Очерчивает ногтем его мигом вспыхнувшую скулу,
прячет улыбку в самом краешке рта. В углу
его сетью связывает прочнейшей из паутин,
словно мир у них не един.
Словно разорвать ему сеть эту тяжело да не по зубам.
Словно имя разнится, словно суть у них не одна.
А она смеется, оголяя и суть, и сеть.
И волос ее злая медь,
остальных манящая огнями на дно болот,
попадает ему сонному прядью в рот,
когда он, с утра проснувшись, притягивает к себе,
исцеловывая во сне.
Она старше его, все три жизни его - одна
ее долгая, темная, холодная, как зима.
Но пустила к себе, разрешила собой владеть.
А он храбр, чтобы посметь.
И где прочим укусы страшны Вдовы,
там ему они - шутка, они ему не видны,
зарастая на коже засосами горла вдоль.
То смешная, незлая боль.
Ему хочется и ловить ее, и спасать,
и носить на руках, и созвездьями осыпать,
доставая с небес, и ей в ноги нести, как дар.
Бьется теплый внутри пожар.
Она ногтем скользит вдоль по вспыхнувшей вмиг скуле,
и целует его. И читает в его лице
нечто большее, и не холод в его глазах.
А ночами сжигает в смертельных другим кострах
своей ласки, укусов и бьющих наотмашь слов.
Он смеется лишь: здесь холодных, пустых углов
миллиарды, со мной же - сдавайся, родная, - надежней куда, теплей.
И, не слушая слов ее, притягивает к себе.