Не повезло

    Отец рассказывал Томе про далёкую страну, земли которой укрыты сверкающим покровом снега. Он мечтательно смотрел куда-то вперёд и вдаль, когда описывал красивые широкие равнины, похожие на здешние луга, только белые, ледяные, невозможно холодные, холоднее льда. Деревья, похожие на здешние, только очень маленькие, прячутся под снегом. Томе снилось, как он плавал на льдинах с огромной рыбой, с целый дом размером, с длинным витым рогом на носу; мальчик мечтал когда-нибудь прокатиться на большом белом медведе верхом. Отец вызывал добродушные пересуды мондштадтцев по тавернам тем, что чуть не бросался с объятиями к каждому купцу из тех краёв, непременно приносил домой от них сувениры и разные вещи, какие можно найти только в Снежной: резные костяные гребни, шкатулки с тонким узором, тёплые вязаные носки, в которых было очень весело разбегаться и скользить по паркету. Маленький Тома любил засыпать под протяжную, немного грустную песню, которую напевал на ночь папа: спи, малютка, будь спокоен, баюшки-баю...

    Отец не предупреждал, что в Снежной Тому могут схватить на улице. Тома даже не понял, что произошло — всего мгновение назад он стоял у прилавка с овощами и торговался за довольно-таки вялые помидоры, пытаясь сбить цену хоть на пару монет. Овощи здесь были просто ужасно дорогие, так и разориться недолго. Вдруг кто-то пихнул его между лопаток, пнул под колени, ему заломили руки так, что он ахнул, врезали под дых, подняли с земли за загривок и куда-то потащили, не давая поднять голову.

    Это сейчас, сидя в холодной, как всё здесь, голой камере с гладкими серыми стенами и решётчатым окошком слишком высоко под потолком, Тома вспоминал, что на рынке солдаты милиции крутились вокруг как-то особенно кучно. Больше ничего понять не удавалось. Болела голова, болела спина, болели ноги от сквозняка. Ни лечь, ни сесть, ни стоять было невозможно. Верхнюю одежду у Томы отобрали, ботинки тоже — "шнурки являются потенциальным орудием нового преступления". Двадцать плетей он уже получил без суда, за что — не объяснили. Никто ничего ему не объяснял. Одинаковые маски на лицах стражников не позволяли их запомнить и отличать друг от друга, как людей. Молча подпиши. Здесь подпись. Здесь, в протоколе досмотра, подпись. Не положено. Здесь подпись. Нет, нельзя. Запрещено. По закону. Дома надо сидеть. Читайте закон о милиции. Нету у вас такого права. Всё делается законно. Нет. Уводи до разъяснения. Тома не знал, сколько прошло времени. Солдаты что-то обсуждали в конце коридора, из камеры слов было не разобрать. Горел свет, даже если бы Тома мог улечься и перетерпеть боль в промёрзших суставах и избитой спине, уснуть всё равно бы не получилось.

    Когда его заперли в камере в первый раз — как выразился стражник, "до выяснения", — Тома привычно пытался разговаривать. Он всегда умел найти общий язык с любым человеком из любого уголка мира, его добродушный, покладистый и простой характер помогал налаживать контакты с кем угодно. Здесь это оказалось бессмысленно. Ему просто не отвечали — или говорили протокольными фразами. Тома почувствовал себя зябликом, бьющимся в каменные ворота замшелых руин. Он простоял, опершись локтями на прутья решётки, без толку битый час, пытаясь разговорить хотя бы кого-то. Пришлось махнуть рукой. 

    Тома не произнёс имя "Тарталья" ни разу за время допросов. Если бы ему давали хоть что-то сказать, может, он бы как-то выкрутился, он бы что-то придумал, он бы хоть выяснил, за что его схватили, но его не слушал вообще никто из стражи. В ответ на просьбу дать ему воды конвойный даже не шевельнулся. Только сильно позже ему поставили на пол камеры стакан воды, запирая там во второй раз, после плетей. Пить уже не хотелось. Тома выпил только потому что не знал, когда удастся получить воды снова. Он уже понял, что любую, даже самую простую его просьбу здесь намеренно проигнорируют просто за то что он её озвучит. Во рту всё ещё стоял неприятный вкус крови от прикушенного языка, и теперь Тому тошнило.

    В комнате для допросов было теплее. Захотелось остаться подольше, успеть отогреться, пока ему будут задавать вопросы, слушаться и не лезть на рожон, чтобы не бросили обратно в холод камеры. Здесь сидел ещё один ничем не отличавшийся от остальных стражник милиции с маской на лице, на столе перед ним были разложены бумажки. Тому ввели и усадили на стул напротив него, сковав руки за спиной наручниками.

— Имя, фамилия?

    Тома тупо смотрел в стол перед собой.

— Тебе не ясно, что ли? Имя, спрашиваю, и фамилия!

— Я уже говорил, — медленно и тихо ответил Тома. — Тома Маркин.

— Род занятий, место работы.

— Домохозяин. Постоянного места работы нет.

— Безработный, значит. Откуда приехал в Снежную? Дата, место.

    Если в первый раз Тома пытался что-то объяснять, опережать вопросы, пытаться что-то выяснить — теперь хотелось только чтобы это всё побыстрее закончилось — судом, казнью, освобождением, чем угодно. Спать хотелось нечеловечески сильно. Язык почти не слушался. Всё вдруг стало как в каком-то тумане, как на Цуруми: и звуки глуше, и будто это не его спрашивает рявкающий голос стражника без лица... Теперь сама мысль о сопротивлении требовала слишком много сил. 

— Две недели назад. Из Мондштадта.

— Интересно получается, господин Тома Маркин. Фамилия здешняя, а говоришь, из Мондштадта.

— Отец был отсюда.

— Ещё и сын предателя родины, значит.

— Это за это меня били? 

— Нет, — стражник усмехнулся. — За нарушение закона. Оперативный сотрудник рапортовал, что вы оказывали сопротивление при задержании и применили силу против стражи.

— Меня просто схватили...

— У вас есть право подать жалобу на неправомерные действия при задержании, пишите, если хотите, — пожал плечами стражник. — Знакомы с гражданами Зыковым Владиславом, Бурским Елисеем?

— Впервые слышу.

— Знакомство отрицает, значит. Проверим. О чём, скотина, общался с Бурским, а?! — вдруг заорал стражник, до этого бывший машинно неподвижным. Тома не ответил, только непонимающе моргнул. — Думаешь, прикрылся гражданством — и всё, не найдут вас с подельничками? Глаза ещё размалевал, дебил. Спрашиваю, блядь: о чём разговаривали? 

    Тома не ответил. Он получил кулаком в скулу. Ребром ладони по плечу. Под дых. По щеке. Всё это было не слишком больно, но унизительно. Он закрыл глаза. Открыл, услышав глухой звук упавшего тела. 

    Тарталья, не утруждаясь отереть чужую кровь с рук, обшарил карманы мёртвого стражника, нашёл ключ от наручников и освободил Томе руки. По его отсутствующему взгляду он понял гораздо больше, чем понял бы из любых объяснений Томы. 

— Сможешь идти? 

    Тома кивнул, не поднимая глаз. 

    Тарталья увёз Тому из города в тот же день. Они поселились в его родной деревне в доме семьи Аякса, и за Томой ухаживали обе девочки и почтенная бабушка. Здесь очень любят пить чай — крепкий чёрный чай с мёдом и лимоном. В напитке не остаётся ничего от тонкого, многогранного и сложного вкуса и аромата чайных листьев, зато горячо, и душисто пахнет сладким мёдом. У Томы ещё хватает сил каждый раз удивляться, сколько всего семья Аякса ставит на стол, чтобы "попить чайку". 

    Тарталья видит. Прекрасно всё видит. Не нужно быть академиком, чтобы заметить, что Тома почти всё время стал молчать. Раньше от его голоса было не скрыться: он даже сам с собой разговаривал, посмеиваясь и стараясь ничего не забыть и всё себе напоминая по несколько раз. Теперь уже дней десять как Тома почти ничего не делает, если не сказать, а в остальное время сидит и просто смотрит в стену. Тарталья не помнит, чтоб хоть когда-то такое бывало, что Тома не бросался помогать по дому везде, где находится. Он его и в денщики взял буквально поэтому: понравилась деловитость и хватка. Сейчас Тома смотрит вдаль и молчит. 

    В большой глиняной кружке остывший чай. Тома неподвижно стоит на крыльце в одном свитере и молча смотрит на горизонт, в море. Тарталья засекал: прошло уже почти полчаса.

— Тома.

    Тома вздыхает.

— Ты... не выходи на улицу раздетый. Бабушка волнуется.

    Тома не уклоняется, когда Тарталья накидывает ему на плечи дублёнку.

— Да. Сейчас я вернусь.

    Тарталья знает этот взгляд. Видел сам не раз, как молчат и смотрят вдаль люди, лишённые земли под ногами. Видел, как смотрят люди, которым ничего не сулит будущее, какое бы оно ни наступило. Смотрят и не видят, но только понимают, слишком много понимают. Непривычно только видеть этот взгляд у кого-то не из Снежной.

— Тома, посмотри на меня.

    Где-то секунда требуется глазам обернувшегося Томы, чтобы сфокусироваться. Тарталья кладёт ему руку на плечо, уже собирается сказать что-то — и осекается.

— Пойдём в дом, нечего мёрзнуть.

    Нет никаких слов, которые Тарталья мог бы сказать, чтобы его успокоить. Ничего он не может теперь сделать. Он не мог знать, что кто-то окажется настолько глуп, чтобы тронуть то, что принадлежит Предвестнику Чайльду. Он сделал всё, что было в его силах, и достойно отомстил.

    Этого всё равно недостаточно. Тома везде будет настороженно замирать при виде синей формы стражников Снежной. Может, даже там, где их не может быть. 

    Ещё три дня — и они уедут отсюда в Ли Юэ. Там и Тома, может, в себя придёт и перестанет бояться, и Тарталья спросит совета у Чжун Ли, тот всегда всё точно знает. Пока нужно спать. 

    Тома вспоминает взгляд отца, когда тот рассказывал маленькому сыну о Снежной. Куда-то вперёд и вдаль. В детстве ему казалось, что это взгляд вдохновения и тоски по дому, а его молчаливость — это просто черта характера; теперь он не был в этом так уверен. Тома возвращается в дом следом за Тартальей, проходит прямиком в спальню и падает на пуховую перину, не раздеваясь. Когда рядом осторожно ложится Тарталья — на самый край постели, чтобы не задевать Тому, — тот едва обращает внимание. 

— Мы уедем, — говорит Тарталья вслух. — Мы скоро уедем. 

    Тома знает, что Тарталья искренне старается всё исправить, как может. Чего он не знает — это что нужно сделать Тарталье, чтобы Тома не вздрагивал, когда тот слишком резко дёргает рядом с ним рукой. 

— Госп… Аякс? 

— М? 

— Ты не смог выяснить, за что меня вообще схватили? 

    Тарталья вздыхает. 

— Продавец, с которым ты торговался, оказался связан с группой иноземных шпионов. Подозреваю, связан тем, что продал им огурцов, как собирался продать и тебе. Просто не повезло оказаться рядом и без меня. 

    Звук, который слышит Тарталья, кажется сначала галлюцинацией. Он поворачивается. Да, Тома действительно смеётся. Закрыл обеими ладонями лицо и смеётся. 

— Спокойной ночи, Аякс.