Бхавани дайани

— Я ведь говорил тебе… — когтистая пятерня плотнее ложится челюсть. — …Что вскоре мы увидим кое-что интересное?

      Юджи кажется, что ещё немного, и его череп с жутким треском лопнет, а шрам на губе, обнажающий окровавленные зубы, расползется словно шов на ткани. Вторую узорчатую руку, крепко обхватывающую его за талию, из-за судорог отлепить от себя невозможно. Да и ноги, повисшие в воздухе на нереальной высоте, тоже не спасают положение — не вырваться даже тогда, когда конечности полностью свободны. Сукуна вдобавок не позволяет ни мотнуть головой, ни зажмурить глаза. В моменты ослушания сжимает в объятиях сильнее, давит на рёбра, ломает их и тут же заживляет, тем не менее вызывая всё новые вспышки боли и вынуждая держать влажные от слез веки открытыми. Как бы ни плясали искры перед взором Итадори, смотреть ему всё-таки приходится, и он не знает, что хуже — наблюдать за зияющей под их ногами бездной, ознаменовавшей начало конца, или за тем, как на лице, нависшем над ним, пляшут чёрные полосы, искажающиеся от дикого оскала и смеха.

      На лице его друга. Теперь уже бывшего друга. В этом теле больше нет души Мегуми — лишь сплошной костяной ад. Это уже не Фушигуро, а монстр с его лицом.

      — Узри же, как далеко всё зашло, — Двуликий не прекращает щебетать на ухо заговорщическим голосом, словно пытаясь восполнить все те безмолвные дни, когда он ещё пребывал в теле Юджи, — И всё это случилось благодаря тебе, сопляк. Вероятно, мне теперь стоит обращаться к тебе уважительнее? За мной так-то должок — без тебя я бы так и не смог вернуться в этот мир. — снова хохот. Татуировки вновь расползаются змеями по безумной гримасе.

      Да. Это всё устроил именно он. Не Сукуна — тот лишь восстанавливал своё величие его руками. Юджи не отпирался — чьё тело, того и ответственность. В данном случае она лежала именно на нём, на сосуде Двуликого. Как давно Итадори вообще свыкся с мыслью о том, что он является не более чем обычным вместилищем? Единственным способным подавить внутри себя адское чудовище, но всё же вместилищем, которое обязано выполнять надлежащую ему работу. Ах, точно. Он ведь изначально считал себя пустым листом, без амбиций и желаний, а способность держать Двуликого в узде была единственной его ценностью, которая могла бы уберечь от проклятий немало людей путём умерщвления Сукуны вместе с его телом. Так считал он сам, так считали почти все остальные. В компаниях магов его обязательно представляли не только по имени и фамилии, но и как «сосуд Двуликого», словно этот «титул» был отныне неотделим от него. Так он окончательно и уверовал. Однако с самой главной в своей жалкой жизни задачей — сдержать Сукуну и с ним же умереть, он не справился. Уже в который раз.

      Если бы в один роковой день Итадори не встретил Фушигуро и Годжо, он бы точно остался никем. «Кем-то» его сделал тот, кто упивался его страданиями прямо сейчас.

      Но Мегуми… Мегуми был совершенно другим. Вершить судьбу Японского архипелага, воспользовавшись его телом в качестве сосуда, Сукуна не имел никакого права. Юджи виноват, Мегуми — лишь жертва обстоятельств. Юджи ему неровня. Мегуми не был пустым листом в отличие от него.

      Хотел ли Итадори быть защитником людей на самом деле? Да, возможно и правда хотел. Или же этого хотел его покойный дед? Несмотря на то, что Юджи сам решил взвалить эту ношу на свои плечи, выбора ему в любом случае не предоставили бы — шаманы попросту не дали бы ему разгуливать на свободе. А дедушка?.. Именно он сказал, что Итадори сильный, однако, как оказалось впоследствии, груз ответственности за людские жизни унести было попросту невозможно. Будь проклят дед, будьте прокляты маги… Все они навязали ему эту роль, а когда он уже смирился и принял её, то тут же оказался её лишён.

      Ну а его эгоистичное желание спасти человека обернулось тем, что Юджи сам загнал в ловушку того самого спасённого. И уничтожил его тоже сам.

      Юджи смотрит в (не) его глаза. Чтобы хотя бы несколько секунд не смотреть вниз, на плещущееся море из человеческих и проклятых душ, сливающихся воедино подобно тому, как одно течение впадает в другое. И так по очереди — вниз, в чудовищную пропасть, в сторону — в дьявольские рубины. От паники и ужаса не хватает воздуха — Итадори не дают упасть в обморок. От огненной геенны не отвести взгляда — не дают спрятаться от реальности в кромешной тьме сомкнутых век. Сердце наверняка уже не единожды разорвалось на части — не позволяют истечь кровью, залечивая измученный орган. Чем дольше длится эта пытка, тем ближе Итадори к той черте разума, которую не стоит переступать.

      — Разве тебе не интересно? Ты совсем не гордишься собой? — сильные пальцы не позволяют раскрыть рта, чтобы ответить. Кроме истошного крика Итадори не смог бы выдавить из себя ровным счетом ничего. Наравне с глубоким наречием были слышны лишь грохот да судорожное дыхание самого Юджи, перебиваемое хрипами и скулежом. — Ты ведь почти достиг своей цели — уж не тебе ли хотелось умереть в окружении людей?..

      Замолчи.

      Замолчизамолчизамолчизамолчи.

      Разожми руки, позволь рухнуть вниз, разбиться о волны и более никогда не существовать. Так бы сказал Юджи, если бы мог и если бы соображал. Из его рта сейчас может доноситься лишь жалкий рваный вой.

      — …Так какая разница, в окружении материальных или бестелесных?! — у юноши на несколько секунд закладывает слух, он не различает, был ли это новый всплеск внизу, или истеричный гогот Сукуны над его головой, который вскоре снова сменился новым издевательским плевком в душу. — Одна лишь разница… — внезапно оказывается еще ближе, приникает совсем плотно, щека к щеке. — …Умереть я тебе не позволю, Итадори.

      Надежда на то, что всё это скоро кончится, и без того висит на волоске. Юджи силится поднять руки. От боли содрогается всё тело, но с каждой попыткой сопротивления она всё больше уходит на задний план вместе со способностью двигаться. Хочется выдавить себе глаза, вырвать уши и язык, чтобы захлебнуться от крови как можно скорее, и тогда его труп наконец-то выбросят за ненадобностью куда-нибудь подальше от материка. Когда бесконтрольно дрожащие пальцы всё же ложатся на опухшие от рыданий веки, Сукуна тут же обрывает его возможность лишить себя зрения. Из разрубленных культей фонтаном хлещет кровь, заливая и без того пропитавшуюся ею одежду. Итадори реагирует лишь сиплым рёвом — голос давно сорван, и он начинает жалеть о том, что его глотка ещё не стерлась до зияющих дыр. Юджи никогда не думал, что однажды ему придётся буквально бороться за свою смерть.

      — Посмеешь сделать так ещё раз, и я отсеку тебе руки не по кисть, а по предплечье, — Двуликий упивается, едва не мурлычет. Итадори чувствует, как его скулы касаются чужие ресницы. Длинные и густые. В лицо лезут чёрные пряди. — А потом по плечо… И так заново, ты меня понял? — ампутированные конечности мгновенно отрастают вновь.

      Юджи понял. Будучи на грани между здравомыслием и безумием понял и смирился — идея в любом случае обречена на провал. Он брыкается — его режут и снова исцеляют. Действительно не позволяют ни умереть, ни искалечить себя, лишь бы выбросили как рваный пакет. Сукуна никогда не появлялся тогда, когда хотелось жить, зато объявился сейчас, когда от Итадори осталось лишь желание сгинуть и больше ничего. Проще было либо никогда не рождаться, либо отдать свою жизнь сразу же после первого съеденного пальца. Ну а теперь, что случилось то случилось. Юджи позволил этому случиться. То, что он недостоин жить, он понял ещё тогда, когда умер во второй раз — Оккоцу-семпай почти довёл его до границ ада, но после сразу же вернул обратно.

      И где же тот теперь находится? Где-то там, внизу — под их ногами, ставший одним целым с миллионами других людей.

      Между небом и землёй — лишь они вдвоём. Он и Сукуна, занявший для них «лучшее место в первых рядах», дабы понаблюдать за тем, как меркнут огни префектур и население Японии постепенно эволюционирует до стадии единого бестелесного разума. Комплементация не затронет их самих — Двуликий всё предусмотрел. Оставив в покое лишь остров Хоккайдо, над которым они парят прямо сейчас. Здесь его главная реликвия, и Юджи понимает — прежде чем Сукуна сольётся с ней, у него остаются считанные минуты для того, чтобы успеть навсегда запомнить лицо своего близкого друга.

      — Настанет новая эра проклятий… — Двуликий перехватывает Итадори на руки, почти окончательно выбившегося из сил, да и не проблема вовремя усмирить его пыл. — В которой я буду единоличным правителем, а ты — единственным человеком.

      Юджи едва поднимает запрокинутую голову, цепляясь мутным взглядом за близкие очертания лица, избегает красные огни — они не те, совершенно не те.

      Чужие.

      — Смотри как следует, Итадори. Запомни всё, что ты только что увидел и всё то, что ты видишь перед собой сейчас, — ему наконец-то позволяют закрыть глаза, стоит Сукуне испортить близкий сердцу лик своей ужасной растянутой улыбкой. — Потому что впереди тебя ждёт очень долгая жизнь… Примерно с вечность.

      Итадори проваливается во тьму, несомый в объятиях самого дьявола.

 Редактировать часть