускал.

— Не указывай, что мне нравится, а что нет, — прошипел Райн. — Я свободен, в отличие от тебя — только и ноешь о своих грехах. Ты что, правда прощения у меня просить собрался?

— Мне не нужно твоё прощение, если ты прощаешь потому, что врёшь себе! — рявкнул тролль.

— Я не собираюсь тебя прощать! — заорал Райн. — Да твою мать, я хочу просто потрахаться с тобой, или так тебе неинтересно? Давай, трахни меня, теперь-то я, может, уже не так уж и хочу, сойдёт? Или не можешь всё равно? Или тебе нужна помощь друга?

Но, судя по всему, тролль мог и ещё как. Райн чувствовал его напряжённый член и, сам почти не осознавая этого, тёрся о него бедром. Тролль молчал, но Райн видел, что он зол. “Он сейчас отпустит меня и просто уйдёт”, — подумал Райн, и эта мысль не была облегчением, она вдруг вызвала в нём куда более сильное чувство беспомощности, чем прежняя мысль о неспособности сопротивляться. Он не хотел, чтобы тролль уходил. Не хотел, чтобы отпускал. Он хотел орать, драться, заняться сексом, грубым и безумным сексом, в котором он не будет ничего контролировать, но он ни за что не хотел, чтобы этот ублюдок отпустил его и оставил здесь одного. Просто ушёл, как будто ему ничего не надо. А тролль всё смотрел на него и не отпускал, и не отстранялся, давая ему тереться о свой член, и тяжело дышал, не сдерживая своего возбуждения. И тогда Райн потянулся к нему и заговорил почти умоляюще, не подбирая слов, просто неся всё, что приходило в голову — что, как он думал, тролль хотел бы услышать — лишь бы он остался:

— Трахни меня. Пожалуйста, я хочу тебя, мне нужно это, трахни, как захочешь, выеби меня, блядь, пожалуйста, забудь всю эту херню, хочешь, обсудим это потом? Я прощаю тебя. Хочешь, я притворюсь, что мне не нравится?

Тролль отшатнулся, и Райн захотел закричать. От злости, обиды, от чего-то, похожего на страх, от растерянности, почти такой же сильной, как в тот самый первый раз, когда он просто терпел и ждал, когда всё закончится, и так остро ощущал их желание, что его мутило от него, и он думал о том, что есть только один выход, один правильный способ изменить это: сделать их желание своим. Захотеть этого так же, как они. Вообразить, придумать, убедить себя, что он хочет этого. И он смог, не сразу, но смог. А теперь он, тот, кто показал ему этот выход, кто заставил его выбрать его, отшатывается и не хочет видеть, получить то, что сам создал.

Райн замер в той же позе, приподнявшись, жадно глядя троллю в глаза. Тот медленно качнул головой и снова подался ближе.

— Я не хочу, чтобы ты притворялся, нет, нет, — быстро сказал он. — Я не хочу, не хочу…

Он запнулся и замолчал. Райн попробовал шевельнуть рукой, и тролль наконец отпустил её. И тогда Райн обнял его, притянул его голову к себе, то ли нечаянно, то ли специально скользнув щекой по острию его клыка, закрыл глаза и прошептал ему в губы:

— Трахни меня. Я этого хочу. Я хочу сегодня быть твоим.

И больше он ничего не контролировал. Тролль был с ним то нежным, то грубым, и Райн стонал под ним, выгибался, тролль брал его за волосы, засовывал длинные, огрубевшие пальцы в рот, и Райн заглатывал их до самого горла, обсасывал, а тролль дрожал и резче вгонял в него свой член, глядя на это. Райн подавался к нему, закрывал глаза, давал ему навалиться на себя всей тяжестью, чувствовал его пальцы в своей гортани и представлял, что это его член, который в то же время ощущал так глубоко в себе, как только мог впустить, и вздрагивал, когда тролль причинял ему боль, но стонал только громче, и если он сдавал назад, сам двигался резко, насаживаясь на него, беззвучно прося ещё, сильнее, так сильно, как он может и хочет, и тролль понимал его без слов, и заставлял вскрикивать громче, а сам в то же время целовал его в шею, в спину, нежно и мягко. И Райн кончил, крупно дрожа в его руках, вывернул голову, освобождаясь от пальцев во рту, и горячо прошептал:

— Так же, сильнее, не торопись, трахай меня так долго, как хочешь.

И тогда тролль прижал его к шкуре, обхватил рукой поперёк шеи и задвигался быстро и ритмично, жёстко, сильно, глубоко, и Райн лежал под ним, прижимаясь щекой к его плечу, послушный, дрожащий, расслабленный, и постанывал в такт его движениям, упиваясь каждым ощущением, этой тяжестью, короткими вспышками несильной, терпимой боли, когда он толкался слишком глубоко и резко, его сбивчивым дыханием, его желанием, которое было и желанием Райна. И когда тролль, чуть приподнявшись, кончал в него, хрипло дыша, Райн стонал от наслаждения и улыбался, и тёрся щекой о его руку.

Рыцари смерти меньше ограничены в своих желаниях, чем живые, поэтому они занимались любовью ещё, и ещё, и Райн привык к нежности, которая наступала после, так же, как безумел от грубости до неё. А потом лежал в руках у тролля, тихий и успокоенный, в таком непривычном для себя умиротворении, и тролль обнимал его, будто они были любовниками, чем-то большим, чем двумя рыцарями смерти, встретившимися, чтобы утолить свой голод.

Они задремали. Райн проснулся раньше, тихо оделся и ушёл, не разбудив тролля. Всё было отлично, но теперь он был раздражён, и сам не понимал, на что. Его мысли путались, и приятная усталость и расслабленность после секса мешались с каким-то неопределимым ноющим чувством то ли обиды, то ли злости, то ли — и это слово само всплыло у него в голове — опустошения. Он нетерпеливо отбросил эти мысли и постарался сосредоточиться на другом. Ему хотелось в бой. В короткий, жестокий, кровавый бой, который насытил бы его и поглотил его ярость.

Райн освободился не потому, что вспомнил свою прежнюю жизнь, не потому, что осознал весь ужас своих преступлений, и не потому, что узрел Свет. Райн освободился, поняв, что свобода, в которую он верил, оказалась рабством. Что Король, перед которым он преклонялся, считал его лишь своим послушным рабом. Это понимание вызвало такое бешенство в Райне, что он разорвал цепи, которыми Ледяная Скорбь удерживала его. Ничто и никогда не наносило ему такой раны, как предательство Короля. Он не раздумывал. Его преклонение и верность обернулись ненавистью в одно мгновение. Но помимо ненависти он впервые за всю свою жизнь ощутил настоящую свободу, которой так жаждал. Полную, абсолютную свободу. Никто не управлял им, никто больше не был ему указом, никто не мог принудить его, ничей голос не звучал в его голове громче его собственных мыслей. Он по-прежнему слышал шёпот Короля и Ледяной Скорби, но теперь их голоса были эхом на границе сознания, и он был в силах игнорировать их. Он был свободен.

Такие, как Райн, освобождались редко. Поднятые совсем юными, не успевшими повзрослеть, подростки, чья личность заканчивала своё формирование уже после смерти, они часто плохо помнили прежнюю жизнь, Артас был для них королём и отцом, Ледяная Скорбь — ласковой матерью, забиравшей всю боль и переживания, и они были беззаветно преданы им. Многие из этих юных рыцарей не были способны освободиться от власти короля-лича, потому что в них вовсе не осталось воспоминаний о добре, Свете, о самой нравственной линии, разделяющей добро и зло. Они не могли осознать собственных грехов и были лишены мучений и сомнений, преследовавших других рыцарей. Так и Райн до освобождения не испытывал ничего подобного. Причиной его освобождения были не сомнения, а осознание, что единственное подобие любви, которое он знал, оказалось ложью.

Чувство опустошения, с которым он уходил от тролля, не было для него новым. Он испытывал его с первого дня своей свободы, а может, и дольше. Как все рыцари смерти, он утолял его ненавистью, злостью, и каждый раз, когда оно подступало слишком близко, он думал о своей свободе, и оно отступало, иногда ему даже казалось — рассеивалось полностью, будто свобода и злое веселье заполняли его целиком, без остатка, ему дышалось легко и всё было ему по плечу. Но так же, как прежде, его тянуло к чужой любви. Иногда в самый тёмный ночной час, когда он просыпался от снов, полных крови, жестокости и мучений, его сердце колотилось и его собственное тело словно начинало отвергать самоё себя, его мутило и кишки сжимались от невыносимого отвращения, ему хотелось избавиться от самого себя, от тела, которое вдруг начинало жить собственной жизнью, с которой он не ощущал связи, оно словно хотело уйти от него, а он — от него, избавиться, содрать его с себя, будто оно стало чем-то чужеродным, мерзким, опасным. Через какое-то время это чувство проходило, и тогда, совсем ненадолго, на пару мгновений, он позволял голосу своего Короля стать громче. Он закрывал глаза и слушал его, и на несколько секунд, прежде чем ненависть вновь овладевала им, он находил покой, защищённость, и голос ненавидимого и любимого им короля заполнял его пустоту, как любовь родителя заполняет пустоту в сердце плачущего ребёнка. Он слышал слабое, выдуманное эхо любви, в которую когда-то верил и в которой так нуждался, которую тщился понять и обрести. Но секунды проходили, и он вновь отвергал, заглушал этот голос, вспоминал о своей ненависти, о мести за рабство, на которое его обрекли и воспоминания о котором мучили его по ночам — он даже не мог понять, почему? Почему они все так мучают его? Он ведь даже не уверен, что понимает грань между добром и злом, не уверен, что осознаёт собственные грехи — страдания, которые он причинял, наслаждаясь ими, жизни, что он забрал, но всё равно по ночам они приходили к нему, и он стонал, а иногда оплакивал их и себя, а его тело, проснувшись, отвергало его. И он ненавидел своего Короля за всё это, он отказывался от его лживой любви, а вместе с ненавистью приходило опустошение.

Если бы Райн мог вспомнить, он знал бы о своих родителях, жрице и маге, которые учили его любить этот мир и всё, что есть в нём. Мог бы снова вернуться в тот день, когда понял, что сам станет жрецом. Он бы узнал окно на чердаке дома родителей, откуда по ночам смотрел на огни морской пристани, недалеко от которой они жили, и мечтал обо всём на свете. О том, как он заберётся на подоконник, раскинет руки и полетит, как птица, к этим огням. И будет летать под ночным небом, невидимый ни для кого, и рассматривать дома, эльфов, тёмные кроны деревьев, и потом улетит далеко-далеко, за море, а утром вернётся домой, а следующей ночью снова будет летать. О том — и эти мечты стали приходить позже, кода он подрос — как его тайный возлюбленный всё поймёт и вдруг ночью окажется под его окном и позовёт с собой. И сердце Райна будет готово выпрыгнуть из груди от счастья, и они уедут вместе в ночь и, может быть, никогда не вернутся, потому что эта новая жизнь будет настолько великолепна, что он не захочет возвращаться к прошлой. Он мог бы вспомнить, как пришла война и в каком ужасе он был. Как вместе с родителями он отправился в Нордскол, в безопасное, как тогда казалось, место на этой страшной холодной земле. Как всё это время, от начала войны и до собственной смерти, он существовал будто в тумане, в ожидании чего-то, плохо понимал, что происходит, боялся всего и во всём путался, уже тогда начиная забывать жизнь до Нордскола. Может быть, он мог бы понять, что та крохотная частица жизни, заключавшая в себе понимание разницы между добром и злом, не вполне умерла, но продолжала жить где-то в самой глубине его подсознания, и поэтому мертвецы терзали его по ночам. Что, быть может, она и была мертва, но в день, когда его Король предал его и Райн ощутил боль этого предательства, она ожила, не потому, что Райн пожалел кого-то ещё, но потому, что он пожалел себя.

Но Райн не мог вспомнить.

Тролль — его звали Геде, Райн не знал точного перевода, но что-то связанное со смертью и загробным миром на тролльский манер — оставался служить рядом с Райном. Наверняка выбрал это имя уже после смерти, думал Райн. Насчёт собственного имени он даже не был уверен, было оно настоящим или данным после смерти. Просто оно было единственным, какое он знал. В первый раз он задумался, когда встретил рыцаря смерти, который ходил под настоящим именем всю службу Королю, а сменил, освободившись, чтобы родные никогда не смогли его найти. Райн сначала даже не понял. Он вообще не думал, что где-то могут быть живые существа, как-то связанные с ним. В любом случае он не помнил их, ничего к ним не чувствовал, и ему не было интересно.

Геде не говорил о своих родных. Но иногда говорил о своей прошлой жизни — он её помнил.

— Я воевал с вами, с эльфами, — сказал он однажды. — И на той войне я был ненамного лучше, чем на всех последующих. Сейчас не могу понять, зачем всё это было. Если б мы знали, что ждёт нас всех. Может, нашли бы способ жить рядом, пусть вы и захватили наши земли.

Райн пожал плечами.

— Теперь вообще нет разницы, что там когда-то было.

Геде помолчал.

— Для меня есть, — наконец сказал он. — Выходит, я и до смерти был чудовищем, а понял это только теперь.

Райну иногда надоедало его уныние.

— Кончай хандрить, — сказал он. — Ну что ты там, трахнул ещё пару эльфов? Наверняка они давно мертвы и им всё равно.

Геде только покачал головой и взглянул на него как-то странно, с этой своей раздражающей смесью стыда и жалости.

Они переспали ещё пару раз, а потом Райн потерял интерес. Геде не настаивал. Райн уже очень давно не был тем неуверенным мальчишкой, которым Геде его когда-то знал. Он находил, с кем переспать, и иногда нарочно демонстрировал это Геде, в какой-то совершенно глупой и не поддававшейся никакой логике надежде зачем-то вызвать у него ревность. Иногда ему казалось, что это удалось, и тогда он веселился, глядя на Геде, испытывал смесь ликования, возбуждения и чувства власти над ним, но тот по-прежнему не проявлял инициативы. Райн, так привыкший не давать себе ответы на собственные вопросы, сам не знал, нужны ли ему эта ревность и это желание или нет, но временами его раздражало равнодушие Геде. И всё же он чувствовал, что тот следит за ним, и это тешило его самолюбие.

Они прослужили вместе в одном лагере около трёх месяцев. Райн не замечал, что в бою Геде стал всё чаще держаться поближе к нему. Совершенно не замечал того, что при любой серьёзной опасности Геде тут как тут. Просто не обращал внимания, не придавал этому значения. В бою его захватывал собственный азарт, жажда крови, чувство свободы и злой радости, а всё остальное отходило на второй план. Пока Геде не принял за него удар.

Райн даже не понял, как это произошло. Его теснили двое рыцарей смерти, и последние несколько ударов он уже отбивал инстинктивно, почти ничего не видя. Кто-то мелькнул рядом, мимо пронёсся клинок с зелёными рунами, послышался скрежет. Райн продолжал отбиваться вслепую, пытаясь подняться с земли. Один из ударов должен был стать для него смертельным. Он бы и не заметил, как умер. Но кто-то толкнул его обратно на землю, яростно зарычал, Райн услышал и почувствовал, как меч ткнулся ему в латы, потом сдавленный крик — и кто-то упал, прижав его к земле. Райн ненавидел это, ненавидел чувствовать себя вдавленным в землю, когда кто-то наваливался на него огромной тяжёлой тушей и не давал двигаться. Не было ничего опаснее этого в бою. Он яростно дёрнулся, сбрасывая с себя этот груз, быстро огляделся — оба рыцаря смерти были мертвы. Он обернулся и посмотрел на того, кого только что сбросил с себя. Это был Геде, и вся его грудь была разворочена ударом огромного двуручника.

Райн сразу понял, что произошло. Геде был где-то поблизости, но этот бой был боем Райна. Однако Геде влез в него, и удар, который должен был убить Райна, он принял на себя. Он закрыл его собой, толкнув к земле.

Геде со свистом хватал ртом воздух, а Райн не звал на помощь, ничего не делал, только упал на колени рядом с ним и смотрел ему в лицо.

— Зачем? — наконец со злостью выкрикнул он. — Зачем?!

Геде слабо улыбнулся.

— Я отдал хотя бы один долг, — хрипло ответил он.

И Райн взорвался. Он кричал, бил Геде кулаками по латам, тряс его и снова кричал.

— Ты не имеешь права умирать! Ты не смеешь, ты не должен! Зачем ты это сделал, зачем? Так делают, потому что кого-то любят, я видел, я знаю, они отдают свои жизни за других, ты же не любишь меня, зачем всё это?

Геде морщился от боли и не отвечал, не пытался закрыться от ударов, просто лежал и смотрел на него.

— Ты… Ты… — задыхался Райн, а потом снова закричал: — Ты не смеешь меня оставлять! Я ещё не простил тебя. Ты, ты хочешь меня, я могу дать всё, что ты хочешь, как ты смеешь меня бросать? — он выдохся и перестал бить Геде. Он тяжело дышал и смотрел на него широко открытыми глазами, он был зол, как никогда в жизни, и эта злость начала выходить слезами. Он не утирал их, даже не замечал, просто давал им течь и снова кричал, теперь вцепившись Геде в наплечники.

— Я же могу дать тебе всё, что ты хотел, — теперь он почти умолял. — Ты мог бы… ты мог бы полюбить меня, я же не кто угодно, ты же видел меня сразу, с самого начала, ты выбрал меня. — И он снова со всей силы тряхнул Геде за плечи. Тот застонал. — Ты, ты сломал меня! — с новой злостью закричал Райн. Никогда прежде ему не приходили слова, которые он выкрикивал теперь, никогда он не позволял себе думать так, а теперь они рвались из него, и он не мог их остановить. — Ты уничтожил меня, ты мучил меня, ты, блядь, чуть не убил меня тогда, ты выбил из меня всё, чем я вообще был, ты вбивал в меня свой ёбаный член, пока не сделал послушной сукой, которая больше не пыталась сопротивляться, ты втоптал меня в грязь, хотел сломать и сломал, я смирился, я стал тем, кем ты хотел меня сделать, но я выжил, а теперь я дал тебе всё, чему ты меня научил, чего ты хотел, по своей воле, и ты собираешься умереть, просто так бросить меня? Ты ублюдок, я ненавижу тебя, зачем ты сделал это?

Геде закрыл глаза и едва слышно прошептал:

— Прости меня.

— Да никто никого из нас не простит! — рявкнул Райн. — Слышишь? Никому это не надо! Мы никому не нужны! Никому не нужно прощать нас, мы прокляты, тупой ты ублюдок, нет никакого прощения, никому из нас, никогда, блядь, нету! — под конец он сорвался почти на визг. Но Геде больше не открывал глаз. И тогда Райн впервые за много лет действительно испугался.

— Сейчас, сейчас, — забормотал он, хватая Геде за латы и пытаясь взвалить на себя. — Я не дам тебе умереть, урод. Эй! Сюда! Помогите мне! Потерпи, ублюдок, ты же ёбаный рыцарь смерти, ты не умрёшь так легко. Я не умер и ты не умрёшь.

Кто-то из хилов оказался рядом. Вместе они смогли поднять Геде и потащить. Хил тоже был эльфом крови, и вдвоём они едва справлялись — Геде был здоровым и стал ещё тяжелее, потеряв сознание. Но Райн упрямо тащил его, сбросив перчатки и намертво вцепившись в металл наплечников, и продолжал бормотать, задыхаясь:

— Сейчас, сейчас, терпи, ублюдок. Твоя очередь потерпеть. Не смей умирать. Не смей. Не смей.

Хил кое-как поддерживал в Геде жизнь, а потом они сдали его на руки лекарям рыцарей смерти.

Райн не вернулся в бой, ему было плевать. К тому же уже через полчаса там справились и без него. Он сидел на каком-то пне, скинув шлем, обхватив голову ладонями и покачивался.

— Не смей умирать, не смей умирать, ублюдок, — без конца повторял он.

Он не понимал, что значит для него Геде. Он был самым страшным его кошмаром — и единственным, кто имел значение. И Райн боялся потерять его. Райн сам сделал Геде тем, кто заполнял его пустоту, и не заметил этого. Он вспоминал, как Геде смотрел на него, молча прося о прощении, он вдруг осознал, как тот всё время держался рядом в бою, он вспоминал их секс, грубый и нежный, он понимал, что не забывал о нём все эти годы, все эти годы он носил Геде с собой, ненавидел его, неизбежно подчинялся ему, хотел доказать ему что-то, боялся его, испытывал отвращение к нему, надеялся, мечтал, жаждал того, чтобы он, Райн, значил для него что-то особенное. Чтобы всё имело смысл. Чтобы жестокость была чем-то другим, чтобы всё было не напрасно, с годами он даже воспитал в себе гордость тем, что с ним произошло и кем он стал потом. Он хотел бросить всё это в лицо Геде и занимался этим с того момента, как встретил его здесь. А Геде… Геде просто молча надеялся на его прощение, молча прикрывал его в бою и молча умирает за него. Почему? Зачем? Как теперь его ненавидеть, или как его любить? Райн не мог понять, он больше ничего не понимал, пустота заполняла его вместе со всей болью, что он когда-либо хранил в себе — с той, о которой он знал, и с той, о которой не догадывался. И он зарыдал, как мог бы зарыдать в тот день, когда впервые встретил Геде и его чёртова друга-ублюдка, который давно гниёт в земле, и поделом ему, почему, почему он не ненавидит и не презирает Геде так, как того? Геде был самым жестоким из них двоих, и именно он заставлял Райна чувствовать, как он подчиняется им. Почему теперь он не может даже подумать о том, что потеряет его? Он ещё не закончил, нет, ему столько надо успеть сказать и сделать, ему нужен Геде, ему нужны его страдания, его унижение и его признание, и…

Он закрыл лицо руками и разрыдался пуще прежнего, уже не сдерживаясь.

— Я прощаю тебя, я прощаю тебя, — провыл он, захлёбываясь и задыхаясь, и повторял это, уже неразборчиво, до тех пор, пока не затих, вздрагивая и так и не отняв ладоней от лица.

Он не смог заставить себя сразу пойти к Геде и поэтому пришёл справиться о нём лишь под утро.

— Он выживет? — сразу спросил он у лекаря. — Он же рыцарь смерти, вы там всего его зашили, значит, он выживет?

Лекарь пожал плечами.

— Может, — сказал он. — Возможность есть. Но он как будто не хочет.

— В смысле? — не понял Райн.

Лекарь развёл руками.

— Если честно — он просто лежит там и умирает. Я сделал всё, что мог, а с нежеланием жить я ничего не могу сделать. Ты же знаешь, такое часто случается с рыцарями смерти.

— Да мне насрать на остальных, — зло ответил Райн, толкнул его плечом и прошёл к Геде.

— Эй, — тихо позвал он. — Эй, Геде, это я. Давай, кончай ныть. Открывай глаза.

Но Геде так и не открыл. Райн сидел с ним несколько часов, пока лекарь, зайдя в очередной раз, не сказал, что всё закончилось.

Лекарь захотел утешить Райна. Он считал, что они с Геде друзья.

— Некоторые паладины верят, — сказал он, — что Свет прощает даже проклятых.

Райн встал и направился к выходу. По пути он бросил через плечо:

— Кому есть до этого дело. Проклятые сами себя не прощают.

Он решил похоронить Геде сам. Земля в Нордсколе промёрзшая, да и мертвецов принято было сжигать, так что Райн забрал его прах и ушёл поближе к лесу. Он хотел бы похоронить Геде там, откуда видно море, но холмы здесь были недостаточно высокими, а море слишком далеко, чтобы увидеть его с них. Поэтому он просто пришёл на опушку и вырыл небольшую яму под деревом. Он положил в неё банку с прахом и сел на снег рядом. Он представлял себе, что смотрит на лицо Геде — мирное и спокойное, как в палатке лекарей.

Сам Райн больше не рыдал и не злился. Он был тихим и уставшим.

— Ну и что мне теперь делать? — спросил он у Геде. — Я совсем один. Может, мне и стоило умереть, ты об этом не подумал? На черта мне твой долг…

Он вздохнул, закрыл глаза и поднял лицо к небу. А потом снова посмотрел на Геде, и тот в его воображении улыбнулся.

— Ты вот помнил свою старую жизнь, и это помогало тебе что-то понять. Я ничего не помню. Ты, наверное, думал, что мне стоит попытаться вспомнить хоть что-то. Но я не могу, понимаешь? Я пробовал. Давно. Ничего не выходит. Может, и не было её вообще? Так может быть? Может, Артас создал меня, не знаю, из снега, крови и плоти какого-нибудь невинно убитого? Не знаю, мне, может, было бы проще знать, что это так. Что нечего вспоминать-то. Я бы, ну, знаешь… я бы тогда… я бы знал, где моё место, понимаешь? Кто я.

Он снова помолчал. На верхушку дерева села ворона и закричала пронзительным голосом. Райн любил крики ворон. Они разрывали тишину, как меч разрывает плоть. И они сообщали, что утро совсем близко, заканчивается ночь, полная снов. Или наоборот — заканчивается дозор, и можно отдохнуть. Они отмеряли время, не зная, что делают это, для них это не имело никакого значения. Они кричали по своим причинам, но Райну всегда казалось, что причины эти обязательно веские.

— Ты… ну почему ты это сделал? — снова заговорил он. — Знаешь, мне всегда было интересно, что такое любовь. Я наблюдал за ней, сколько себя помню. За её наивысшими моментами. Смерть показывает, кто чего стоит, да? Она и с любовью так же. Мне казалось, если я увижу самый-самый наивысший момент, эту вспышку, эту кульминацию, я что-то получу. Для себя, я завладею чем-то важным. Я так злюсь на тебя, что ты отдал за меня жизнь. Ты же не мог полюбить меня за эти три месяца. У меня мерзкий характер, я ненавидел тебя, задирал, чего-то ждал от тебя… Какая срань, Геде, я даже переспал с тобой меньше раз, чем хотелось бы. Да, я тогда не хотел, а сейчас вот жалею. Зачем ты умер, я так устал от твоей смерти уже.

Ворона закричала, ей отозвалась другая. Вороны не ведут пустых разговоров, наверняка этот тоже был очень важным. Райн послушал и пожалел, что не понимает. Он мог бы понять ворону, убей он её и подними, но ему не хотелось. Ему нравилось, что они свободны.

— Что мне делать? — повторил он свой вопрос. — Я теперь ничего не понимаю. У меня какая-то каша в голове. И я пустой, совсем пустой внутри. Я даже ненависти сейчас не испытываю, что мне делать, если не ненавидеть? Может, я мог бы полюбить тебя? Как ты думаешь? Может быть, я хотел полюбить тебя? Может быть, я думал, что этим я могу стереть всё? Переиграть. Всё встанет на свои места, если ты полюбишь меня, а я тебя. Мы же снова будто умерли и родились заново, когда освободились, это всё начинает с чистого листа, правда? Да… Ничего подобного я не думал, пока ты был жив. Вот вообще. Меня всё тянуло и тянуло к тебе, я сам не знал, почему. А теперь как будто я могу понять. Но я пока не хочу. Я не хочу заново всё вспоминать, обдумывать, я хочу вот как здесь и сейчас. Только лучше бы ты был жив. Но раз ты умер — дай мне эти пару минут, Геде, ладно? Дай мне просто побыть в пустоте.

Он просидел там ещё час. Иногда говорил с Геде, иногда молчал, а перед тем, как уйти, сказал:

— Я не знаю, смог ты тогда услышать меня или нет, я столько дерьма наговорил тебе, прежде чем ты отключился, блядь, столько дерьма. А главное сказал потом, когда ты не мог услышать. Поэтому скажу ещё раз: я простил тебя. Я знаю теперь, что тебе это было важно. И никто нас больше не простит. Да, мать твою, я и не знаю, зачем тебе моё-то прощение, я такое же чудовище, как и ты, думаешь, я не понимаю? Нет между нами счётов никаких. Но ладно, ладно. Если тебе это так нужно — я прощаю тебя. — Он помолчал немного и добавил: — Я простил. Я, может быть, давно тебя простил, я не знаю, а может, и нет. Я ничего больше про себя не знаю, Геде. Но сейчас — точно правда, поверь мне. Ты отдал свой долг, если хочешь. Ты больше не виноват ни в чём передо мной. Ты свободен.

Он ушёл, а Геде остался там, на опушке, присыпанный тонким слоем земли и снегом, с бережно уложенным сверху шлемом и воткнутым рядом мечом с потухшими зелёными рунами, прощённый за всего один из многих своих грехов, но Райн был уверен, что это важно. Для Геде важно.

Райн снова начал наблюдать любовь. Не как раньше — он больше не мучил и не убивал, чтобы увидеть высший момент её проявления. Он наблюдал её течение, обычное, размеренное течение чувств. У него было не так много подопытных, всё же военный лагерь — это не свадебный пир. Но иногда он видел её. Пара паладинов, прошедших вместе всю войну и поженившихся в её разгаре, она — невысокая человеческая женщина с тёмными волосами и шрамом на щеке, он — эльф крови, ослепительный блондин, носивший по людской моде закрывавшую пол-лица бороду. Райн наблюдал, как они смотрят друг на друга, улыбаются, как легко, привычно, обыденно касаются друг друга. Они могли бы быть друзьями — да, верно, они и были друзьями, самыми близкими, возлюбленными и друзьями. Райн пытался понять, что они испытывают, как именно в них выражается любовь, в эти часы покоя между боями, в эту низшую точку любви, лишённую надрыва и самопожертвования. Эльф сел на коня и уронил офицерскую сумку. Женщина подняла её и протянула ему. Он улыбнулся и что-то сказал, а она похлопала его по ноге. И вдруг Райн улыбнулся в ответ. И на мгновение он оказался там, рядом с ними, внутри этого круга, очерченного их любовью. Столько раз он смотрел, как живые умирали ради любви, и ни разу, ни разу он не был близок к ней. Ни разу он даже не подходил к границе этого круга, а сейчас будто оказался в самом центре. Это очень быстро прошло, и после секунды чистой, мягкой радости, которую он испытал, пришла боль. Он вспомнил Геде, те разы, что он будто невзначай был рядом в бою и Райн замечал его краем глаза, но не придавал значения. А потом он вспомнил ночного эльфа — первого, с кем он был по своей воле и с кем встречался какое-то время. Он вспомнил, что скучал, когда ночной эльф уехал в другой лагерь. Это воспоминание удивило Райна, он начисто забыл, что вообще испытывал какие-то чувства по этому поводу. И вдруг он вспомнил ночь после Геде и его друга-человека. И его затрясло, замутило, он вскочил, не понимая, что происходит, загрёб подрагивающей рукой снег и быстро отёр им лицо. Через минуту всё прошло. Райн разозлился. Он был растерян. Он не имел ни малейшего представления, что творится. Словно какие-то обрывки его сознания просто пробивались на свет без его ведома и разрешения. Он отправился на первое же подвернувшееся задание, и бой принёс ему облегчение, а потом подцепил буквально проезжавшего мимо с каким-то приказами рыцаря смерти, по иронии это оказался тролль, и переспал с ним, и на какое-то время его вовсе отпустило.

Но что-то в нём продолжало меняться. Всё начало меняться после смерти Геде и не останавливалось. Иногда он искал его в ком-то другом. С тем троллем, которого он подцепил после боя, в какой-то момент он вообразил, что это Геде. Он закрыл глаза, чтобы не видеть лица тролля, и волна желания и страсти накрыла его. Он забылся, он говорил с ним, не называя по имени, просил обо всём, о чём просил Геде, когда они оказывались в постели, и тролль делал всё, чего хотел Райн — был грубым, прижимал его к койке, всаживал в него свой член так, что Райн вскрикивал и просил ещё, зажимал ему рот, заламывал руки, крепко прижимая их к спине Райна, лишая того возможности пошевелиться. А потом, отодрав его сзади два раза, как полный ублюдок, так что Райн уже не был уверен, что хотел бы подставить ему задницу ещё раз — трахал его в рот, взяв за волосы, проталкивая член в горло, снова и снова, и держал так, насадив до упора и кончая, втолкнувшись глубоко в гортань, и Райн не мог даже сглотнуть, только чувствовал, как сперма сама стекает по пищеводу и сам кончил, едва дотронувшись до своего члена, а мог бы и не трогать, так сильно он был возбуждён. А потом он ощущал себя вымотанным, оттраханным до полного бессилия, использованным и насытившимся, но в этом тролле не было ни капли нежности Геде, и иллюзии Райна, его воображаемый мир рассеялся, оставив горечь. Он попробовал поговорить с троллем, но тот ничем не был похож на Геде, скорее уж он был так же циничен как сам Райн, а этого сейчас Райну хватало и без него. В итоге он быстро выставил тролля и мгновенно уснул, а проснувшись, не помнил никакой горечи, только оценил по тому, как всё тело побаливало, уровень качества секса, и остался доволен.

Но всё менялось, менялось, и он не мог это остановить. Ему стали сниться сны о насилии первого месяца — или он начал их запоминать. Он просыпался весь мокрый, заледеневший, хватая ртом воздух, и в первую секунду не понимал, где он. Он злился, и злость помогала ему забыть их. Он был сильным. Он рыцарь смерти. Он никогда не был слабым, и тогда тоже, в этом не было ничего особенного или страшного, он не был их жертвой, он был одним из них. Всегда. Всё всегда было в его власти.

Но собственные слова не шли у него из головы. Как ни старался, он не мог забыть того, что кричал в лицо умирающему Геде. Он понятия не имел, откуда всё это взялось, все эти чувства и мысли о сломленности, о бессилии, все эти обвинения, как будто когда-то произошло что-то совершенно ужасное, невыносимое, что повлияло на него навсегда, сломало его, изувечило каким-то образом невозвратно. Он исступлённо гнал от себя эти мысли, но не мог снова надёжно запереть их в своём подсознании. Он гордился тем, кем он стал. Он считал всё, произошедшее в его жизни, правильным и необходимым.

Он не мог забыть и слов, сказанных им Геде прямо перед смертью. Он всё больше винил себя в том, как жесток был с ним, как последнее, что Геде услышал от него, были крики, что никто его не простит. Чувство вины росло в нём с каждым днём, и со временем стало полностью затмевать грехи самого Геде. Он начал идеализировать его. Придавать значение каждой детали этих трёх месяцев. Иногда Геде казался ему таким беззащитным, таким измученным, и он ненавидел себя за то, что был жесток с ним, не отзывался на его чувства, и главное — не успел сказать ему самое важное, так отчаянно необходимое Геде. Что он прощает его. Не смог дать ему то, что должен был.

Однажды он подслушал в таверне разговор какого-то заезжего паладина с рыцарем смерти, с которым они, по всей видимости, путешествовали вместе. Рыцарь был старым дворфом.

— Это был не ты, — сказал паладин. — Это была не твоя воля, ею управляла Ледяная Скорбь, ты должен понять это.

Райн усмехнулся. Всё это была такая херня. Только этот старый тупица дворф мог поверить в этот бред. Наверное, они все врали на своих исповедях, поэтому и доверчивые паладины, вроде этого, верили, что они не виноваты. Трусы. Райн не врал и не ходил на исповеди. Он знал, что Ледяная Скорбь не заставляла их быть жестокими в каждом конкретном случае, она позволяла им быть такими. Всё это были они, а не она. Их воля, а не её. Геде сказал, что был таким же чудовищем до смерти, как и после неё. Райн ничего не помнил “до”, но был уверен: он тоже был чудовищем, слова Геде подтверждали его теорию. Ледяная Скорбь лишь освободила их от всего остального, оставив только эту суть чудовищ, позволила стать ими окончательно, но это была их суть. Поэтому не было никакого прощения, и все страдания, что им довелось испытать, были заслуженными. И поэтому только он мог простить Геде, потому что сам был таким же, только он мог спасти его, должен был, но не смог, пока тот был жив.

Райн многих считал тупицами. Он никогда не ощущал по-настоящему этого братства, в которое верили многие рыцари смерти. Они присягали Могрейну, потому что восхищались им, верили в него. Райн присягнул Могрейну, потому что — а какие ещё варианты? Другие — тупицы, разумеется — слепо шли за ним, но не Райн. Нет, он исполнял все приказы, потому что понимал, что они преследуют ту же цель, что и он: отомстить Артасу. Но ему хватило веры в своего Короля. Только идиот мог после этого слепо доверять кому-то.

Тем не менее Могрейн, пожалуй, ему нравился. Он ничего, в общем-то, не требовал от них, кроме того самого исполнения приказов, служивших общей цели. Его окружение казалось Райну немного странным. Там действительно все будто были неким братством. В старые времена, до освобождения, ему всего несколько раз довелось сражаться напрямую под началом Верховного лорда, а долгое время под его прямым командованием он никогда не служил. Он гадал: неужели и тогда поблизости от Верховного лорда всё было немного иначе? Вряд ли. Просто всё изменилось после освобождения.

Впрочем, и теперь он служил вдалеке от Могрейна. Он бывал в Акерусе, в Мрачном Своде, откуда Могрейн руководил операциями Ордена, всегда отвечал на призыв, но он не был в списке тех, кого призывали для каждой важной задачи. Он исполнял свой долг там, где было нужно, так, как было нужно. В основном его это устраивало. Втайне он хотел быть более значимым, но неприятное чувство, вызванное этими мыслями, завистью к другим, раздражало его, и он делал то же, что и всегда — гнал его от себя, искал боя и секса. В сексе он точно был хорош, тут не поспоришь. Будь Верховному лорду нужен любовник — тут-то бы Райн и заткнул всех за пояс. Ходил бы в шелках и золоте и смотрел на всех свысока. Хотя, конечно, скорее всего, просто так же месился бы в грязи и крови, и время от времени по-быстрому перепихивался бы с Лордом, не снимая лат, в кратких промежутках между бесконечными стычками.

И всё-таки, похоже, Райн тоже был немного тупицей и доверял своему Ордену чуть больше, чем полагал, и ему представился случай пожалеть об этом.

Иногда, редко, но всё же, ноги сами приносили его к могиле Геде. Тогда он просиживал там, или валялся в снегу, глядя в небо и слушая ворон, полчаса-час. Говорил с Геде. Или молчал. Однажды, когда вороны особенно громко болтали, среди их гомона он услышал шаги, сел в снегу и увидел, как двое эльфов крови поднимаются к нему по склону холма. Мужчина и женщина, живые, в потёртых, но добротных меховых плащах, она иногда спотыкалась в снегу, и он поддерживал её за руку. Райн ждал. Ему было любопытно, кто они и зачем идут сюда, где нет ничего, кроме валяющегося в снегу рыцаря смерти, орущих ворон, и могилы старого никому не нужного ублюдка Геде.

Наконец они подошли ближе и остановились. На их лицах было напряжение, они всматривались в него, будто пытаясь узнать. Райн молчал и не собирался им помогать. Его это всё начинало забавлять. Наконец женщина неуверенно сказала:

— Райн?

Райн подумал было ради смеха назваться именем Геде, но любопытство пересилило, и он ответил:

— Это я.

И тут вдруг женщина взмахнула руками и прижала ладони в варежках ко рту. Явно избыточная реакция на обычное имя, подумал Райн.

— Кто вы? — спросил он.

Мужчина сделал неуверенный шаг вперёд и ответил сдавленным голосом:

— Мы твои родители.

Райн оцепенел. Он только переводил взгляд с одного на другого.

— Ты помнишь нас? — сипло спросила мать.

И тут Райн разозлился.

— Нет, — сухо ответил он и встал. — Я вас не помню. Откуда вы взялись? Зачем вы здесь?

— Мы искали тебя, — ответил отец. — Всё это время…

— Как вы меня нашли? — перебил Райн.

— По спискам, — объяснил отец. — Орден Чёрного Клинка составляет списки освободившихся рыцарей смерти, ты был в нём.

Райн смотрел на этих незнакомцев и не испытывал ничего, кроме злости и раздражения. Они не были частью его жизни. Он уже почти сам поверил в то, о чём говорил Геде: что Артас создал его, что не было никакого “до”. И вот эти двое пришли, чтобы разбить вдребезги его красивую сказку, чтобы снова всё испортить, и именно сейчас, когда он и так то и дело теряет почву под ногами, сам не зная, почему.

— Вы не имели права! — рявкнул он. — Я не давал своего согласия.

Они растерянно переглянулись.

— Нам сказали, что ты не стал закрывать свои данные.

Райн вспомнил и чуть не застонал. Конечно. Когда его вносили в список, таурен за столом спросил:

— Вы даёте согласие на раскрытие информации о себе и выдачу её родственникам или близким, если они попытаются вас разыскать? Если не хотите, чтобы вас кто-то нашёл, можете запретить, Орден уважает вашу конфиденциальность. Но чтобы получить информацию о вас, запрашивающему её придётся доказать своё родство или близкую связь, вы не подвергнетесь лишнему риску мести и… всего такого, короче.

Райн тогда пожал плечами и ответил:

— Да мне без разницы, у меня никого нет.

Он же даже не подумал тогда о живых. Он не помнил их, и для него их не существовало.

Он досадливо сплюнул в снег и спросил:

— Вы уверены вообще, что нашли того, кого надо? Я вот нет.

Мать закрыла глаза и покачала головой, отец с чувством ответил:

— Мы узнали тебя, Райн. Мы бы всегда и везде узнали тебя.

Райн отступил на шаг — его нервировало, что они стоят так близко.

— Зачем я вам? — нарочито грубо спросил он. — Что вам от меня надо?

— Мы любим тебя, — ответила мать, её голос дрожал. — Что бы ни стало с тобой. Мы хотим быть рядом с тобой.

— Да ну конечно, — ответил Райн и рассмеялся. — Может, вам, не знаю, убить кого надо? Так можно же просто заплатить, необязательно разводить тут воссоединение семьи. Даже если у меня и были родители, они умерли. Давайте, расскажите, как это вы выжили, а меня не спасли?

Он ударил по больному месту, и это придало ему сил и уверенности. Он был растерян больше, чем готов был признать. Они выбили его из колеи. Что-то давило ему на грудь и мешало дышать. Это было похоже на страх, но Райн ведь ничего не боялся.

— Мы разделились, — наконец умоляюще заговорила мать. — Ты в тот день ушёл в лес, не сказав нам, лес был поблизости, и ты ходил туда, мы запрещали уходит далеко, но ты иногда не слушался. Когда Плеть напала — это был кошмар, резня. Мы искали тебя, сколько могли, меня ранило, и в конце концов… Мы спрятались в погребе… Нас каким-то чудом не нашли. Как только стало безопасно, мы снова стали искать тебя. Искали везде, несколько дней, все говорили нам бросить, но мы не останавливались.

— Да уж можно было и быстрей сообразить, что дело гиблое, — резко ответил Райн. И повторил свой вопрос: — Зачем вы здесь?

— Мы хотим забрать тебя домой, — сказал отец и снова сделал шаг к нему.

Райн отшатнулся и инстинктивно схватился за рукоять меча.

— Нет, — сказал он и понял, что действительно напуган, напуган до чёртиков, как никогда в жизни. Он готов был обороняться от них, лишь бы они оставили его в покое. — Нет! — крикнул он. — Вы мне не нужны. Я… я не ваш сын, даже если вы думаете, что был, я не он. Я не помню вас! Зачем, зачем вы пришли?! Мне не нужно это дерьмо!

Он вдруг затрясся. Мать хотела что-то сказать, но слова застряли у неё в горле. А Райн уже не мог остановиться.

— Уходите! Мне не нужно, не нужно это! Вы думаете, что хотите сделать мне лучше, но вы снова всё портите. Это моя жизнь! Это! Я не помню вас, я не люблю вас, я вообще не знаю, что это, и не хочу! Я всю жизнь был один. Я… я… — он начал сбиваться и задыхаться и уже не замечал, что теперь его трясёт всего, всё тело, каждую мышцу в нём, казалось, даже зубы ходят ходуном, а на ногах он до сих пор стоит только потому, что сама земля удерживает его. — Мне ничего не нужно от вас. Вы что, думаете, вы спасёте меня? Мне это не нужно. Вы… да вы же бросили меня, рассказываете теперь мне слезливую историю, как искали. Да мне плевать! Вы не можете меня любить! Да мне и не надо! Всё это ложь! — и, противореча сам себе выкрикнул надрывно: — Вы ничего про меня не знаете, не знаете, кто я! Как вы можете меня любить? Единственный, кто меня любил, умер и лежит здесь, под моими ногами!

Сейчас, в эту минуту он поверил в это всем сердцем, и ощутил такую боль, будто действительно весь мир умер вместе с Геде.

— Вас я не знаю, а он был со мной! — продолжал Райн кричать, сам не понимая уже, что несёт, но не мог остановиться, что-то словно рвалось из него, и он не контролировал этот поток. — Он был… он был… он защищал меня, он жизнь за меня отдал, жизнь! Он любил меня, а я его, всю жизнь, с того первого раза, он видел меня, он знал меня, я был нужен ему, он хотел меня, он всегда был где-то рядом…

Райн выдохся, дышать было всё тяжелее, его снова замутило. Мать опять было подалась к нему, но отец её остановил. Он вдруг понял, что происходит что-то важное, что-то настолько важное, что они могут лишь стоять и слушать, как бы больно им ни было.

Лицо Райна исказилось, он поморщился и скривил губы в какой-то страдальческой гримасе.

— Он мучил меня, — заговорил он. — Он был жесток со мной, он меня истязал, но я был важен для него. Он…

И Райн замер, поражённый всплывшими воспоминаниями. Он широко открыл глаза, глядя в никуда, и отец понял, что теперь он говорит сам с собой, их больше нет здесь, он их не видит.

— Он приходил ещё, — выдохнул Райн. Его колотило, голос дрожал. — Он… приходил снова, один, он перестал приходить только после… после драки с тауреном. Я забыл. Как я мог забыть?! Как я мог забыть это?! Он приходил один и снова делал это со мной. Я ненавидел его. Я боялся его! Я не мог ему сопротивляться, кому угодно, но только не ему. Я ждал его, каждый день я его ждал… Я забыл, а он даже не напомнил мне. Умер, так и не дав мне вспомнить. — он вдруг усмехнулся надменно, и эта резкая перемена в нём была жуткой, безумной. — Они почти все уже мертвы, все эти ублюдки, и этот, который был с Геде — как я его ненавидел! Он всё говорил, что мне должно нравиться. Геде никогда не говорил этого. Геде… он… он хотел не этого, не того, чтобы мне нравилось. Потому и перестал приходить. А этот урод, как же я его ненавидел, его я всё-таки убил.

Он дёрнулся, словно сам себя ударил этими словами, ноги у него подкосились, и он упал на колени в снег.

— Я его убил, — сам не веря себе повторил он. — И это тоже забыл. Я убил его сам. Никто ничего не понял, я зарубил его во время боя, а потом вернулся и выкинул это из головы. Мне сказали, что он умер, и я был так рад, так зол, выпил за того, кто это сделал, а это я убил его! Как я мог забыть? Геде, как я мог забыть? Почему ты не сказал, ты не знал? Я сделал это, когда ты ушёл, да… Тебя бы я не смог убить. Ты… ты парализовал меня. Ты приходил снова, и снова, ты брал меня, как свою собственность, трахал меня… молча, долго, я всё теперь помню… И я тоже молчал… И я знал, что я твой, я принадлежу тебе, я принял это. Я даже не смел ненавидеть тебя. Я начал верить, что значу для тебя что-то.

Отец стоял, замерев, не сводя с него глаз, а мать тоже опустилась в снег на колени, закрыла лицо руками и тихо плакала.

— Я всё помню не так… — совсем тихо сказал Райн, а потом обхватил голову руками. Разом на него нахлынуло больше, чем он мог осознать и вынести. Но посреди всего этого был Геде, везде, всегда — Геде. Райн повторил: — Всё было не так, почему я забыл? Каждого другого помню, а тебя забыл. Потому что… потому что я не мог помнить, да? Твоя власть была, как власть Ледяной Скорби, не меньше. Я не мог жить с этим? А потом я не мог жить с тем, что ты забыл обо мне? Я вообще был рад, когда ты перестал приходить? Был? Я не знаю! Почему ты сдох, ублюдок, и я не могу поговорить с тобой? Почему ты опять бросил меня, и я опять не могу ничего тебе сделать? Ещё и спас мне жизнь, сука, ненавижу тебя, ты ничего мне не оставил.

Он закрыл лицо руками и стоял на коленях, дрожа и покачиваясь. Мать так же беззвучно плакала, а отец тихо, осторожно сделал пару шагов вперёд и тоже опустился на колени, как и они все, рядом Райном. Он неуверенно поднял руку, но не решился коснуться его.

Райн какое-то время молчал, а потом глухо заговорил:

— Тут ты был совсем другим, совсем. Ты был раздавлен, я видел. Тебя так мучило это всё. — Он почти простонал: — Бедный, бедный Геде… А я мстил тебе, сам не понимая, донимал тебя, мучил, выставлял себя напоказ, дразнил тебя, и ты… мать твою, ты ведь даже подыгрывал мне, да? Когда я думал, что ты наконец ревнуешь, ты изображал это для меня? Я что для тебя, тупой мальчишка? Ты так жалел меня? Да не нужна была мне твоя жалость! Я хотел… я хотел… чтобы ты сходил с ума, видя меня с другими, чтобы ты подыхал от того, как меня хочешь, а я мог дать тебе, а мог послать тебя к чертям. Я хотел власти над тобой, а ты… ты мне её дал. Просто дал. Ты взял и отдал мне свою жизнь. И что мне делать с ней? Что мне делать-то вообще со всем этим?

Он согнулся и уткнулся лицом в колени. Он не рыдал, не выл от безысходности и одиночества, которые испытывал, он просто не мог двигаться, не мог жить, он весь сгорбился, пряча себя о мира и покачивался, ритмично и размеренно, молча, больше ничего не говоря.

Отец наконец решился и очень осторожно, мягко положил ладонь ему на плечо. Ему хотелось бы сделать больше, но он знал, что не сможет. Не сейчас. Их предупреждали об этом. Им говорили, что их сын может не помнить их — и может не захотеть вспоминать. Они не хотели верить в это, но сейчас он смотрел на Райна и понимал. Паладин, который говорил с ними об этом, сказал: “Возможно, вам останется только уйти. И на это у вас будет две причины. Первая — он опасен, и вы никогда не должны забывать об этом”, — это предостережение не произвело на них впечатление тогда, и не пришло им в голову теперь, но была вторая причина, и сейчас отец Райна думал именно о ней. — “Вторая — вы можете нанести больше новых ран, чем исцелить старых. Некоторые из них не готовы принять никого прежде, чем примут себя. Иногда вы ничего не можете сделать”. Поэтому всё, что он мог позволить себе — осторожно положить руку на плечо своего сына в надежде, что он не отшатнётся.

— Мы здесь, — тихо сказал он. — Мы с тобой, мы будем здесь, если нужны тебе, пока нужны тебе. Мы уйдём, если ты хочешь, но мы теперь всегда будем с тобой. Позволь нам… помочь.

Райн по-прежнему не реагировал, будто их и не было здесь. Отец совсем беззвучно прошептал “бедный мой мальчик”, а потом осёкся и замолк, подавляя слёзы.

Закричала ворона, и Райн очнулся. Он глубоко вздохнул и медленно распрямился, отняв ладони от лица. Вся его злость прошла, не осталось ни капли. Только опустошение и скорбь. Он скорбел по себе, по тому, кем он был много лет назад, по себе нынешнему, по своему одиночеству — и по Геде, который никогда больше ничего не объяснит.

Он заметил ладонь отца у себя на плече и взглянул ему в глаза.

— Это слишком много, — без выражения сказал он. — Я не могу сейчас.

Отец не сразу, но кивнул.

— Вы нашли меня, — продолжил Райн, — вы знаете, что я жив, знаете, где я — а я ещё долго буду на этой войне, я не уйду с неё, пока не умрёт Артас. Но… я не могу. Не сейчас.

Только поле этого он мягко взял руку отца и убрал её со своего плеча. Тот не пытался настоять. Райн посмотрел на мать. Она всё ещё плакала, но лицо её не было искажено гримасой отчаяния, слёзы просто текли по её щекам, а она молча смотрела на сына.

— Это слишком, — повторил Райн. — Я не знаю, может быть, я вернусь когда-нибудь, потом. Может, вспомню вас и тогда смогу говорить с вами. Но сейчас вам нужно оставить меня здесь, одного. Я не могу с вами… Я просто не могу. Я не узнаю вас, я хочу вспомнить хотя бы что-то, понять хоть что-то, прежде чем смогу говорить с вами.

Он отказался даже спуститься с ними в лагерь. Они ушли без него, отец теперь весь путь поддерживал мать под руку. Райн просидел с Геде до самой темноты. Потом зашёл в лагерь, узнал, где он может сейчас пригодиться, и тут же уехал, чтобы вернуться, когда его родители уже отправятся домой.

Его не было пару недель, и почти всё это время он провёл в битвах, а в промежутках, если находилось с кем, занимался сексом. Ему нужно было на время выкинуть всё из головы, найти себя хотя бы в том, что точно было его реальностью, самой однозначной, незыблемой, самой подконтрольной ему. Он доводил себя до полного изнеможения, чтобы не думать обо всём, что он вспомнил и что произошло, ему необходимо было время. Время полной тишины, прежде чем он сможет хотя бы коснуться той развороченной кровоточащей раны, в которую превратилось его сознание.

Но в конце концов его отозвали назад, и он вернулся. Первым делом он упал на свою койку и проспал почти двенадцать часов. Рыцарям смерти нужно намного меньше сна, чем живым, но Райн теперь спал всё свободное время. Он восстанавливал силы и искал нового убежища. Как ни странно, ему снилось не так много снов. А один раз ему приснился Геде.

Во сне он не был духом, и это удивило Райна. Он был из плоти и крови, совсем как живой, но Райн и во сне знал, что он мёртв.

— Ты же умер, — сказал он.

Геде сел рядом с ним — они были в заснеженном лесу, но почему-то там стояли скамейки, а сквозь тучи пробивалось солнце, совсем как изредка случалось здесь, наяву, в этом лагере. Райн сидел на одной из скамеек, и Геде опустился на неё рядом.

— Умер, — подтвердил он.

Райна этот ответ полностью удовлетворил.

— И как там? — спросил он. — Как ты там?

— Неплохо, — ответил Геде. — Не особо чувствую себя мёртвым. Может, даже более живым.

— Тебя простили?

Геде пожал плечами.

— Всё не так просто.

Райн кивнул, как будто понял, и не стал расспрашивать дальше. Позже он досадовал на себя за это. Мог узнать так много, а в итоге всё упустил. Во сне же он вместо расспросов просто сидел рядом с Геде. Тот казался спокойным и почти счастливым, и Райну было хорошо от этого. Он сам ощущал покой и радость. Но вдруг что-то разозлило Геде, его лицо стало напряжённым, а потом и вовсе исказилось, он оскалился и наклонился ближе к Райну. Райна пробрало страхом до самых костей, он хотел уйти, но не мог пошевелиться, тело не слушалось его, и он ощущал жуткое, безнадёжное бессилие. Он всё пытался заставить себя двигаться, но смог только упасть в снег лицом вниз. Он ощущал, как руки Геде тянутся к нему, и ничего не мог сделать. Он больше не видел Геде, но знал, что теперь вместо него какое-то ужасающее, неживое, лишённое какой-либо связи с этим миром существо. Райн попытался закричать, но крик тоже не шёл из горла. Он повторял и повторял попытки, пока наконец не проснулся от собственного громкого стона.

В койке он оставаться не мог, вскочил и вышел на улицу. Был предрассветный час, и над ним с криком пролетела ворона. Он не обратил на неё внимания. Он всё ещё был во власти сна, и теперь — воспоминаний, которые сливались с ним. Воспоминаний о Геде, о том, давнем Геде, который приходил к нему, наваливался, прижимал к койке. Толкал его за угол тёмного промёрзшего коридора и ставил на колени перед собой. Тащил с него одежду, и Райн торопливо помогал ему, и сам вставал лицом к стене, или на четвереньки в снег, или ложился на спину, так же послушно и торопливо раздвигая ноги — быстрее, стараясь угодить ему и избежать лишней боли. Здесь, в реальности, Райна снова замутило, да так сильно, что он покачнулся, согнулся пополам и его вырвало. Он несколько раз сплюнул, утёр рот снегом и отошёл на пару шагов.

Его сознание начало разделяться. Он будто был там, в этом прошлом, и смотрел на него со стороны. Он отмечал чувства, которые испытывал тогда: ужас, отвращение, боль, беспомощность, а иногда — возбуждение. Возбуждение, которое действительно было его собственным, и которое он заставлял себя испытать, взращивал в себе, как необходимость. Он смотрел на Геде — такого сильного, сильнее всех, такого уверенного, такого подчиняющего себе, и понимал: он хотел бы быть с таким. Хотел бы быть с ним по своей воле, с этим чудовищем, возведённым им на пьедестал, до которого никто не мог дотянуться. Все были мелкими по сравнению с ним, слабыми, тупыми, жалкими. Он легко презирал их, потому что никто из них не мог дотянуться до Геде.

Его тело реагировало на воспоминания помимо его воли. Его снова мутило, в горле пересохло, живот скручивало спазмами. Он не пытался ничего остановить, ничего взять под контроль. У него больше не было сил сопротивляться. Он просто продолжал смотреть. На свои мысли, чувства, картины из прошлого. Просто давал им быть, заполнять себя, приходить и уходить, сменяться другими. Одна его часть переживала каждую секунду их, другая оставалась почти равнодушной. Он не чувствовал себя самого, Райна, эльфа, существо, обладающее личностью, волей, мыслью, телом. Его не было. Ничего не было.

Когда солнце уже взошло, он поднялся к могиле Геде. Он шёл медленно, загребая ногами снег, глядя на то, как он искрится в лучах солнца, ещё не поднявшегося за облака. Кричали вороны, и он слушал, как их крики разрывают ткань мира, но не вредят ей, она затягивается обратно, пока эхо криков ещё не затихло. Его собственные раны кровоточили, и он больше не пытался остановить кровь. Он был рыцарем смерти, он привычен к такому. Рано или поздно раны затянутся, и жизнь других восполнит его собственную. Впереди были новые бои, и он знал, что поспешит в первый же из них. Знал, что найдёт того, с кем заняться сексом и, может быть, будет искать в нём Геде, а может быть — гнать его прочь.

Он поправил немного покосившийся меч и сел в снег, обхватив колени руками.

— Здорово, ублюдок, — казал он. — Всё не избавлюсь от тебя, да?

Геде, разумеется, не ответил, но Райн помолчал, будто ждал этого.

— Я… — наконец заговорил он. — Я… ох. — Он вздохнул, потёр лицо руками, а потом снова обхватил колени. — Я, ты прости, я, наверное, не могу пока тебя простить. Полностью не могу. Знаю, знаю, я наобещал, рыдал там и всё такое, нёс всякую чушь про любовь… Я тогда так многого ещё не понимал. Так-то я сейчас понимаю ещё меньше, ты уж поверь. Не знаю, что делать. Драться, ебаться и убить Артаса — ну да, ты прав, в общем-то план есть. Ну, вот и буду ему следовать.

Он помолчал, а потом усмехнулся, покачал головой и сказал:

— Чёртов ублюдок, я так и не освобожусь от тебя, да? От власти Ледяной Скорби избавиться смог, а от твоей — нет. Ты сильнее. Я твою власть ненавижу, но восхищаюсь ей. Я ведь… ох, Геде… Ты знаешь, я ведь тогда так хотел этого всего. То есть я знал, что хочу трахаться с мужиками. Наверное, всю жизнь хотел. Я хотел секса. Если честно, не очень-то, конечно, понимал, чего именно, какого секса, всё такое. Но хотел. Ну и получил, спасибо тебе, ублюдок. Только совсем всё оказалось не так.

Он шмыгнул носом и подвигал ступнями, разгребая снег. Он чувствовал себя уставшим, измученным, но при этом каким-то промытым, как будто кровь, тёкшая из его ран, смыла с них гной. Он мыслил яснее, чем когда-либо. Он ощущал боль от каждой своей мысли, но принимал её.

— И ты… ты сначала заставил меня перестать хотеть чего бы то ни было. Как отрезало. У меня такая каша была в голове… Я всё равно иногда во всём этом дерьме ловил возбуждение, и это было хуже всего. Ну как совместить это всё? А всё ты, ублюдок. Ты был таким сильным, таким… Блядь, Геде, да я усрался бы за такого парня, если бы всё было иначе. А потом ты заставил меня научиться хотеть этого снова. Я не знаю, то ли я думал, что ты отстанешь от меня, то ли боялся, что отстанешь. То ли и то, и другое. Ты был такой властью… Ты… Когда ты меня трахал, я переставал слышать Артаса. Ты обладал надо мной большей властью, чем он, ты понимаешь, ублюдок? Ты уж извини, я повторяюсь, но это, сука, важно. Я от него смог освободиться, от него, а от тебя нет! Знаешь, почему? Не он создал меня. Это ты, ты создал меня.

Он судорожно вздохнул и снова помолчал. А потом повторил тихо:

— Ты создал меня. Я твоё творение. Ты уничтожил меня и создал заново. Как мне избавиться от твоей власти, от власти… — он возвысил голос и вычурно произнёс, ухмыльнувшись: — от власти своего творца!

Ворона гаркнула прямо над ним, он поднял руку и указал на неё, словно призывая в свидетели. — Хотел бы я разобраться, что чувствую к тебе, Геде. Кстати, мне же тогда время от времени казалось, что ты защищаешь меня. Помнишь, однажды ты даже спас меня в бою, вот как недавно, только не сдох. И я был так благодарен… Хотя, конечно, ты просто не хотел лишиться своей послушной сучки, не наигрался ещё. О, я думал даже, что я особенный, единственный для тебя. Только когда ты перестал приходить ко мне, я понял, что не один я такой. Срань, как же странно всё это вспоминать, понимать… Как будто не про меня. Но про меня же, да? Теперь-то я помню то, что на самом деле было? Или нет? Или я только придумываю, и придумываю, и придумываю снова что-то, что даст мне существовать. Твою сраную заботу эту, твою защиту — хер ты от кого из них меня защитил, да, Геде? Тебе плевать было? Твой я или хоть чей ещё? Ну, я был твоим, поверь. С потрохами, ублюдок, твоим. Ждал тебя, сука, ждал, блядь, со всем твоим дерьмом, с членом твоим, который ты даже не засовывал, ты только вбивал его, вдалбливал, вталкивал, сразу так, чтоб я заорал или, мать твою, задохнулся, смотря куда ты его совал. С твоей ёбаной властью надо мной. Блядь, блядь, я ненавижу тебя. Как же я ненавижу тебя. Как же ненавижу.

Ему было тем легче, чем грубее он был — с Геде, с самим собой. Больше — с самим собой. Жестокость к самому себе смягчала жестокость к нему других. Он сам выбирал её. Он сам мог сказать о себе хуже, чем кто угодно ещё. Он сам мог быть с собой более жестоким, чем кто-либо. Это делало его сильнее. Он вдруг подумал, что должны были чувствовать его так называемые родители, когда он вывалил всё это на них. Он усмехнулся. Зато они знают, с кем имеют дело.

Он задумчиво поскрёб пальцами по латам наколенников.

— Теперь я вроде как должен быть свободен, раз ты умер? Ты подумал об этом, прежде чем тихо там скончаться? Бросил меня… Я сейчас не знаю, за что ненавижу-то тебя больше — за то, что ты со мной сделал, или за то, что бросил? Так что ты прости, Геде, не могу я тебя пока простить как следует. Когда-нибудь… Я хочу этого. Свет всемогущий и тьма ебучая, как же я хочу этого. Мне это нужно. Это ведь не так, как раньше, да? Это не то, чтобы я снова искал твоей власти? Нет? Или так же? Или я снова жду тебя?

Он взглянул на могилу, пристально, требуя от неё ответа. Вздохнул, когда даже какая ворона ответить не сподобилась. Посидел ещё немного и встал.

— Ладно. Я приду ещё. Уж не сомневайся, я не всё ещё сказал. И всё, что сказал, я, сука, приду и ещё пять раз тебе повторю. Ты не сердись на меня… Блядь, что я несу… Ладно. Всё равно — не сердись на меня, ладно? Я правда немного простил тебя. Вот, знаешь, я тогда сказал, что ты мне больше ничего не должен. И это правда, насчёт этого я не передумал. И я ещё тебя прощу, за всё, подожди немного. Я только немного разберусь.

Он наклонился и смахнул снег со шлема.

— Я скучаю, ублюдок, — тихо сказал он. — Представляешь? Скучаю. По этому тебе, новому. Несчастному, сломленному. И всё равно сильному, как сама смерть. Всё, Геде, всё. Я пошёл. Пора подраться и дать кому-нибудь.

Когда он уходил, солнце уже скрылось за облаками. Земля неживых сама ложилась ему под ноги, северный ветер подул ему в спину, оборачивая вокруг него плащ. Нордскол подставлял хребет одному из любимых своих детей, не помнящему жизни, истинному сыну этой промёрзшей земли, сотканному из страданий, равных только тем, что он сам причинил, сломленному и пугающему, несущему зло и тьму, которым нет конца, ибо само сердце его порождает их, не зная ничего другого. И Райн шёл, ласкаемый жестоким ветром, давя сапогами снег, и с каждым шагом собирая себя из осколков, зная, что ещё миллионы их разбросаны внутри его тела, режут острыми краями его плоть, прорывают тонкую оболочку его искалеченного разума, но со временем — а времени у мертвецов много — он соберёт их, сцепит между собой, подчинит себе и создаст некое подобие организма, способного существовать. Он рыцарь смерти. И завтра будет новый день.