Икар, сиянием мечты опаленный

Стук его каблуков разносится по помещению гулким эхом, отражается от высоких сводов и тает, снова и снова уступая место мерному гудению механизмов. Здесь не носятся, рыская в поисках Адама, уродливые мутанты, не поют крошечные девочки в перепачканных платьицах, не грохочет тяжёлая поступь больших папочек, закованных в толстый слой металла и резины. Здесь слишком... Пусто. Настолько, что это кажется практически поэтичным. Святая святых лишилась всех прихожан. Гремящее сердце Восторга застыло, затихло, как будто оцепенев. Ровно в тот миг, когда захлебнувшаяся в солёной воде и крови утопия с последним ударом осталась без своей души – столь же изувеченной, запятнанной и изломанной, сколь и сам некогда дивный город.

Он лежит на дорогом паркете, устремив к потолку взгляд открытых, невидящих глаз – падший ангел с нимбом из собственной крови, в алых розах разбрызганных пятен. В нем есть что-то до отвратительного прекрасное, и что-то очаровательно уродливое, дисгармоничное, словно сорвавшаяся струна или лишний аккорд. Коэн не может понять, хочет ли он исправить это, или усугубить, позволить смещенному акценту стать эпицентром, переписать всю поэму ради одной строки, как он делал это не единожды, снова и снова...

Коэн опускается на одно колено перед ним, проводит ладонью по скуле, вдоль впалого, промявшегося виска, к слипшимся волосам и обратно. Всматривается в его лицо. Склоняется настолько низко, что, кажется, вот вот коснется приоткрытых губ, или прижмется щекой, позволив бордовому смешаться с белым, просочившись сквозь толстый слой сценического грима. Но он не делает ничего из этого – только смотрит, изворачивая тонкую шею, пригибаясь, почти не моргая...

– Райан... – Имя сочится полушепотом, сквозь сомкнутые зубы, не понять, гневно или нежно.

– Райан! – Следующий возглас взвивается резко, звучит высоко, на грани между контр-тенором и горестным криком утраты.

– Райан. – Коротко и тихо, отрывисто, как последее слово поэмы, точка, после которой на сцене гаснет свет и занавес начинает медленно опускаться.

Сандер Коэн примеряет маски и пробует роли, пытаясь понять, что испытывает сейчас его душа. Ни одна из вариаций не кажется абсолютно точной. Все они по-своему подходящие, освещающие разные стороны, но не передающие истинной, цельной картины – слишком тонкой, чтобы описать ее словами, слишком отчужденной, возвышенной, почти неземной. Но если сплести в одно... Будет близко. Близко, но недостаточно, несовершенно, а несовершенно – значит неприемлемо! Дополнить, переосмыслить, перепоставить, заново, с чистых страниц!

Только начало... Конец... Эпилог, ставший прологом, останется неизменным вопреки всем его устремлениям.

– Что ты видишь теперь, Райан? – Палец в грязной белой перчатке медленно скользит вдоль брови, прилипая и пачкаясь ещё больше. – Видишь ли ты свет адских огней? Темноту? Золотое сияние Рая? А может быть все сразу, и все это – Восторг?

Восторг, верно! Разве может он видеть иное – тот, кто стал неотъемлемой частью города, его создателем и палачом, кто расцвел и возвысился вместе с ним и вместе с ним пал в забвенье и грязь? Райан и Восторг, Восторг и Райан – поэма любви и страдания, борьба высоких идей и низменных натур, трагедия, разыгранная по нестройным нотам, написанным кровью, родившаяся из ошибок.

– Что же сгубило тебя, Райан?

Приземленный, буквальный ответ виден невооружённым взглядом – невозможно пропустить мимо глаз обломок металла, пробивший кости и плоть, оставшийся в его голове. Коэн выворачивает его, сморщившись с отвращением, отбрасывает небрежно – ненужная деталь! Буквальное понимание – удел примитивных паразитов! Его интересует иное.

– Жертва ли ты, или это было твоим воздаянием? К кому ты ближе, Райан – к распятому Богу, преданному своим народом, или к Люциферу, падшему под обманчиво манящим гнетом собственной гордыни?

Нет... Не то, и ни другое. Райана не сравнить с агнцем на алтаре – сущность его никогда не бывала невинной, и кровь покрывала его ещё задолго до гибели. Но никто не посмеет и утверждать, будто бы Райан желал всего этого – безумия и смертей, разложения, зародившейся в Садах Аркадии глубинной гнили и ее гангренозного распространения, повергшего светлейших и прекраснейших мира сего в состояние алчущих червей. Он не Дьявол, но и не мессия, он – человек. Достигший невероятных высот, но ослепленный собственным светом, сорвавшийся вниз и поверженный мечтатель, тот, кто почти совершил невозможное...

– Райан... Икар. Икар, сиянием мечты опаленный. Икар, что сорвался с Великой Цепи, захлебнувшись в пучине морской. Икар...

Коэн повторяет это нараспев, пробуя, смакуя. Ощущая – вот оно. Идеальное, абсолютное соответствие! Образ, способный передать всю пронзительную боль, трагедию того, кто вознёсся выше, чем любой из живущих людей, и пал ниже всех, разможженный, раздавленный, упокоившийся на глубоком дне...

Коэн окунает пальцы в кровь, ещё не до конца застывшую и схватившуюся, и рисует. Широкими мазками, небрежно, резко. Алые крылья, смазанные, искаженные, распускаются у Райана за спиной.

– О, Икар...

Коэн оседает на пол, стягивая перчатку. Смотрит на мертвеца, поджимает дрожащие губы, дышит хрипло и тяжело. В груди клокочет, нарастая, кипучая боль, заставляющая голос захлебываться и трястись. Распевы сбиваются все чаще, рокот мощных слов стихает – остаётся только шепот. Коэн смотрит на Райана – его муза, его вдохновение, даровавший идеи одним лишь движением пальцев, своим гением порождавший его шедевры...

– О, мой несчастный Икар...

Боль рвется наружу через хрипящее горло и помутившиеся глаза. Грудь трепещет, вздымается. Душа, угасая, распадается в горький пепел. Коэн давится слезами.

И бросается вперёд, резко, отчаянно, с воплем прижимаясь к неподвижному мёртвому телу, забывая строки и слова, стискивая чужие плечи тонкими, трясущимися руками.

Райан, его Икар, пал объятый ослепительным ярким пламенем.

Райан, его Икар, своим светом сжёг его дотла.