В больших городах своя романтика.

Она кроется под стоящими одиноко фонарями, зонтами под чёрным небом в завесе дождя и гоготе лебедей на местном озере теплится.

На кольце ключи и маленькая эйфелева башенка с обломанными ножками — Алфёдов шутит, что она заменяет нож в ситуациях, — вертит на двух пальцах. Тонких, длинных, аккуратных до невозможного. А ещё сухих и тёплых. Секби трёт ладони на холодной лестничной клетке, пялится на чужие руки. Обманчиво мягкие. На левой, завязанная в то новолуние им, Секби, синяя ниточка рядом с жёлтой от Джаста. Они сплелись сразу, несуразно. Но Алфёдов только поднял руку выше, и улыбался сидел, разглядывая узелки.

Ключами трясёт перед глазами и смеётся, что пора бежать. Секби хватается за руку, не то чтобы он хотел когда-либо её отпускать, вслед тянется. Улыбка сама приходит, застывшую маску рушит. Чуть больно, как на свежий снег смотреть при ярком солнце, как на Алфёдова в целом.

Приятно.

По пожарной лестнице все двадцать с хреном этажей, ради смеха собственного, с колющей болью слева. Ради Алфёдова, оборачивающегося каждые три ступени и через перила лезущего, подбодрить. Улыбки такой довольной, что глаза в щёлочки превращаются и ямочка появляется на правой щеке. Секби зовёт его придурком, притворно ахает на, сам такой.

На голом бетоне круги жёлтой краски, тянутся по полу и стенам. Смайликами покорёженными. Алфёдов рисует такой, невразумительно кривой, когда Секби прижимается к его плечу, загнанно дыша.

Ладони его маленькие, в самый раз для античных пальцев. Хватают его, ещё более длинные, что аж несуразные. Переплетает, ногтями криво стрижеными за самый чувствительный клочок кожи цапает. Хихикает на его вздох в шею, отмахивается от его лезущих в рот волос. Секби тычет носом в ухо и улыбается довольный на кривляние и мерзлявые слова, о том, как это мерзко. И маленькая ладонь в его длинной очень правильно лежит.

Алфёдов забирается ему на плечи, ноги перекрещивает на груди. Одной рукой держится за волосы. Мягко, будто не за скрипящей лестницей тянется.

Секби готов его так вечность держать, а когда спина сломается, Джаста заставит их обоих на руках носить. Щиколотки голые, красные от покоцавшего мороза. Из зимних кроссовок видно только краешек носка, штанины короткие, подвёрнутые по-дурацки. Мокрые, спасибо, снег. По собственной распахнутой куртке стекает, соль рассыпанная падает даже. Дёргается, поднять себя выше. Секби на носочки встаёт, держась за перила, ногу Алфёдова к себе прижимает так, будто когда-то им самим была. Весёлый окрик и звук старого, падает лестница.

Алфёдов сползает. Касается твёрдо земли и не отпускает Секби. Стоит, обхватив грудь и прижавшись к свитеру, будто правда может услышать его бешеное сердце.

У них не город. Так, городишко на сорок тысяч. Из высоток, какие напичканы в больших, у них только офис завода, десяток свечек в другом районе и вот эта палка жилая. Алфёдов гордится, непонятно чему, когда объясняет это сонному Секби по домашнему. Джаст, уснувший на коленях тогда, подушкой замахнулся и сбил телефон, глубоко под сервант. С фонариком на полусдохших батарейках, под гогочущий смех Алфёдова, придавленного ещё советской пылью искали, шикая друг на друга. Будить джастова отца себе дороже. А ночёвки исключительно редкие. Несмотря на маленький город и соседство буквально через пустоту меж балконов.

У них на троих есть заначка в подошве Алфёдова. Правда коробка с обувью затерялась на антресоли и они тащат, прикрывая спины друг дружке, горсти мармеладных червей. У них городишко буквально два часа пройти насквозь. Шагом совершенно неспешным, потому что камер в магазине нет. Все подростки тащат дурацкий кислый мармелад, что это уже почти валюта. Как десять лет назад были сорванные с кустов и деревьев листочки. Секби смеётся, что не хочет менять серёжки берёз на песочный кулич. На зубах излишне скрипит, на его вкус.

Секби лезет по ржавой местами лестнице. Вытягивается Алфёдовым в пространство под крышей. Он крутит колечко с ключами, звоном разбивает тишину. Фонарик, рублей за тридцать, у него ещё лазерная указка есть, светит по поднявшейся пыли, расслаивает воздух. Под спиной доски, рассохшиеся. Их бы заменить, чтобы не протекало, но тем кто выше, на них наплевать. А самой верхушке вообще не до почти невысокой для столицы высотки. Им и на городок чихнуть да забыть. Поэтому доски старые, сучковатые, с запахом сырой пыли спину неприятно проминают. Сквозь куртку дутую и вязаный свитер. Со склада зары его стащил Джаст. Но у Алфёдова лицо прямо над ним. Светлое, как мягкое солнце. С улыбкой, широкой и тёплой, застывшим смехом на кончике языка меж зубов. Ямочки, сразу две, хочется пальцами ткнуть. И лицо схватить. Рассматривать долго, ресницы белёсые, а в мороз совершенно прозрачные. По бровям аккуратным от природы провести и взлохматить, волосы светлые взбить и очки, накренив, сказать, увернувшись от тяжёлой оплеухи, что какой же ты воробей, Алфёдов.

Волосы у него жёсткие, выжженные привозимой химозой, что реклама крутит по ящику как крутое средство. Нос и глаза закрытые щекочет отросшей чёлкой неприятно. Как облысевшей щёткой, которой обувь от сухой грязи чистят. Секби чихает. Говорит, пыль до мозга дошла. Алфёдов рядом садится, только рубашку кинув на пол. Сидит, моднявый такой, в шмотках из глории джинс. Чёрный от ушей до щиколоток. С цветастыми фенечками на узких запястьях, бусинами деревянными, что как чётки для него в автобусе. Черепки металлические, Джастом выпрошенные у отца из поездки аж в Москву. И значок из крышки от первого выпитого жигулёвского на куртке теребит. Секби бьёт своими пальцами его, говорит, оно на соплях держится, не трожь. Алфёдов вздыхает и падает, прямо на грудь ему. Выбив воздух из лёгких уже не фигурально.

Между ними троими шутка, что они один организм, почти растворилась. Вот лежат они, двое, без Джаста, и внутри коробит. Не хватает. Длинных рук с острыми локтями, которыми удобно толпу разделять. Голоса со сломанным смехом. Носа кривого, вечно в грязи какой-то, едких насмешек и добродушных пинаний по почкам. Буквально потеряли конечность. Одну на троих.

Алфёдов снова теребит пивную крышку. Звон металлический, вплетается в далёкий крик чаек. Ветром уносится.

Фонарик карманный на колечке с ключами путается, звучит слишком ярко. Единственная ножка эйфелевой башенки в кольце застряла, как длинная часть крестика в ушко, на котором висит. Хорошо, что Секби его в комод спрятал ещё в семь лет. Джаст жалуется на это спросонья и плюясь на физре. Секби тащит ключи запутанные из красивых рук Алфёдова и бросает, прекрати.

Не хватает Джаста, бурчащего под нос как сказку перед сном цепи из учебника по физике за одиннадцатый класс. И пофигу мороз, что сейчас только ранний январь десятого класса и темень такая же скорая. Секби пихает Алфёдова в бок. Будильник на нокиа премерзко трещит.

В крохотных городах романтика прячется на крышах редких высоток, в протянутых ещё проводах лэп и кричащих с мусорок на окраинах чаек.

Ветер волосы лохматит, путает с летящими комьями пуха. И Секби хотел бы, чтобы камера на телефоне была лучшего качества, чтобы пиксели не раздирали счастливое лицо Алфёдова, отпечатать в негативе золотой закат переплетённый в его волосах и на довольной улыбке широким мазком оставшимся. Искры веселья в чистых глазах, яркие фенечки на тонких запястьях. Румянец сквозь белые пальцы. И смех клокочущий болью на костях своих выбить азбукой морзе.

У Алфёдова руки ледяные и сухие. Тянут его за лифтовую шахту, пробежать подъезды и сквозь березняк антенн. В гуле голубей собственный хохот поймать, Алфёдова в кольцо объятий схватить и в макушку носом уткнуться. Держать, чтобы в ушах сердце билось, и волосы, с запахом химозной ментоловой мяты, вдохнуть вместе с выпавшим снегом. Его руки на спине, греет. Смеётся на бурчание и охватывает крепче. Секби укрывает его дутой курткой. Шарф на двоих заматывает. И как жаль, что камера на телефоне разбита, и нет шарингана запомнить картинку в мельчайших деталях дольше, чем его жизнь. Снег валит мягко. Солнце яркое глушит.

Городок залит серым с мазками, будто апельсиновые корки на линялой скатерти. Кольца кружек чая по низким домам. Паутина лэп блестит голубями. И фонари, все отвратительно тёплого жёлтого света, вторят паршиво золоту солнца. Красные облака закрывают смутное небо. Снег картинку зернит, и Алфёдов, слишком чёткий для восприятия миром, со своей дурацкой цветастой шапкой. Будто небо на неё вылили и краски закончились.

Секби щекой прижимается к голове Алфёдова и смотрит сквозь окна прядей на запад. Куда солнце заходит, где Москва и цивилизация.

У Алфёдова в карманах мятая пачка самых хреновых сигарет, язычки энергетиков и горсти копеек. Секби вздыхает, кладёт в них ключи. По носу его щёлкает на смех.

Алфёдов улыбается шире и смеётся громче.

Секби рот ему закрывает ладонью.

И картинка всё равно красивой остаётся настолько, что воздух выкачивают резко весь. Уже розовый свет на его щеках, резкие тени синей пастелью глаза подсвечивают. Тонкие пальцы на собственной с несошедшим с лета загаром. Он пальцы сжимает в своих ладонях, смотрит не отрываясь в глаза. Будто и не моргает. Снег метёт, мажет картинку перед Секби. И мир сминается тетрадным листом с двойкой по контрольной, обкусанными губами по его сбитым костяшкам.

Небо, словно московское, из киношек дешёвых, портится ночной глушью. Срезает весь мир. В пупырку обматывает желтющими фонарями. И на крыше двадцать какого-то этажа, под тусклыми звёздами через километры городских облаков свет играет в приглушённых снегом и чайками голосе Алфёдова. Секби туже шарф натягивает, обматывает его голую шею; руки хватает, трёт, ледяные. А тому будто громкость выкрутили и смех, кажется, весь район покрывает. И слова, я люблю, прорастают сосульками в Секби.

Ладони сухие, шелушатся на морозе. В клубах горячего дыхания вертятся пропеллерами вертолётов и фенечки стираются пуще. Черепки бьются о стеклярус браслетов. Вплетаются в его смех чайки. Секби готов вечность простоять в объятьях с ним под одной курткой, с шарфом на двоих.

Нокиа пиликает, он смотрит в огромные пиксели. Вздыхает. Спиной идёт к своему подъезду, а Секби и может только следовать, боясь потерять румянец на его щеках.

И снова, через антенны, протянутые бельевыми нитями провода, за лифтовую шахту. Выпутать его из кокона куртки, шарф размотать с ощутимой горечью. И коснуться быстрого мазка по щеке, поймать прищур со спрятанной улыбкой в поднятом свитере. Метры пробежать по свежему снегу. Схватить у лестницы и лбом своим к его прижаться. Дышать отчего-то тяжело, губы нервно облизывать пытаясь слова собрать из мямлящих звуков. И успокоиться от лёгкого вздоха и секундно тёплого. Голову обнять. Раскачиваться как высотка очень наверху, легонько мерно, почти в тысячекратно медленном вальсе.

По лестнице и через вторую, в ощутимо тёплый подъезд. Ногами, совершенно неуклюжими, пройти втрое меньше ступеней. Упасть в объятья, случайно к стене придавив. Ляпнуть, разорвав момент, значок щас мне сердце выдавит. И смех собрать в банку, поставить в голове на полочку. В специальный шкаф в отведённой для счастливого смеха комнате. В квартире его смешинок, в городе построенном воспоминаниями. Секби идиот, что коллекционирует Алфёдова на манер фантиков.

Лестница широкая, совсем безболезненная. В ладони Секби теплеет Алфёдова крохотная. Сердце, кажется, под двести скачет, о стены отражается простым морзе. Его именем, конечно.

Секби правда не хочет уходить. В другой дом, с квартирой, из которой не видно балкона Алфёдова. Домой, чтобы делать домашку в которой смысла до жуткого ноль. Далеко от его тепла и дурацких улыбок.

Он ждёт лета и стрижей с ласточками за окнами. Чтобы солнце глаза выжигало и тучи низко ходили. А они втроём, как на зернистых картинках по полю подсолнухов, бежали прятаться под дуб от дождя укрывшись чьей-то джинсовкой.

И до этого месяцы зимы с весной, переходные контрольные и долгие упросы родителей. А пока снег в бессолнечные семь вечера и короткий мазок в нос. Ладонь, что машет между дверью и стеной, и улыбка со словами, что завтра тоже наступит.

Секби вертит на кольце без ключей эйфелеву башенку с четырьмя целыми ножками. На смех алфёдова отца оборачивается, в карман бросает к забытым чекам и зажигалке. Улыбается тени на стене.

Чайки кричат, теряясь в гуле голубей и тяжёлых выхлопах маршруток. Секби на небо паршиво рыжее смотрит лыбясь, даже не морщась на снежинки на голой шее.

Алфёдов обязательно отдаст завтра шарф.