Вань, прости меня.

Когда началась история с дуэлями никто из них и подумать не мог, чем она закончится.

Дуэль с режиссёром была пугающей, холодящей кровь и вместе с этим окрыляла мыслью, что теперь они смогут вершить правосудие, бороться за честь и справедливость. Они стали «элитным клубом», способным защитить тех, кто не сможет постоять за себя сам.

Боря, конечно, был далёк от таких методов решения конфликтов, у него и конфликтов-то не было. Он разве что постоянно влетал в драки за Кису, раздавал там, а потом уже выяснял что произошло, из-за чего и пытался донести своему нервному другу, что всё можно было решить разговором.

На встречу с Романом ребята отправлялись вдохновленные идеей благородства, справедливости, красивой мести. Мел был особенно задумчив, но настроен серьёзно и бесповоротно. При всём при этом никто из них почему-то не задумывался о страшных последствиях дуэли, о настоящей крови, смерти, мозгах на песке. У них же был доктор, какой-то побитый жизнь торчок с ломкой, но ведь у него были с собой инструменты и он знал, что делать с ранениями.

А потом Мел убил.

Романтика развеялась мгновенно. Ей на смену пришёл страх, адреналин выбросился в кровь в таких количествах, что никто не почувствовал холода, когда они, по колено в море, выталкивали с берега лодку, которую течением сносило обратно, никто не заметил ледяных волн, захлестывающих борты, когда тело режиссёра погружалось на дно бухты. Они почти не говорили, когда возвращались в клуб, в тишине допивали запасы пива, в молчании расходились по домам.

— Давай подброшу, — предложил Киса, когда они направились в одну сторону от дверей. Хэнк даже не заметил, что по привычке пошёл к желтому скутеру.

Он пожал плечами, и молча сел позади Вани, когда тот устроился за рулём. Промозглый ветер ничуть не освежил тревожные мысли в голове, не унял панику.

— Ты как? — Киса посмотрел на него из-под чёлки, как только Хэнк стёк с сидения у своего дома.

— Нормально.

Нормально, для человека, который видел убийства только по телевизору и даже не слышал особо о них от отца, ведь в их городке самой большой проблемой были разбитые по-пьянки витрины, украденный из магазина алкоголь, да утопленники, в курортный сезон перебравшие всякого.

— Могу подкинуть седативного.

Конечно, у Кислова никогда не бывает пустых карманов. В последний раз после его колёс, Хэнк два дня боялся из дома выходить. Чего сейчас точно не надо, так это подсесть на очко.

— Кис, отъебись со своей наркотой, без неё тошно. — он не хотел так грубо отвечать, но ужас перекрывал всё рациональное.

— Ну, как скажешь, моё дело предложить… — парень передернул плечами и, нажав на газ, оставил друга стоять у подъезда и собираться с мыслями.

На следующее утро их внезапно не объявили в розыск за убийство, неупокоеная душа Спилберга не явилась посреди ночи, а Хэнкин-старший рассуждал, к какой из своих подстилок укатил режиссёр, не возвращаясь в отель, и чему так удивляется его помощница.

На следующее утро в школе никто не тыках в них пальцем, не спрашивал о том, как скрыть труп и сколько пороха надо засыпать в антикварные револьверы.

И парней отпустило.

Никто ни о чем не узнал и не узнает, если соблюдать достаточную конспирацию и продолжать вершить правосудие.

***

Он сидел в самолёте, наблюдая в разбитое окно то, что осталось от их базы. Чёрное пепелище, обломки неоновых вывесок, кружащие по округе обрывки сгоревшей бумаги, поднимающиеся в воздух по первому дуновению ветра. Хэнк сам разрушил то, что было им дорого.

Хотя, нет, они все разрушили это, когда пришла мысль о дурацких поединках. Глупая, детская, опасная мысль, что парни со своим юношеским максимализмом смогут решать судьбы "злодеев", защищать обиженных и отстаивать честь и справедливость.

О какой справедливости может идти речь, когда Мел в больнице, в окружении кучи пищащих, пикающих, мерцающих аппаратов. Когда Гендос неизвестно где, непонятно как, вернётся ли он вообще?

О какой чести говорить, если ему пришлось все рассказать отцу? Да, при этом он взял всю вину на себя, и за бармена, и за режиссёра, даром, что Константин не поверил. Пришлось выложить всё почти как оно есть, и теперь Киса не приближается к нему и на пушечный /иронично/ выстрел.

Ваня не заезжает за ним перед школой на своём полуживом скутере, который Хэнк столько раз пытался воскресить. Не присылает тонны глупых и пошлых картинок в телеге, которые показались ему смешными в угаре, не скидывает гигабайты кошмарных треков, где мальчики с цепями на шее хвастаются бабками и тёлками. Он вообще, казалось бы его игнорирует, забыл про существование. Пуф, и не было и нет. Пуф!...

Хочется смеяться.

То ли остатки спрятанной, на всякий пожарный случай, под сидением самолёта дури пробивают на то самое всем известное хихи, то ли крыша медленно, но верно продолжает слетать с болтов. Хотя куда бы дальше, и так на одном ржавом держится.

И Боря смеётся.

Хохочет хрипло, до осипшего голоса, утирает слёзы рукавом паленого трэшэра. Плачет и снова смеётся. Надрывно давит из себя смех, захлебывается в эмоциях, которых стало слишком много. Потому что нельзя так долго держать в себе.

Его всего трясёт. Дрожь буквально подбрасывает на старом самолётном кресле. Солёные дорожки ручьём текут по щекам, подбородку, шее, скатываясь под толстовку уже холодными, горьким каплями. Смех отражается от металлических стен корпуса.

И мысли, мысли о том, что будет с ними, что уже сделали они сами с собой и к чему ещё это приведёт.

Обычно спокойный, как скала, молчаливый рыцарь в сияющих доспехах, Хэнк сейчас не похож сам на себя. Разбитый, сгорбленный на потребанном кожаном сидении, обхватив руками голову и уткнувшись в колени, уже тихо всхлипывает, пытаясь укрыться от кошмаров, что окружили.

Настолько страшно не было никогда. Даже в день дуэли с Кисой.

Тогда он очень ясно для себя осознал - если не придётся избежать перестрелки, он сам пустит пулю себе в лоб. Удивительно, каким спокойным и правильным казалось это решение. Было не страшно, кровь уже не стыла от мысли о смерти, сердце не заходилось в приступах аритмии, а в голове было пусто. Ведь нельзя допустить, чтобы этот бестолковый, местами чересчур агрессивный долбоеб кого-то убил или сам оказался убитым.

Лучше уж ходить с синяками, зализывать раны оставленные, по-девичьи, ногтями, поливать перекисью разбитую бровь и зацеловывать оставленные им самим кровоподтеки на тощих ребрах.

***

Когда он впервые обнаружил себя с рукой Кисы в трусах и своей ладонью почувствовал чужой стояк, Хэнк решил - мешать дешёвое пиво с не менее дешёвой травой не стоит.

В клубе было темно, Гена спал как убитый на противоположной стороне дивана и будить его не хотелось. Поэтому, или потому что лень говорить, он промолчал. Вроде не противно и ладно, с остальным они потом обязательно разберутся.

На утро каждый делал вид, что ничего не было. Кулаками в нос не летело, а сам Ваня как будто бы даже стал тише. Не орал про уебков и дрочку, не выебывался, припоминая, как ему, как барышне кисейной, дали закончить первым, не набрасывался с обвинениями в домогательствах. Просто в задумчивом молчании закинул его в школу, прощаясь по их давно уже не секретной традиции и укатил по своим торчковским делам, сообщая, что про Лермонтова с Лелькой он болтать не в настроении.

Через неделю это повторилось.

На какой-то очередной тусовке в старом, заброшенном санатории, куда школьники валили толпами за алкоголем, запрещёнкой и "взрослыми" развлечениями. Он наткнулся на совершенно обдолбаного Кису у бара с косяком. А тот молча, с удивительной силой, утащил Хэнка в сторону уборных, упал на колени, путаясь пальцами в ремне и ширинке, и взял в рот.

А потом начались дуэли, и это стало неплохим способом сбросить напряжение. Вполне нормальным, если вы считаете нормальным зажиматься с лучшим другом по пьяному угару, держать в руках чужие члены и молча смотреть в стол, когда родители обсуждают твою девушку, заметив скрытые под водолазкой следы.

***

А теперь Кислов не приближается. Даже в школе стал появляться ещё реже. Пропадает у отца в участке на бесконечных допросах столичного следователя. Ведь он был там, на тусовке Анжелки, когда Рауль с горящим безумством взглядом и ружьём на перевес явился на этот праздник жизни, чтобы убить их друга. А Хэнк не был, он поджигал базу. Их укрытие, место, которое, казалось, спрячет от всех проблем мира и скроет в темноте подросковую пьяную возню.

Киса не приближается, он только смотрит. Давит разочарованным взглядом, полным боли и тихой ярости, что вот-вот выплеснется чем-то страшным, сметающим всё на своём пути. В том числе и Хэнка.

Киса смотрит, а Боре не хочется, чтобы он смотрел так. Хочется, чтобы с теплом щерился, растягивая улыбку одним уголком. Хочется, чтобы брови сводил, заходясь дыханием, не от страданий, а от того что хорошо безумно, приятно. Хочется, чтобы глядел мягко, передавая бутылку или фильтр, касаясь пальцами друг друга.

Хочется поговорить. Странно, что он не сделал этого раньше. Возможно боялся увидеть весь коктейль из ненависти в родных глазах слишком близко. Драки не боялся, плавали уже, знаем, помашут кулаками, разобьют лица, но всё равно ночью приползут оба в клуб. Теперь ползти некуда. Боялся, что Ваня говорить не захочет, дальше коврика перед дверью не пустит.

В затуманенных сладким дымом мыслях, будто неоном светится "надо поговорить", "хочу извиниться", "скучаю" и Хэнк медленно поднимается с кресла.

Он точно знает, что сегодня пятница, мама Кисы на подработки и дома её не будет всю ночь. Это хороший шанс поговорить. Если перед ним не хлопнут дверью, когда он притащит свое ватное тело к квартире Кисловых.

Дорога пролетает перед глазами быстро, каждая листовка на пути чётко прорисована, каждый фонарь слепит глаза как солнце, но фокус удаётся поймать не всегда. Мозги плавятся от количества визуальной информации, мысли о предстоящем разговоре летят со скоростью света, сложно зацепиться за одну. Мимо ковыляет собака, побитая жизнью и явно несчастная, возможно, хозяева её бросили и теперь не кому радоваться при встречах.

Она напоминает его самого, такого же побитого и несчастного, вяло плетущегося к тому, кто при встрече бесспорно зарядит кулаком по морде.

Знакомый, всегда приглашающе открытый подъезд, ожидающий, когда очередной наркоман поссыт на лестничной клетке, а малолетки будут сосаться на пыльных подоконниках, роняя кашпо с вялой геранью. Привычная дверь, под ручкой которой на краске на всегда выцарапаны их имена. Детская шалость, обернувшаяся неплохим нагоняем, благо без рукоприкладства, мама у Кисы и мухи не обидит.

Звонок. Небольшая красная кнопка на уровне глаз в стороне от двери. А ведь человек по ту сторону может просто посмотреть в глазок и решить, что он не готов сегодня к таким гостям. Что ж, Хэнк тоже не готов. Тем не менее, давит слабо, но продолжительно, пока не услышит ругань и торопливые шаги за дверью.

— Какого ху… — в глазок не посмотрел, дёрнулся было, чтобы захлопнуть со всей силы, но остановил сам себя.

— Вань, прости меня, — всё что смог выдать в этот момент мозг. Мыслей в голове даже на это еле хватило, а сколько размышлений было в пути?

А в ответ просто стоят и смотрят. Взгляд такой же разочарованный, злой, сам ощетинился, разве что пушистые темные завитки как змеи Горгоны не шипят на гостя.

Теперь стоят вдвоём, смотрят друг на друга. Разговор глазами длиной в пару долгих, тягучих минут. Одни полны ярости, которая только ярче разгорается, в других тлеет вина.

И Хэнку бы не винить себя, ведь всем помочь пытался. Спасти и Мела, и Гену, и дурака этого, что смотрит волком. Но всё равно не уберег, подставил, принёс страданий и ему и себе.

— Всё сказал? - поднимает многозначительно брови.

Думал услышит больше, успеет разгореться до состояния, когда не видно в кого кулаки летят, примеряться не нужно. Главное ударить сильнее, чтобы вся эта мешанина из чувств и эмоций куда-то ушла. Чтобы пар выпустить, на совершенно спокойную голову уже послать нахуй и только потом жалеть о том, что бил слишком жестко и в словах своих был резок.

— А ты как доволен вообще, тем, что вокруг? Мел подыхает, Гендос хуй знает где, московский пидор носится всё вынюхивает! — вздыхает глубоко, продолжая. — Тебя совесть ночами не ебет, Хенкалина?! Ничего тебе нет с того, что ты устроил? Крыса! Вот они, ментовские дети, которых защищать надо. Чуть что, сразу к папочке под крыло, тот прикроет! Нас всех прикроет, небо в клеточку покажет!

— Я же помочь хотел, Кис, — сука, да где все эти нужные слова, когда они так нужны, когда мысли свои передать надо и чувства раскрыть.

— Помочь кому, блять, я не понимаю?! Себе? Жопу свою прикрыть, а остальные ебитесь как хотите? — злится сильнее. — Конечно, кого батя посадит? Сынка или торчка с приводом?! Уебок. Спрятался? Теперь свали нахуй, блять, ныкайся дальше, сука! — голос подводит, срывается.

Кису самого видно разъебывает вся эта ситуация, обидно, больно и мерзко. Будто нож в спину от самого близкого. Он и есть.

Но Киса вспыльчивый и злой, как пёс на привязи, кусаться будет, даже если самому не легче. Слабости своей показать не может, поэтому и сейчас кидается.

Хватает за воротник, затаскивает в прихожую, и мажет по скуле сжатыми до белого костяшками, так, что хруст слышен, чей, не ясно. Отпускает, чуть отталкивая, вторым замахивается. Прилетает в челюсть.

Хэнк даже закрыться не пытается, не то, что сопротивляться, сдачи давать. Сил нет, последние на слова потратил. Получает за это два поддых со всей силой.

А силы у Кисы много, похуй, что кажется худым, костлявым. Острыми локтями, коленками бьётся больнее. Боря пытается этот сгусток чистейшей агрессии за плечи поймать, удержать хоть как-то, может остынет.

Падают оба на пол, возня, совсем уже не детская, главное руки с шеи сбросить, задушит же и взаправду. Киса сидит на бёдрах, в бока коленками впивается, бьёт уже куда попало и еле-еле, но не сдаётся.

Во рту привкус крови, лицо пылает всё и вдохнуть тяжело, будто под водой воздуха схватить пытается.

Где-то сверху раздаётся душераздирающий всхип, ладони горячие ложатся на грудь и сжимают в кулаках толстовку.

— Ненавижу, тебя, с-сука! - снова всхлипывает, отдышаться пытается.

— Знаю, прости, - говорить больно, звуки непонятным хрипом вырываются.

Но Хэнк не сдаётся, продолжает бормотать извинения срывающимся шёпотом, льёт сожаления, оправдания, чувствуя, как пальцы на груди сильнее сжимаются. И тут его затыкают чужие губы, мокрые от слез.

Ваня своими просто прижимается, смазывая кровь с ран, сам не дышит.

Спустя мгновение целует уже по-настоящему, со всей отдачей и агрессией, которая ещё не успела выйти. Зубами цепляет, раздирая трещинки от ударов. Своим телом к чужому почти неподвижному жмётся, ждёт, когда ответят хоть так, раз в драке не получил ничего. Боря на встречу только рот приоткрыть может.

Боли не чувствует, косяк запитый парой бутылок пива работает как анестетик, или эмоции просто стирают режущие ощущения. Поднимает руку, чтобы на шею опустить, притянуть ближе, хотя куда уж и так слились будто. Но притянуть себя Ваня не даёт, резко отстраняется, вскакивает, пошатываясь, и помогает подняться, придерживая за локоть, тащит в комнату, ведёт за руку, чуть обгоняя.

Хэнку картинка кажется забавно знакомой.

Вот им лет по шесть, совсем ещё крошечные, а Киса так же тянет его в соседский двор, восторженно показать котят слепых. Вот двенадцать, и, схватив за руку друга, пушистый как одуванчик Ваня тащит на пирс, подглядывать за стайкой девушек лет семнадцати, что голышом решили в море залезть. Четырнадцать, и Хэнка в первые за локоть затаскивают на склад парка аттракционов, где заговорчески Кислов протягивает их первую пачку арбузного филлип морриса и бутылку дешёвого виски.

Самая яркая картинка, совсем недавно, на тусовке, Киса дёргает его в кабину, прижимает к стене, горячий как печка, обдолбанный, как тысяча торчков.

Хэнк позволяет толкнуть себя спиной на диван, садится и смотрит на парня напротив. Тот опять на флэшбэках играет, падая на колени, чужие одним движением раздвигает, копошась со шнурками на спортивках.

— Кис… Вань, не надо.

— Отъебись, бля, и наслаждайся, сука! - и охватывает губами головку.

Перед глазами темнеет, голова кружится, похоже на сотрясение, но отключаться сейчас совсем нельзя. Нельзя пропустить зрелище перед собой и ощущения. Взгляд опускает и думает, что сейчас на месте закончится.

К губам вокруг ствола прикоснуться хочется, проверить, насколько натянуты. Скулы заострились сильнее на худом лице, щеки втянул. Пальцы вцепились в его, Хэнка, бедра так, что полумесяцы от ногтей, если не ранами, то синяками, надолго останутся. А под взмокшей чёлкой в тёмных широких, как от дури, зрачках искры скачут, дикие, бешеные, пока язык вены обводит.

Пружина внизу живота с каждой секундой туже сворачивается, в голове туман плывёт молочный, так что перед глазами мутно, толкается на автомате второпях, немного совсем осталось. Ваня давится, отстраняется, закашлявшись, утирает слезы с нижних ресниц, что резко выступили от неосторожного действия.

— Бля, прости! — Боря рукой тянется к макушке, успокоить, приласкать.

А в ответ взгляд режущий снова, ухмылка острая и тихое:

— Не прощу, — и сердце щемит.

Киса лбом прислоняется к колену, в попытках отдышаться, а он руки протягивает к плечам, заставляя к себе на бедра заползти и тот поддаётся. Утыкается носом куда-то за ухо и заполошно вдыхает, с лёгким свистом выпуская воздух, чуть отстраняется, смотрит снова в глаза и прижимается губами к ссадине на щеке. В непонятном порыве скидывает свитер куда-то на пол, словно температура в комнате резко за сорок.

Целует скулы, проходит приоткрытым ртом по челюсти, по вискам мажет, будто залечить помогая, что сам натворил. Своим лбом к чужому прижимается, смешивает дыхание в миллиметрах, почти касаясь. И прижимается всё ближе, пытается вплавиться в человека напротив, руками за плечи обнимая.

Дёргает бёдрами, видно самому уже не имётся, сквозь ткань стояком о чужой потереться тянет.

И Хэнк не выдерживает, подхватывает под ребра, переворачивая Кису спиной на диван, роняет, слушая скрип перекладин, и нависает сверху, устраиваясь между ног. Любуется с минуту россыпью родинок на шее, груди и обхватывает своими губами чужую верхнюю. Целует не зло, но с напором, заставляя зубы разжать и впустить язык в рот. По нёбу мажет щекотно и вылизывает, металлическим вкусом собственной крови делится. Кислов кусаться снова начинает, тянет нижнюю губу, пока струйка яркая по подбродку не польётся.

Засасывает как в бездну, Киса глаза прикрывает, сбиваясь в дыхании, спину гнёт так, что сломать ничего не стоит, Хэнк руку свою на пояснице устраивает сразу. На шею поцелуями спускается, прижимается горячо, спускаясь к груди, к ребрам. Свободной рукой резинку штанов стягивает, через ткань накрывая ладонью член, сжимает, вырывая низкий болезненный стон, проскальзывает под боксеры и нормально дрочить уже начинает, губами касаясь куда придётся.

Ваня отставать не хочет, ныряет своими паучьими пальцами между животами и в ответ сжимает сильно, пытаясь ритм поймать, подстроиться. Тянется за поцелуями, языком просто по губам мажет, зализывая трещинки, к уголку рта прижимается, запуская руку в светлые кудри. Носом ведёт по щеке, поднимая таз, ещё ближе быть хочет.

И парень сверху правила принимает, обхватывает грубой ладонью два ствола сразу, переплетая пальцы. Влаги не хватает, жёстко, но всё равно приятно до звёздочек, то, что и нужно прямо сейчас, когда эмоции болезненные куда-то пустить надо. Стонут, всхлипывают почти синхронно, темп теряют, сбиваясь постоянно, но до конца никто не остановится.

Хэнк лбом к чужому напротив прижимается, снова выдохи перемешивая, хоть на двоих уже и так не хватает, чувствует, как Киса под ним каменеет буквально, разом напрягаясь. Брови выгибает в излом мученический, сквозь зубы втягивая воздух резко, на щеках пятна красные, глаза закатывает. Блядский боже, какой же красивый. Лежит почти не шевелясь, задыхается, дрожа, и в ладони соединеные изливается с протяжным, будто болезненным, стоном. Но ему не больно, ему чертовски хорошо.

Боре пара минут требуется, чтобы догнать и кончить, резко вздрагивая всем телом, заглушив собственный стон в губах Кисы. Перед глазами белые мухи, в ушах звон, тело будто свинцом в момент наливается, тяжелеет. Падает рядом, ребра ходуном у обоих ходят, в попытке вернуть кислород и сердце скачущее притормозить.

Перед ним стремительно темнеет, силы разом куда-то испаряются, если что-то вообще оставалось.

— Люблю тебя, Кис — тихое признание в темные кудри вплетает, мазнув ртом по мочке, и вырубается.

***

Хэнк приходит в себя от резкого табачного запаха. Морщится, пытаясь пошевелиться, ребра ломит, голова трещит. Он приоткрывает глаза и в темноте тут же взгляд глаза в глаза выхватывает. Смотрит в ответ.

Киса сидит у дивана, в одних штанах, курит. Под светом лишь фонаря с улицы почти нереальным выглядит, тени замысловатые лежат на нем и вокруг.

— И я.

— Что? - мысли ползут в разные стороны, голова гудит, ничего не понятно.

— Люблю тебя, мудак, - плечами пожимает, словно не в любви лучшему другу сейчас признался. - Двигай жопу, Хэнк, спать хочется, блять.

Поднимается на ноги, отпихивая парня к спинке дивана, и укладывается рядом. Утыкается холодным носом в ключицы, руку поперёк бока перекидывает.

— Пиздец, как люблю.