У Тауриэль волосы рыжие-рыжие. Как огонь, — хотел бы Леголас сказать, хотел бы, будь он чуть младше, чуть невиннее, чуть лучше.
Но те дни прошли слишком уж давно; по правде сказать, он сделал все возможное, чтобы убить в себе того юного глупого мальчишку. Так было нужно; так было до отвратительного проще и он позволил себе, возможно, далеко и не в последний раз, слабость.
Леголас вообще никогда идеальным не был и вряд ли станет когда-нибудь, вопреки всем попыткам дражайшего родителя вылепить из сына идеального наследника и глупейшим словам немногочисленных друзей, будто он и вовсе был таким всегда.
Вот только он не был, и, наверное, это была проблема. Была. Не то чтобы сейчас его волновало нечто подобное, нет, Эру, нет, бред и только. Быть может, только чуть-чуть.
Как кровь — говорит Леголас нынешний, и, кажется, ему чуть больно оттого. Каплю — от осознания, что все же получилось и, совсем немного, оттого, что может и не стоило оно того. И самую чуточку — что у Тауриэль волосы невыносимо яркие, огонь имеет ужасную привычку гаснуть, а кровь — расползаться на снегу уродливыми выцветшими кляксами.
Он смотрит ей в глаза, пожалуй, чересчур пристально и чуть пристальнее, чем следовало бы. Глаза у Тауриэль, наверное, безумно прекрасные в своей до странности обычной идеальности. Эльфам ведь положено быть идеальными, так кажется, смертные думают?
Тауриэль идеальная — так он думает всегда и безумно сильно желает продолжать думать. У него глаза светлые-светлые, и будто пылают изнутри отражением того самого ярчайшего пламени, что полыхает и в ее фэа.
Леголас любит ее. Любит просто за эти ужасающе красивые глаза, за огненно-кровавые волосы, горячие слезы, смывающие с лица грязь войны и невыносимо твердый стержень внутри. Любит, просто потому что хочет того; в конце концов, он ведь принц, а значит имеет право делать то, что душе захочется. Любит ее огонь, любит ее саму, с самого начала и до конца.
Любит-любит-любит. Думает, что любит, хочет верить, что любит, верит в то. Потому что ему нужен этот морготов огонь, ему нужна она, с самого начала и до конца.
Потому что верит в красивые сказки о том, как же любовь красива и спасительна, верит, что, как и во всякой легенде, любовь, их любовь, победит все преграды и одолеет любое зло. Потому что все кругом говорят о том, как же любовь прекрасна, как целительна, как необходима. Все желают ему любви, сочувствуют, смеются, жалеют.
И потому Леголас думает, что влюблен в Тауриэль, огненно-кровавое дитя, единственную, способную согреть его пустоту. Потому что считает это правильным, нормальным.
В рыжих волосах тают снежники, все те же колючие, ледяные снежники, оцарапывающие его щеки и странными узорами застывая на запекшейся крови, что, как кажется, въелась под саму кожу. Тауриэль по-прежнему красива и он по-прежнему твердо уверен в том, что любит ее.
А еще Тауриэль крепко прижимает к груди остывающее тело, с горечью давясь собственными слезами, до тошноты горячими.
Это все неправильно, наверняка жутко плохо и попросту нездорово, но Леголас отчего-то судорожно кусает губы, не давая роковым словам сорваться с языка, Тауриэль кричит, сквозь редкие, злые слезы умоляя его уйти, а отец криво усмехается, словно бы и понимает все. И Леголас уходит, просто потому, что иначе нельзя.
Отец, будто бы зовет его, бросая нечто невероятно важное вслед, приказывая остаться, вернуться, но Леголас почему-то не слышит. Он не знает теперь, что делать, не знает, кто он и кто вокруг. Кто все эти отвратительно дорогие сердцу существа, которых он наверное любит, и откуда знать, не скрываются за вычурно прекрасными масками монстры?
Уйти будет проще, легче, лучше. Он вновь дает себе позволение на глупую маленькую слабость, оправдываясь еще большей несуразицей, и в очередной раз убеждаясь в собственной идеальной неправильности.
Но Тауриэль вовсе и не идеальна, пусть он все еще хуже; любовь — ужасающе уродлива, и Леголас отчаянно верит в то, что и не нужна она ему. Хочет верить.