Примечание
в девять ноль три у себя внутри
обнаружил змею.
больную — чешуйки держатся на клею.
выходил — чешуя нарастает в стужу,
быстрее чем в солнечный день.
змей, как собака, любит лежать в воде,
еще пьет из лужи.
даже не кобра —
ужик.
мы с ним живем и мирно, и хорошо,
змееныш со мной говорит, когда я не сплю.
вдоль моего живота — незаметный шов,
змей выползал на охоту,
приносил то мышей, то тлю.
змеенышей нужно кормить душой —
кормлю.
(синь по запястьям, в зеркале — только взгляд,
белый мешок с костями лежит, раскроен).
так я хожу, а люди в меня глядят,
и, видя змееныша, чуют во мне изгоя.
с тех пор мне нигде не найти покоя.
Сидхётт
Назад пути не было.
Из всех самых стремных людей мира нужно было выбрать именно Снейпа, чтобы сколотить какую-никакую «хэппи-нью-йеар-пати». Если учесть, что Снейп ненавидел этот праздник больше своего дня рождения, то можно предположить, что выдаст он действительно что-то удивительное и невероятное. Скорее всего, это будет нечто вроде перфоманса Джона Кейджа, когда Снейп в центре ожидающей праздника толпы вдруг выдержит «4 минуты 33 секунды» тишины, предварительно облив всех волной нецензурного недовольства по поводу своего чрезмерного участия в этом «бардаке». Он обязательно красноречиво, сочась ядом, на всех и каждого повесит обвинения в некомпетентности, отсутствии эрудиции и фатальном долбоебстве. А в конце представления обратит свой черный и бешеный взгляд в мою сторону, поднимет руку с оттопыренным указательным пальцем и объявит всем присутствующим, как жалок этот ваш мистер Поттер, который сидит у него на шее, свесив ноги, да еще и доносит на своего учителя кому ни попадя.
В смысле, да. Я собирался на него кому-нибудь пожаловаться. Потому что я вижу, что он ничего не собирается делать. Я вообще не представляю, кому на Гриммаулд Плэйс пришла в голову мысль сделать Снейпа — Снейпа! — организатором праздничных мероприятий. Ну, чего уж там, я слышал, его повысят, и он будет, черт дери, тамадой на свадьбе Рона и Гермионы. В черном костюме и с траурным тостом. А Рон с Гермионой были, представьте себе, не против. Они утверждали, что это, блин, забавно. Я не посмеялся шутке, глядя в серьезные лица друзей.
Блин, и черт бы с ними, с этими праздниками, но я что-то весь расклеился.
Последние предновогодние дни я скитался по лестницам и пыльным коридорам Сириусова дома, представляя, что я Плакса Миртл. Встречая Ремуса, или миссис Уизли, или Тонкс, я томно вздыхал и пытался не выглядеть столь обреченным.
— Что с тобой, парень? — спрашивали Ремус, миссис Уизли или Тонкс.
— Ох, да ничего, — уныло отвечал я.
На том и расходились.
А как-то ночью я наткнулся на Грюма, хрюкавшего в тесном входном коридоре что-то о погоде, ночном дозоре и «грёбанных Пожирателях». Скособочившись, он раздвигал и сдвигал металлические пластины на своей ноге. Я тогда слегка откашлялся, давая о себе знать, и Грюм как по команде завел волынку:
— Что с тобой, парень?
— Ох, да ничего.
— Как оно?..
— Да потихоньку.
— Ну... съебись отсюда тогда, — ласково закончил Грозный Глаз.
Потом, через неделю, я наткнулся на Снейпа, когда от скуки поселился на кухне. Точнее, Снейп на меня там наткнулся, когда зачем-то приходил. Он залихватски откинул длинный хвост черного своего шарфа и посмотрел на меня сверху вниз.
— Выйдите-ка с кухни, Поттер. Вы мешаетесь.
— Я же сижу.
— Сижу, сэр.
— Вы не сидите.
— Не заставляйте меня повторять дважды...
И я тогда почувствовал себя очень дерзким: встал и подошел к нему вплотную. Он следил за мной, как за опасным преступником, для которого он приготовил свою последнюю пулю, затолканную в старый отцовский кольт. Приблизившись, я схватился за лацканы его пальто, вдыхая аромат туманных улиц и мокрого асфальта. Я держал его крепко, поэтому, когда Снейп попытался вырваться, выглядело это так, словно я был приютским сироткой, от которого пыталась избавиться никудышная мамаша.
— Вы буйнопомешанный, — наконец выдохнул он мне в лоб.
— Я вас люблю, — захрипел я ему куда-то в ключицу.
А потом пришел Ремус и заботливо отлепил меня от своего дружка.
В следующий раз, когда я встретился со Снейпом, я был ужасно пьян, и он на меня наорал. Сказал, что я полный идиот, инфантил и просто будущий алкоголик. А я всего лишь разбил некоторые чашки из фамильного сервиза Блэков. Всё равно, говорю, Сириус это все ненавидел. Мы были одни, так что я снова признался ему в любви. Тогда Снейп зарычал и вылетел из комнаты, хлопнув дверью. Я еще немного постоял один и слышал, как за стенкой он на меня Ремусу жалуется. И я представлял, как Ремус его успокаивает, они обнимаются и уходят в закат. Как в старом кино о любви.
Всю следующую неделю шел мокрый снег. Это такой отстойный снег, похожий на дождь. Все казалось мерзким, серым. Туман с улиц стелился по чердаку, в котором я поселился, избрав стезю отшельника. Иногда приходил Рон перекинуться в карты или выиграть в шахматы, скрашивая мое скупое одиночество. И в один из таких дней я узнал, что Снейп у нас и организатор, и тамада.
— Еще крестным отцом его сделайте.
— А он согласится?..
Рождество, и я просыпаюсь раньше всех. Я это точно знаю, потому что не чувствуется характерный запах, доносящийся обычно из кухни, когда ранняя пташка миссис Уизли заботливо суетится над завтраком. Путаясь в покрывале, я валюсь на пол, вскакиваю, бегу по лестницам вниз и вверх — оббегаю весь дом, чтобы самому завести этот будничный механизм жизни, а потом прибегаю на кухню, цивильно усаживаясь за огромный дубовый стол и наливая себе душистого чаю.
Рождество, думаю я. Подарки. Сижу и жду, когда же кто-нибудь уже соизволит спуститься — мой слоновий топот не мог не разбудить хотя бы прекрасную половину нашего всеобщего дома.
И вот появляется Рон. Еще более веснушчатый, будто он эти веснушки под искусственным солнцем выращивает. Улыбается мне, садится рядом, двигая кружку перед собой.
— С Рождеством?
— С ним самым.
И лыбимся как придурки.
Потом спускаются все остальные, потихоньку подтягиваясь на кухню. Помещение наполняется радостным возгласами, каким-то особенным уютным светом и обычным праздничным шумом вроде шкворчащей сковородки или свистящего чайника.
Я сижу на одном и том же месте, не двигаясь, и молчу, как статист в театре. Я даже не смотрю на часы. Я чувствую, как топчется на месте минутная стрелка циферблата. Все вокруг смазывается и мелькает разноцветными пятнами, как если бы я до умопомрачения катался на карусели. Кто-то уходит из кухни, кто-то заходит. Падают и разбиваются тарелки и чашки, раскрываются конверты из только что доставленной почты, шипит огонь в каминной арке. Я сижу и глупо улыбаюсь, по-девчоночьи, прям совсем мерзко. И жду.
Ровно в полдень на кухне появляется его силуэт. Потом показываются тонкие руки, обтянутые сухой бледной кожей. Затем я боковым зрением или шестым чувством вижу его узкий расслабленный рот, его залегшие в крыльях носа морщины, его черные волосы, тяжело свисающие с головы. Он появляется как тень, как сквозняк, как первый аромат весенних цветов. Я вижу, хотя не смотрю на него, как он приближается к камину, где его встречает улыбчивый Ремус. Этот Ремус всегда виновато выглядит, будто котенок, наделавший мимо лотка. Меня это невыразимо бесит. Но я оцепенел от долгого ожидания, поэтому так и остаюсь наблюдать, не смотря, как они обнимаются, как Снейп прижимается губами к губам Ремуса, как они берутся за руки и как в ладонях Люпина блестит подарочный сверток. Нервно смаргиваю, когда они выходят из кухни.
Сковородка уже не шкворчит, а потрескивает. Тонкс умильно смеется над пушистыми питомцами Джинни, заполонившими весь дом. Миссис Уизли пьет пунш, если не чего покрепче, вместе с Грозным Глазом. Она заливисто смеется каждый раз, когда Грюм стучит своей деревянной ногой. Я чувствую, как пальцы Гермионы сжимаются на моих запястьях и как она нежно клюет меня в щеку. Что-то говорит. Я тоже что-то говорю. А потом встаю и ухожу. И я знаю, что меня никто не заметил. И отсутствия моего никто не заметил. Поднимаюсь к себе на чердак как во сне, падаю в одежде на кровать, накрываюсь своим влажным от сырости одеялом. Повернувшись на бок, я вжимаюсь в подушку и разглядываю свои почерневшие от сырости стены. Дерево пахло гниением и влагой, по стеклам ползли паутинки трещинок. За окном тихо и печально сыпал мокрый снег.
И я помню, как тогда возненавидел Снейпа. Он меня спас, да. Ну и что? Что, я теперь должен его любить, что ли? Нет. Должен ему покланяться, как все остальные? Нет. Могу его ненавидеть? Да. И я стал его ненавидеть. Понарошку. По-настоящему мне не удавалось.
И я решил поселить в массах мысль, что организатор из Снейпа выйдет только в случае внезапных похорон. Но меня никто не слушал. В общем-то, я и сам себе не особенно верил.
Я бродил по холодным улицам, остужая мозг и свои раскаленные добела чувства собственничества. Мне хотелось, чтобы Ремус погиб там, вместе с Сириусом, Дамблодором, Невиллом и остальными. Мне хотелось, чтобы он заразился СПИДом и сдох. Мне хотелось быть на его месте.
Я не знал совершенно, что мне делать, поэтому признавался в любви этому бездушному черному уроду. Мне было нечего терять. Мне вообще как-то особо нечего делать после войны. Но чувствовать хотелось особенно остро.
Я, мне кажется, всегда любил Снейпа. И мне кажется, он всегда об этом знал. И от этого было невыносимей. Он знал — и совершенно ничего не делал!
Возвращаясь с холодных улиц, я замечал, что во мне вместе с температурой растет пустота, взращенная зимней сыростью и какой-то перезревшей подростковой злостью. Иногда мне хотелось выругаться на всех черным матом, как Грюм, хлопнуть дверью и пойти бомжевать вместе с каким-нибудь уличным псом. И мы бы умерли вместе в канаве. И все бы нас жалели. И когда я так думал, я, наверное, начинал ненавидеть себя еще больше, чем Ремуса.
Я всегда смотрел на Снейпа. Даже когда было полно свидетелей и все начинали коситься в мою сторону. Я всегда говорил ему, что люблю. Обнимал его, повисал на шее, в общем, всячески унижался. И понимал, что назад пути нет.
А Снейп молчал. Или обзывался. Или кричал. Ну, или хлопал дверьми. А иногда целовался с Ремусом. Но не разговаривал со мной. Снейп не жил с нами на Гриммаулд. И я понятия не имею, где он жил. А Ремус почему-то жил с нами. И я отчаянно надеялся и молился в подушку, что Снейп заберет меня к себе.
— Ты упал, что ли? — поставил мне шах Рон, когда я поделился с ним этими мыслями.
— Да вроде нет.
— Ты гей?
— А ты разве нет?
— Я женюсь! — Рон откинулся назад, озадаченно глядя на меня.
— На мужчине?
— На Гермионе! — крикнул Рон.
В общем, да. Где-то в те дни я почувствовал, что назад пути нет.
* * *
Я стоял под какой-то обшарпанной дверью и тихонько прислонялся к стене. Проемы у нас в коридорах такие узкие, что Грюм, наверное, еле помещается, а я ну точно смотрюсь вешалкой. Меня не заметно, я стою, подслушиваю, о чем там говорят, за стеной.
— Ну и что нам с этим делать?
— С этим ничего не сделаешь. Твои склянки не помогут. На минеральные воды ехать надо.
— Я не могу.
— Ты слишком много на себя берешь, Северус...
— Ровно столько, сколько нужно, чтобы чувствовать себя спокойно.
— Это не твое бремя...
— Позволь мне самому решать, где от меня больше пользы. Если я хоть чем-то могу помочь, хоть чем-то ему помогаю... я не уеду.
— Твое здоровье...
— Если я буду переживать из-за Гарри, легче мне точно не станет.
Из-под двери сочится тоненькая полоска света. Я смотрю на нее, и она расплывается, сливаясь с темнотой, расползаясь в огромное нечеткое пятно.
Набираю полную грудь этой подвальной пыли и стучусь туда, к ним. Доски скрипят под Ремусом, конечно под ним, Северус бы не пошел открывать дверь, а я с грохотом бегу вверх по лестнице, не забывая стукаться обо все углы.
* * *
Вообще, конечно, все уже поняли, что я неуравновешенный. И давно поняли, потому и заперли меня в этом треклятом доме, так что я света белого не вижу, дышу пылью, тухну среди этих серых стен и бегаю по коридорам с тоски. По ночам я специально хожу там, у себя наверху, по самым скрипучим доскам, чтобы все в доме знали, что я еще тут, что я жив, и что меня от меня так просто не отделаться.
Они ведь хотят. Хотят от меня отделаться. Только и ждут момента, когда Северус даст добро на мою типа добровольную капитуляцию в Мунго. Северус же за меня отвечает, или что он там за меня делает, не знаю. Хотя пока что он только от меня бегает. И двери за мной закрывает.
Если подумать, вся эта ситуация очень странная. Мне иногда в голову приходят страшные мысли, но я никому о них не скажу, потому что все и так за меня боятся, а тут еще мои жуткие мысли. Я потерплю, ничего страшного. Все равно поделиться не с кем. Даже зеркало у меня треснутое.
Я думаю, у меня какой-то кризис. Может личностный, может психический. В любом случае, мне не очень-то здорово живется, но и не так уж, чтобы совсем плохо. Очень хочется свалить из этого города. Еще хочется, конечно, свалить не одному. Ну, понятно с кем. Молли варит кашу каждый вторник, как раз, когда я утром завожу разговор о море, о горах и вообще о загранице, а она знай себе варит кашу и кивает, и говорит, как полезен свежий воздух, а то Лондон-то весь провонял, места живого не найти, дожди, сырость, туберкулез в перспективе. Но ничего конкретного от нее не дождешься. Все требования, говорит, к Грюму. А Грюм, понятное дело, меня шлет куда подальше. Наверное, поэтому я живу на чердаке.
* * *
Я очень хочу поговорить со Снейпом.
Выловить его не так-то просто: вечно откуда-то выныривает Ремус и уводит Снейпа под локоть в темный уголок. Это так противно и так грубо — что он при мне так делает. Неужели не ясно, что мне от этого больно? Но он назло продолжает. И улыбается виновато так, как побитая собака... Ужас. Я от этого себя еще большим кретином чувствую. Наверное, этого он и добивается.
Через пару дней наступит Новый год, в камине тихо шуршит пламя, за окном на десятки миль вокруг все замызгано грязными зимними лужами. Когда я зашел в гостиную, там в одиночестве сидел Ремус и что-то читал.
Я решил было развернуться и уйти, потому что кроме ругани ничего ему говорить не хотелось, но Ремус меня остановил. Он перелистнул страницу, лизнув палец, — отвратительный способ — и позвал меня по имени. Я не двинулся с места. Если ему что-то нужно, пусть выкладывает так.
— Гарри, — повторили сзади. — Присядь, пожалуйста.
Пнув ножку стула, я рухнул в кресло напротив Ремуса, со злостью глядя ему прямо в лоб.
— Чего? — говорю.
— Я знаю, что ты чувствуешь.
— О господи...
— Нет, ты послушай. Я знаю, почему ты так себя ведешь.
Хотелось провалиться под пол, лишь бы не слушать эти его заунывные речи обо мне. Он всегда так говорил, будто бы видел мое будущее и знает, когда и как мне нужно поступать. И что при этом чувствовать.
Я закрыл глаза, пытаясь представить себя на Пикадилли, в гуще суматошной толпы, среди разноцветных огней и резких клаксонов. Под ногами — отсвечивающий мокрый асфальт, небо темнеет до грязно-серого, я несусь по тротуарам...
— ...Тебе нужно научиться думать о других, ты перестаешь считаться с теми, кто любит тебя.
— Пойми, — продолжает гнуть Ремус, — ему и так тяжело...
Я смаргиваю, вновь натыкаясь на сутулую фигуру Ремуса перед собой. Он смотрел на меня, и по его взгляду можно было сказать, что ему безмерно меня жаль. Это вывело меня из себя еще больше.
— Что я, — хриплю, — дурак, что ли, по-твоему? Я тут всех не устраиваю? Ну, так я давно собирался уехать!
— Прекрати...
— А теперь ты послушай! Я тут каждый день вижу вас вместе, мне больно, понимаешь, Ремус?! Я, конечно, не ты, меня нельзя назвать благодетелем, я не подаю милостыню, и, если честно, я смущаюсь делать людям в открытую какие-то вещи, потому что это ставит их в неловкое положение, будто они мне что-то должны потом... Но черт, неужели нельзя просто оставить меня в покое? Неужели просто нельзя позволить мне быть тем, кто я есть? Разве это так плохо, что я...
Запинаюсь, чувствуя, как постепенно повышаю голос. Ремус все так же смотрит на меня. В тусклом свете камина его лицо похоже на страшную маску, не выражающую никаких эмоций. Огонь в камине дрожит, по стенам ползают неясные тени.
Я вскакиваю и вылетаю из комнаты, пнув по дороге еще один стул.
Не выходят у меня разговоры по душам.
* * *
На следующее утро снова моросил этот идиотский дождь. Все нехотя собрались на кухне слушать, что скажет Снейп. Он должен был прийти с подготовленной для праздника программой, которую всем зачитает вслух, объяснит, что делать и распределит роли. Пробил двенадцатый час, а его все не было.
Стояла тишина, какая бывает во всеобщий выходной после тяжелых будней. Все занимались своими делами, но делали это так тихо, что никто никому не мешал. Ко мне то подсаживался Рон, рассказывая про последние матчи сезона, то подплывал Ремус, зачем-то каждый раз подливая мне в стакан воды. Когда он проделал это в очередной раз, я уже начал волноваться и чувствовать иллюзорные колики в животе.
Прошел час. За ним другой. А Снейп все не появлялся. В закутках громко всхрапнул Грюм, наклюкавшийся виски после очередного ночного дозора. Он все еще скитался по лесам в надежде поймать Фенрира и оставшихся последователей. Я первые месяцы каждый раз рвался с ним в смену, но после многочисленных отказов из-за «ты и так много сделал, Гарри, иди поживи уже», я перестал дергаться. И как-то все дороги вели на чердак. И назад пути не было.
Первым не выдержала Молли. Она устало закинула полотенце на плечо и медленно вышла из кухни.
И всех сразу как по цепной реакции потянуло. В течение следующих десяти минут в комнате остались только мы с Ремусом, потому что нам обоим было наплевать на этот праздник и обоим, в сущности, некуда было идти.
Настроения никакого. Не знаю, что подумали остальные, а у меня проскользнула мысль, что Снейп бросил нас всех, идиотов, к чертой матери, и умотал на Бали. Потому что я бы так точно сделал. И даже не подумал бы о последствиях.
Ремус наконец-то сел, закончив доводить меня своим мельтешением. Вообще он вел себя подозрительно. Я положил голову на стол и остановил взгляд на окне. В помещении стоял полумрак, а снаружи будто перестало идти время — тихий тусклый свет, противная морось и тишина.
Так мы и просидели с Ремусом до самого вечера — обедали, ужинали, почти не разговаривали. Все в доме словно оцепенели. Будто знали, что так будет, что Снейп сбежит, если возложить на него такую ответственность. А я все еще надеялся, что единственной причиной его неявки стал это чертов солнечный Бали. И я уже мысленно паковал вещи.
К вечеру я оделся, взял чемодан, уменьшил его и запихнул в походную сумку. Спустившись вниз, я очень тихо взялся за ручку входной двери, потянул и вышел из дома. Скрипнули половицы, и вот я уже на пороге. Туман и сырость накрывают меня с головой. Свежий, но совершенно грязный воздух продирается в легкие. Я стою в тишине, дом за моей спиной дышит мне вслед, провожая. Я стою и считаю ступеньки вниз. Эти три ступеньки — и вот она — моя свобода. Оказалось, это невероятно просто — взять и уйти, прикрыть за собой дверь самому. Я выдохнул в темноту, щелкнул зажигалкой и спустился на тротуар, выпуская дым. Нет, ну теперь-то точно назад пути нет.
Где-то выли собаки и слышался ночной смех. Повсюду зажигались фонари и машины сновали туда-сюда. За запотевшими стеклами витрин засыпали манекены и ресторанные столики, неоновые вывески выжигали на зрачках разноцветные слова. За ближайшим углом вдруг кашлянуло и захрипело какое-то радио:
And all the roads we have to walk are winding And all the lights that lead us there are blinding
Это были всего лишь слова, но они заставили меня остановиться. Я оцепенело слушал простую незамысловатую мелодию и голос, которым, наверное, смог бы спеть и я:
There are many things that I would like to say to you But I don't know how...
Дальше я шел, мучаясь неясной тревогой и брызжущей радостью. Шел куда-то, куда меня вели ноги, даже не сомневаясь, что в конце концов дойду-таки до Снейпа.
Не помню, какого лешего я оказался в Гайд-парке, только там мне стало невыносимо тоскливо, потому что это место явно не для одиночек типа меня. Поэтому я сдуру трансгрессировал в Годрикову впадину. А там тоже было сыро, но все же не так тоскливо, как в Лондоне. На улицах — никого, из всех домов валит густой дым, из окон льется теплый рыжий свет.
Я иду, спотыкаясь, вперед, не совсем осознавая, куда именно ведут меня ноги. Вдруг совсем близко послышался хорал, и я обнаружил себя стоящим напротив кладбища, с тлеющей сигаретой в руках. Отворив калитку, я на ватных ногах пробираюсь по тропинкам к родителям. Глупо вздыхаю и опускаю сумку на землю. Конечно же, я здесь не один.
...Снейп поворачивается, и я впервые вижу у него такое выражение лица. Кажется, он мне рад. Видок у меня, наверное, тот еще. Я кидаю окурок в сторону, Снейп убирает его заклинанием. Морщится. Да-да, это ужасно грубо с моей стороны. Но знаете...
— Знаете, — говорю, — я ведь неплохой.
— Знаю, — отвечает, и кутается в свой мокрый плащ.
Наверное, он тут стоит целый день. И чего он тут забыл?
— А вы зачем пожаловали? — опережает меня.
— К вам вот. Да и вообще, давно я тут не был.
Он промолчал. Посмотрел на меня спокойно так и совсем без раздражения. Хорошо посмотрел. Мне понравилось.
И мы так стояли какое-то время, я переминался с ноги на ногу, и мне почему-то совсем не хотелось сейчас признаваться Снейпу в любви. Мне вдруг показалось, что он наконец-то понял, что я ему все время пытался сказать. Ведь не в любви дело... Просто, блин, ну не могу я без Снейпа. Я в лепешку расшибусь, лишь бы он где-то просто был. Одного этого мне было достаточно, чтобы чувствовать себя спокойно.
В повисшей тишине вдруг пошел снег. Настоящий, нормальный, белый снег. Он смешно ложился на волосы Снейпа и на его ресницы. Я смотрел блестящими глазами на это и совсем не смущался так глазеть. Он заметил, но не стал отворачиваться или что-то говорить. Вместо этого он вдруг протянул руку и взъерошил мои волосы. От удивления я чуть было не кинулся его обнимать.
— Я уезжаю, Гарри.
А я ведь знал, что он собрался на курорт.
— На Бали? — спрашиваю.
— К морю, — неопределенно отвечает он.
— Меня с собой не возьмете?
Он смотрит мне прямо в глаза, и я знаю, что он ответит.
— Не возьму.
Родители, наверное, не знают, что и думать там, у себя на небесах. Стоят двое на кладбище, место не расчищенное, стоят и даже не поминают.
В воздухе словно что-то изменилось, Снейп качнулся и спрятал руки в карманы.
— Но ты приезжай обязательно, — еле слышно сказал он.
Я не вижу, но затылком чувствую, как он улыбается. Совсем незаметно и так по-взрослому печально.
— Ох, горе ты мое, что мне с тобой делать...
В груди вдруг что-то сладко потянуло, я разворачиваюсь и утыкаюсь в мокрый этот его черный плащ, вдыхаю запах первого снега, запах моего чердака, кухни и его горячих рук. Приеду, конечно, куда я денусь. Я уже и чемодан собрал. Правда, ни с кем не попрощался, но мне так не хотелось. Я не люблю прощаться, да и не искренне бы это вышло.
Он держит меня крепко, так, что я знаю, что не упаду, даже если подкосятся ноги. Я не знаю, что нас ждет дальше, и я не знаю, что чувствую сейчас, но, наверное, я и не хочу этого знать. Он скоро уедет, но не навсегда. У Снейпа вообще ничего навсегда не бывает. И я... не знаю. И я, наверное, все же увижу в новом году море. И горы. Да и вообще...