Утром шестнадцатого сентября парень подорвался, как подстреленный, не дождавшись будильника и не спавши всю ночь. В слова Какузу не верилось до последнего, но убедиться в них стоило: объявился мужчина до того бесцеремонно, словно его отсутствие было в порядке вещей. Спасибо, блядь, что вообще замаячил на горизонте, солнышко сраное! Ни одной тучи на небе, точно съебались в страхе от его самоуверенности! Извиняться не учили первым делом? Или в его картине богатенького мира абсолютно нормально поманить пальцем и показать монетку, чтобы к нему прибежали, как шавка?

      Шавкой Хидан себя не считал, да и бежать приходится вовсе не ему: Какузу обещал прикатить самостоятельно; на случай, если разговор не склеится, так хоть тачкой щегольнёт, — только чувство гордости всё равно было уязвлено по самое не хочу. Да и о чём с ним говорить? О мужике, которого обблевал? О погроме на кухне? О матери? Плохой план, плохой, ужасный! Ещё не поздно передумать и вообще никуда не приходить. Написать, что проспал. Или не захотел. Или возникли неотложные дела, пропустить которые нельзя и под дулом пистолета. Нет. Нельзя: слишком много чести за разъёбанные в труху нервы. Теперь это на его ответственности, пусть разгребает, как хочет, мудила.

      Волнительно — ёбнешься. На встречу с Какузу собрался лучше, чем на свидание: вспомнил о душе и принял ледяной, почистил зубы, достал приличный, по его меркам, бомбер из шкафа, даже начистил кроссовки. Пусть не думает, что в его отсутствие он совсем зачах, как мамкин авокадо в попытках прорастить его на подоконнике. Авокадо хотя бы поливался, пока не сгнил от переизбытка воды — Хидан же «рос», как сорняк, отгородившись ото всех по максимуму и обрастая коконом, давшим, в итоге, трещину.

      Позавтракал впервые за месяц: нужны силы. Даже если драться не потребуется, сохранить вид нормального человека, а не рыбы-капли — это всегда надо. Хидан забросил в себя хлеб с яйцом и беконом, налакался кофе, всосав две с половиной кружки без сахара. Понравилось так, что жить захотелось: от переизбытка чувств вернулся вкус еды, а от кофе не клонило в сон ещё больше. Напротив, таким бодрым и бойким он не чувствовал себя давно.

      Тьма развалилась под столом, разыгралась, кусая его за пятку зубками-иглами. Хидан дёрнулся, взвизгнул:

— Ты! Маленькая сучка! Иди сюда! — поймал, лёг вместе с ней на пол. Укусил кошку в ответ за щёку, гоготнул заливисто: — Страшный хищный зверь! Тебя нужно посадить на цепь! Животное!

      И смеялся ещё долго, долго, долго, целуя Тьму в мягкий, пахнущий сладким живот, пока вентилятор над ним неторопливо разгонял воздух. Отчего-то вёл себя, как последний дурак, тело было непослушным, требующим привычного движения. Хидан вспорхнул, попрыгал на месте, побил себя по щекам горячими ладонями. Он был напуган, раздосадован, полон ненависти, любви, надежды, предчувствия чего-то хорошего и плохого одновременно, и эта полярность поглотила его, довела до мандража, окатила с головы до ног лавой, унося чернющую, въевшуюся скорбь. Хидан положил ладонь на грудь. Всё вдруг стало прозрачно и ясно, как огромный пласт льда, и теперь он был в этом уверен, как никогда. Лава застыла, запечатав пробоину. Целый. Больше не болит.

      Весь день на радостях пронянчился с Тьмой. Под вечер заскочил в душ ещё раз, пропотев насквозь — показалось, что потерял литров пять, не меньше, до того во всём теле подвывала и звенела тревога перед предстоящим событием. Облился столетним одеколоном, решив, что воняет, но только всё испортил. Пот был не худшим вариантом. Перемылся в третий раз. Шкура скрипела, хоть сумку из неё штопай, трогать неприятно. От аромата избавиться полностью не удалось, посему из дома он вытек на бергамотовых волнах, чистый и чуть ли не стерильный первую пару минут: ладони взмокли, едва он вышел из подъезда и добежал до места встречи. Какузу обойдётся: в дом он его не пригласит, чай и тапочки не предложит, с матерью не познакомит, кошку погладить подавно не даст.

      Хотелось курить и бухать до отключки, а когда в конце улицы выкатился чёрный внедорожник размером со всю его квартиру, то и вовсе провалиться сквозь землю. Автомобиль подъехал быстро, припарковался рядом с зоомагазином. Ещё быстрее Хидану хотелось пропасть с радаров и стереть из памяти все события последних двух месяцев; мысли пожирали, облепив со всех сторон, как тля. Ещё немного — и от него ничего не останется, только горстка выебанных нервов. Он не ошибся: из авто, не заглушая мотора, вышел Какузу, весь при параде: в костюме, начищенных туфлях и накинутым пальто. Такой же, каким он его запомнил. Лишь волосы чуть короче. Он осмотрелся, ища Хидана. Нашёл стоящего, как вкопанного, около остановки, напротив «Розового какаду». Какузу сделал шаг навстречу, да так и остановился, смотря, на каких скоростях на него несётся смерч в виде белобрысого пацана. Успел только моргнуть, как в грудь сразу же прилетело: Хидан замахнулся, швырнул пачку купюр; банкноты рассыпались на дороге, упали у ног Какузу помятыми бумажками.

— Подавись своими сраными деньгами! — Дан дышал загнанно, глядя в лицо Какузу. Тот даже не шелохнулся, принимая агрессию к себе, как должное. Разозлил хладнокровием так, что у Хидана открылось второе дыхание и он подлетел к нему, со всей силы толкая и сшибая с ног. — Ты!.. Ты!

      Какузу упёрся спиной в дверь автомобиля, заговорил спокойно:

— Здравствуй, Хидан.

— Ты конченая мразь! — Хидан бил его кулаками, захлёбываясь яростью и не помня себя. Белое о чёрное. Шквал ударов обрушился на Какузу с остервенением и злостью.

      Какузу не отталкивал, только держал за плечи. Истерика Хидана — лишь следствие. Свою вину он давно признал.

— Я убью тебя! Убью тебя! Убью нахуй! — ударил в ключицу. Достаточно больно, чтобы Какузу скривился. Недостаточно, чтобы дать сдачи и остановить. Ботинок парня проехался по банкнотам, втоптал в грязь. Доллары погибли под его подошвой в один щелчок пальцев. — Лучше бы тебя пополам переебало!

      Какузу пропустил его слова мимо ушей. Всё внимание оказалось приковано к банкнотам. Жалости к деньгам в тот момент он не испытал, наоборот, приятно удивляло то, с какой лёгкостью с ними попрощался Хидан. Мог бы купить себе на них что угодно, а в итоге... припёрся в потёртом, видавшем падение Рима бомбере. «Подавись».

— Я тоже рад тебя видеть.

      Не соврал: мальчишка — лекарство на рану. Только щиплет ужасно.

— Да скажи ты хоть что-то нормальное, придурочный!

      Какузу приоткрыл рот. Хидан заткнул, ударив под ребро:

— Оправдываться, нахуй, не смей! Ты сделал мне так больно, сука, я... я... я разбил всю технику матери!.. Ты виноват! Ты меня до этого довёл!.. Пусти, блядь!

      Брыкался в руках Какузу Хидан очень активно, отпихивая и угрожая скорой расправой за распускание рук. Какузу держал его за талию, прижимая к себе крепко. Ноги Хидана оторвались от земли — приподнял, откинувшись корпусом назад.

— Успокойся, — всё с той же интонацией. Хидан мог воздействовать на мать, но Какузу его угрозы были по барабану. Волновало только то, что тело мальчишки в его больших ладонях было легче, чем в августе.

— Отъебись, говорю! Из-за тебя в моей жизни пиздец, идиотина!

— Ты прав, Хидан. И я здесь, чтобы извиниться перед тобой. Я прошу у тебя прощения. Я виноват. Я сделал больно. Я идиот.

— И кусок дерьма!

— И... да.

      Не показалось? Вот это — разодетое в пух и прах — соглашается?! И согласился бы, наверное, с чем угодно, лишь бы не потерять больше мальчишку. Пропади всё пропадом, если он его не украдёт.

— Поставь!

— И ты ударишь меня снова, когда я это сделаю?

— Ударю, если не поставишь!

      Какузу послушался, опустил пацана на землю. Тот сделал шаг назад, выпрямился. Оглядел мужчину внимательно, изучающе: что-то поменялось. Перстень? Нет. Такой же, с зелёным брюликом. Шрам? Не светлее, чем был. Взгляд только... другой: пристальный, в глаза.

— Я тоже по тебе скучал.

— Пиздишь?

— Нет.

      Постояли в неловкости. Хидан терпел до последнего, абсолютно неумело держа под контролем лицо. Рассмеялся, в итоге, нервно, сам себя обнял за плечи.

— Но я всё ещё злюсь на тебя!

— Понимаю. Как я могу загладить свою вину? — Какузу выдохнул, склонил голову к плечу: Хидан дрожал от смятения, переминался с ноги на ногу. Переживает. Встретиться с ним глазами было большой удачей, взгляд мальчишки бегал и не фокусировался долго на чём-то одном.

— Не знаю!.. — он пожал плечами, раскинул руки в стороны, замотал головой. —

Мне ничего не надо!

      А потом, подумав недолго, попросил:

— Отвези, куда хотел! Только я, как видишь, дресс-код не пройду!

— То есть... и всё? Это не проблема, я...

— И новую кофеварку для мамки! — выпалил. — Старую я сломал.

— Я уже понял.

      Хидан всхохотнул оттого, что стало смешно. Обратился к Какузу ликующе, улыбаясь с дёснами и морща нос:

— Кретин!

      Какузу протянул руку к его лицу, коснулся пальцами. Хидан уронил лицо в его ладонь нетерпеливо, потёрся щекой, манимый этим движением. Сердце, точно окунувшееся в сироп, застучало ровно. Он подался вперёд, сам пошёл в руки мужчины, обнимая и сминая пальто на его спине до боли в пальцах. Какузу обхватил его в ответ, погладил по мягким волосам нежнейше. Хидан уткнулся мордой в его плечо, потянул носом привычно. Табак. Имбирь. Кардамон. То, что вскружило голову и кружит до сих пор, как глобус на оси.

      Врать про любовь им не было никакого смысла, да и прозвучали бы слова о ней крайне приторно и неправдиво. Чувство, что одолевало и вытесняло всё остальное, было куда крепче. О таком говорят: «оказаться дома».

      Мужчина отстранился мягко, взял мальчишку под локоть и обошёл внедорожник. Открыл дверь с другой стороны, приглашая:

— Поехали?

— Поехали!

      Хидан заскочил в авто, пристегнулся, и, когда устроился особенно удобно, с восторгом отметил: «Сиденье с подогревом! Круто!»

      Какузу занял место водителя, наклонился к Дану, чтобы поцеловать в висок, сделал это и выдохнул:

— Напиши матушке.

— Чтобы не переживала?

— Да. А ещё...

⭑⭑⭑

[21:12]

Мам ПРИВЕТ тут такое дело мой мужик хочет сделать тебе подарок напиши че хочешь! Кофеварку мы уже купили только мы приедем завтра и Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!!

[21:13]

ПОКОРМИ ТЬМУ!