Когда начинается вся эта словесная перепалка, Леви понимает, что из такой ситуации абы как выпутаться не получится. Да и слишком поздно. Кроме того, со стороны всё выглядит просто ужасно: проповедник пререкается с Оньянкопоном, переходя на повышенный тон; тому в свою очередь поддакивает Фалько, у которого терпение явно на исходе; на Габи без жалости не взглянуть — кажется, вот-вот заплачет, и Леви внезапно вспоминает, что говорил доктор о её ментальном здоровье (все выжившие участники «Битвы Неба и Земли» обязаны были посещать врачей, чтобы те контролировали их психическое состояние до момента «выписки»), так что самое меньшее, что требуется девушке сейчас — очередное душевное переживание.
У Леви до сих пор раскалывается голова, но пока он в состоянии здраво мыслить. Странным образом каждый раз, стоит взглянуть в сторону Верены, застывшей по левую руку от проповедника, ужасное давление лишь усиливается. Такое чувство, что эта мигрень подпитывается… из-за неё.
— Замолчите… — шипит Леви, стискивая рукоять трости, затем уже громче рявкает. — Заткнитесь все! Эй, ты… Ты же хочешь что-то сказать, я прав?
В тот момент Верена, недвижимая, уставившаяся куда-то в пустоту перед собой, наконец, подаёт признаки жизни. Она поднимает глаза и медленно оглядывает каждого.
— Вы вовсе не обязаны им ничего говорить, дорогая. Не заставляйте себя, вы уже достаточно настрадались… — склоняется к ней Фонлихтен, на что Леви реагирует глухим стуком трости по мраморной плитке.
— Если я ещё хоть раз услышу, как ты там что-то нашёптываешь, то…
— Видите? Видите, что они делают? Понимаете теперь их методы? — проповедник хочет положить руку девушке на плечо, но она уворачивается. — Всё, что я рассказал вам, это истина. Они лжецы и предатели! Не поддавайтесь на их…
— Вы всё знали и молчали? — перебивает Верена его гаденький шёпот. — Вы все там были… И вы смотрели мне в глаза и лгали. Ха… Как удобно…
Если бы Леви не слышал её прежнего голоса, то никогда бы не подумал, что гнев и отчаяние могут так извратить то, что раньше казалось прекрасным и приятным. Он смотрит на неё, и боль становится резче, тягучее, и приходится прикладывать немало усилий, чтобы держать спину прямо и не скалиться от неприятных ощущений. Леви не может поверить в то, что это происходит с ним здесь и сейчас. Больно стоять, дышать, смотреть на то, как разрушается на его глазах живой человек.
— Всё совсем не так как вы думаете! — клянётся Фалько. — М-мы даже не знали, что вы не знаете… Мы не хотели ворошить прошлое!
— Мы не собирались никого обманывать! Просто так получилось… — на глазах Габи слёзы, но она держится из последних сил, и Леви видит, что у девчонки началась паника. — Пожалуйста, поверьте! Это же… это… это была война! Да там все друг друга убивали, поймите! Думаете, я не осознала? Думаете, не сожалела потом?! Да я спать спокойной не могла почти целый год!..
Она уже делает шаг вперёд, но Фалько успевает перехватить её за руку, и Аккерман не на шутку беспокоится, что её срыв может плохо кончиться.
— Мне жаль, мне правда очень жаль! — Габи прижимает руки к груди, а парень обнимает её за трясущиеся плечи. — Нам не в чем перед вами каяться, но я умоляю… не надо нас ненавидеть…
— Заткнись.
Одно слово, как гром среди ясного неба, срывающееся с губ Верены, заставляет Габи замереть, словно под гипнозом. Леви никогда не слышал, чтобы Верена так говорила с кем-либо, даже когда они поругались. Сейчас это похоже на крайний акт отчаяния… И в её взгляде, за минуту ставшем ледяным и чужим, он видит знакомые искры.
Желание отомстить…
— Почему вы не рассказали мне о новых документах по наследству? — звучит всё тот же мёртвый голос, обращённый к Оньянкопону.
— Наша контора обязалась проверять любые запросы по делам, касающимся участников «Битвы» и их семей досконально… — начинает мужчина решительно.
Леви знает, что его приятелю найдётся, что ответить, и такой человек не спасует перед этой женщиной, даже будь он не прав. Но сам Леви ничего не знал о наследстве, а Оньянкопон не проинформировал даже его. Не доверял? Был слишком занят? Или он действительно решился на конкретную махинацию…
— Это было моё дело… МОЁ И МОЕЙ СЕМЬИ! — кричит Верена, впервые за всё это время выдавая себя. — Как вы посмели? Вы и правда не так просты, как кажетесь, господин Оньянкопон.
— Это уже слишком! — оскорбляется тот. — Всё это делалось ради вас! Вы хоть понимаете, кто этот человек? Он давно уже наметился на состояние Форстера, и, разрази меня гром, я делал всё возможное, чтобы выяснить, кто занимался делами вашего опекуна на Парадизе, и через какие руки прошли те документы. Вы бы получили своё в любом случае, но этот человек решил, что, приложив руку к бухгалтерии, выйдет на единственную наследницу… Что ж, у него получилось!
— Это клевета! — восклицает Фонлихтен, чуть ли не загораживая собой Верену. — Голословные обвинения, основанные на обыкновенных доводах! Именно из-за ваших махинаций я оказался здесь и вынужден был раскрыть госпоже Микьелин всю правду. Хотя… — он со злостью глядит на Леви. — Хотя то была ваша прямая обязанность.
Аккерман игнорирует его выпад, поскольку мало того, что голова до сих пор гудит, словно жужжащий улей, так ещё и медленно, но верно приходит осознание: они могут потерять Верену здесь и сейчас. «Проиграть» её этому безумцу, прячущемуся за речами о Богах и истине, означало бы проиграть всей фракции йегеристов.
— Всё это бред чистой воды… — неверяще произносит Фалько. — Вы лжец! Мы не собираемся стоять тут и выслушивать, как вы клевещите на господина Оньянкопона.
— Не собираетесь? — хмыкает проповедник. — И как вы поступите, молодой человек? Заткнёте меня, свободного гражданина своей страны, борющегося за её народ против изменников? Может быть, убьёте меня, как всегда это делали?
— Ах ты гад…
Леви подаёт знак рукой, и Фалько приходится мигом остыть. Отставной капитан смотрит только на Верену. Она в свою очередь встречает его пристальный взгляд. Почему-то именно сейчас, когда каждое слово имеет вес, Леви кажется, будто они понимают друг друга и без громких речей.
«Она думает, что я держал её при себе из-за денег Форстера, — мелькает в густом тумане его мыслей. — А когда пришли документы, дал заднюю… Проклятье!»
— Дорогая моя, подумайте о том, что я вам сказал, — ласково обращается к девушке Фонлихтен. — Вам крайне опасно находиться с этими людьми. Я не заставляю вас идти со мной, в наше убежище, но предостерегаю! Они убили вашего брата, скрыли это, неужели думаете, что такое легко простить и забыть?
«Вот же скотина!» Леви собирается, наконец, покрыть проповедника всем известным словарным запасом, но тут же ощущает, как голову словно тисками сжимает. Оньянкопон бросается к нему, согнувшемуся над тростью. Именно в это мгновение Леви слышит брошенную напоследок тихую фразу:
— Я никому из вас не верю… оставьте меня в покое!
Краем глаза Аккерман замечает взметнувшийся рядом подол плаща. Через несколько секунд Верена уже бежит прочь по винтовой лестнице наружу.
— Быстро… Фалько! Быстро за ней… — произносит Леви сквозь стиснутые зубы. — Иначе глупостей наделает.
— Советую вам всем успокоиться и забыть об этой несчастной! — говорит Фонлихтен, поправляя ворот своей рубашки. — Все дела, оставленные господином Форстером, в том числе и наследство госпожи Микьелин, будут рассматриваться мной и доверенными мне лицами. И не ищите с ней встречи. Отныне она не пожелает вас видеть…
Это последняя капля. Будто кто-то ставит на финальном предложении жирную точку. В то же мгновение, когда проповедник собирается уйти с гордо поднятой головой, Леви чувствует, как боль отпускает. Мигрень будто рукой снимает, а в голове проясняется, и словно тонкая струна, натянутая до предела, лопается.
В тишине раздаётся глухой стук. Аккерман бросает трость, и та ударяется о плитку, потом подскакивает к Фонлихтену, хватает его обеими руками за ворот и, хоть тот и выше и на вид крупнее, с лёгкостью прижимает мужчину к ближайшей стене. Где-то за спиной раздаётся отчаянный возглас Оньянкопона прекратить, но уже поздно.
— Я насквозь тебя вижу, лживая сволочь! — шипит Леви перед самым носом Фонлихтена. — Ты и твоя банда у меня в печёнках сидите!
Как это ни странно, но проповедник улыбается, хоть и едва заметно в свете фонарей, но всё же эта ситуация словно забавляет его. Он моргает пару раз, затем лопочет:
— Что-то вы плохо выглядите, господин Аккерман… Вы бледный и в испарине… Вам стоит обратиться к врачу… ох!
Леви встряхивает его посильнее, надавливая на ключицы, и вдруг думает, что давно уже не испытывал такой ненависти к человеческому существу. По многим причинам ему даже хочется убить его…
— Но я скажу это раз, так что запоминай! Если приблизишься к Верене Микьелин, если только взглянешь в её сторону, я узнаю, и я клянусь, что сотру тебя и всю вашу фракцию в порошок!
— Леви, ну хорош! Пусти его. — Оньянкопон кладёт руку на плечо товарища. — Есть дела и поважнее, чем этот тип.
— Послушайте вашего друга, капитан, ведь вы не в состоянии здраво рассуждать…
Огромных усилий Леви стоит отпустить его. Проповедник снова поправляет ворот, приглаживая ладонями ткань, затем презрительно оглядывает каждого.
— Вы же вовсе не меня ненавидите, господа. Вы ненавидите правду, которую я нашёл в себе силы сказать вслух, — произносит Фонлихтен и в последний раз смотрит на Леви. — Признайтесь уже сами себе. Дьяволы Парадиза.
Он уходит, оставив после себя такую вязкую тишину, что, будь она болотом, выбраться из неё практически не было бы шансов.
— Зря вы с ним схлестнулись, — бормочет Оньянкопон, утирая платком лоб и глаза. — И ты тоже молодец, Фалько!
— А что было делать? Стоять и слушать, как он поносит нас? — парень опускает голову низко-низко. — Как вы сидели в общем зале и спокойно слушали все те ужасные обвинения…
— Эх, Фалько…
— Я же велел идти за ней! — Аккерман поднимает трость, кривясь из-за ноющей боли в ноге.
— Вам же стало плохо, вот я и…
— Ладно, не о том речь. Вы с Габи возвращайтесь в гостиницу. Если встретите там Верену, попробуйте задержать…
— Что-то подсказывает мне, что они не смогут, — Оньянкопон трёт указательным пальцем подбородок. — Лучше ты давай туда, а я тут разберусь, заодно сообщу своим людям из конторы, чтобы проследили за Фонлихтеном. Не нравится мне его настойчивость.
— Он не отстанет от неё, пока не получит деньги, — произносит Леви, скорее, сам для себя.
— Очевидно.
Аккерман вздыхает и косо смотрит на Габи. Кажется, она успокоилась, но это очередное напоминание о прошлом ещё отразится на её состоянии, никаких сомнений. Кроме этого он сам дал слабину. Мало того, что позволил себе руки распускать, хоть и обещал когда-то давно похоронить глубоко внутри все эти бандитские замашки, так ещё и здоровье подводить стало в самый неподходящий момент.
И вот, он сидит в темноте салона автомобиля, скрестив руки на груди, и думает, как бы поступила Ханджи, или Эрвин, или кто другой из почивших товарищей, кто был более социализирован, чем он.
Ситуация плоха, очень плоха. И кто бы мог подумать, что они все окажутся втянуты в чью-то грязную игру уже после войны, после исчезновения титанов. А ведь когда-то Леви посмел себе помечтать, что всё кончено, и он свободен и может преспокойно помереть где-нибудь в глуши, в одиночестве.
Может, он ещё не совсем осознал. Может, до него не дошло пока. Он просто чувствует это дикое желание, грызущее его изнутри, буквально визжащее ему в уши: исправь всё и верни её! Какая разница, зачем и почему? Просто нужно сделать это. Немедленно. Пока он сам не потерял контроль, пока сознание не нарисовало ему картинки будущего, где Верена Микьелин не существует. Мысль об этом странным образом ему отвратительна.
Леви вздыхает и нетерпеливо просит водителя ехать быстрее.
Разумеется, всё не может быть так просто. В гостинице её нет. Сотрудники даже не видели её. Оказалось, даже не обратили внимание, поскольку она успела побывать в номере, который они делили с Габи. Все вещи на месте, но в комнате царит бардак — явный признак спешки. Леви чертыхается, вдруг ощущая себя беспомощным, а затем направляется в свой номер.
И вот тут его ждёт первое открытие: дверь вскрыли. Аккерман спешит в комнату и замечает дорожную сумку Оньянкопона, а возле неё исписанный лист бумаги. Пробегая глазами по содержанию письма, Леви ощущает, как у него дрожат руки… Хуже просто не придумать…
Оньянкопон является на удивление быстро и находит товарища на том же месте, всё с тем же письмом в руках.
— Мы всех, кого возможно, спросили, — заявляет он с порога. — Никто, кроме двух свидетелей, её не видел. Сказали, что девушка вышла из здания примерно через десять минут после возвращения. Без вещей… Хм… Леви? Ты слушаешь?
— Да.
— Чёрт! Как же всё это не вовремя! И я облажался тоже. Надо было рассказать о проверке семейки Форстера раньше.
После глубокого вздоха Леви лишь бормочет:
— Ты не виноват.
— И что ты там такое нашёл?
Аккерман всё с тем же непроницаемым выражением лица отдаёт письмо и ждёт, пока Оньянкопон прочтёт.
— Она пишет… что не злится из-за документов… что наследство ей даром не нужно… — он хмурится, глядя на Леви. — Просит простить её. За что?
— Она украла из твоего кошелька несколько банкнот.
— Но зачем? Что она собралась…
— Где твой пистолет?
Оньянкопон собирается ответить, но, бросая взгляд на раскрытый ящик комода, едва не давится слюной. Оружия там нет.
— Леви… Что происходит?
— Я хочу, чтобы ты задействовал как можно больше людей, — говорит отставной капитан. — Немедленно пошли их на аэродром.
— В этом городе их два…
— Так пусть обшарят оба! И внимательно следите за расписанием ближайших рейсов.
Аккерман отворачивается, затем, пока Оньянкопон обдумывает план действий, снимает пиджак и надевает пальто на рубашку.
— Мне нужна парочка человек.
— И куда вы пойдёте?
— На пристань. Ближайший корабль на Парадиз, насколько я помню, отходит через три часа.
За окном внезапно блестит молния. И минуты не проходит, уже ощутимо накрапывает, а там и ливень начинается. Оньянкопон устало трёт лоб.
— Леви, я не совсем понимаю, как ты решил, что…
Тот лишь оборачивается, сверкая глазами в полутьме, и тихо произносит:
— А ты вспомни, кто убил Флока. Поверь мне, то, чего добивался проповедник… он добился.
Мужчина берёт в изувеченную руку трость и молча направляется к выходу, на мгновение бросая взгляд на чёртово письмо, автор которого даже ни разу его в нём не упоминает.