Роза Ветров

Одуванчиковый муссон

Холодная луна зрит в полуночные воды, в отражении контрастно перемигиваясь с вереницами янтарных мазков огней столичного города, красиво трепещущих на черном космическом живом бархате моря. Объятые камнем и досками волны пучин послушно несут на своих пенящихся изогнутых хребтах покоящиеся пузатые торговые суда и хлипкие рыбацкие лодочки. Воздух стелется лениво, неровно огибает резкие грани вороньего гнезда, соленой влагой щекочет ноздри, растекаясь в трепещущих легких. Пахнет мокрыми досками.

Хорошо.

Кадзухе до одури нравится ветер, несущий за собой запах морского простора, вечного и непреклонного, дух гипнотизирующего танца волн, соперничающего с самыми грациозными сумерскими леди. Праздник Морских Фонарей в этом году выдался грандиозным: сияние оркестровой массы Кадзуха наблюдал еще с высоты, и даже ветер в те моменты словно застывал в сладкой истоме от чарующих звуков музыки. Руки дирижера птичьими крыльями танцевали вверх, вниз, разводились в стороны и вновь сводились куполом обратно. Атмосфера тогда от наступающего торжества взрывалась фейерверками той госпожи из Ханамидзаки, застывала на мгновение в парении и с еще большей силой обрушивалась на затаившую от чуда дыхания толпу.

Благодать.

Сегодня в гавани по-особенному шумно: сонное дыхание моря прерывают разговоры якорных сцеплений, песнопения по гладким доскам ветра, оцепеневшим ребенком, застывшим в преддверии какого-то неведомого волшебства, свистки смешков выпившего люда, скрипы их дорогих одежд и натертых травяными эликсирами шей, опрокидывающих высоко-высоко головы в желании скользнуть глазом по слепящим фонарям, свиристели их натяжного спертого спиртного дыхания–все эти звуки сливаются в громогласную музыку фестиваля и, возбужденно потрескивая, вуалью накрывают гавань низко-низко. Сейчас же праздничность слегка подтаяла свечой, поплыла и закапала воском меланхолии осознания нещадного и неумолимого марша времени, взявшего за собой в роли путника очередной год, но весёлость все равно не утратила своих красок: под Каэдахарой ало-серым пчелиным роем мельтешили товарищи-матросы. Одинокий странник на самом деле был не высоко в вороньем гнезде–он был везде, сливаясь воедино с воздухом, плывя с ним единым целым между своими товарищами, вслушиваясь в их смешки, рисовавшими и на его тонких губах робкую улыбку. Такова была его философия–он по-другому не мог–предпочитал наблюдать со стороны.

Если бы нестабильный трепет луны превратился бы в постоянное свечение, наблюдатель мог бы видеть, что лицо самурая с облепиховыми глазами выражает спокойствие, что он не просто щекочет своими ресницами щеки–постоянно затаивает дыхание, прислушиваясь к ветру, что он кого-то ждет, ждет с железобетонным терпением. Сердце ухает в груди сильно–приглядишься и заметишь ритмичное беспокойство ткани.

Время нерасторопно течет, и теперь можно было расслышать в отдельности и смешки алкогольных завсегдатаев, и шум бьющихся волн о непробиваемые кили кораблей, звон пенки, облизывающей объятую камнем пристань, по которой только сегодня ронин шел, наслаждаясь ли юэйской кухней и подставляя юношеское лицо ласковым потокам ветра. В отдельности воспринимались и многочисленные шажки внизу: грозные, исполинские Чжуна Цзо и неровная, качающаяся Сюя Люши, мелкие, мышиные Малыша Юэ и точные, как циферблат часов, Ини Синь, и….

–Бу.

Кадзуха глаза распахивает, подрывается. Рука–на катане.

Напротив в своем мальчишечьем озорстве сидит яркая бирюза. В пятерне тонких пальцев приглашающе поблескивает бутыль. Как всегда он подлетел незаметно, легким бризом защекотав грудину каэдахаровскую желанием разузнать секрет этого дара. Кадзуха расслабляется мигом, сконфуженно сводит плечи, опираясь на сложенные по-сумерски ноги и аккуратно, умиротворенно щекочет взглядом, полным робокого понимания того, что он не заметил...

–Ну, чего нос повесил? Я ж только-только пришёл и не один,–Венти нравоучительно стучит указательным пальчиком по воздуху,–а с гостинцем! Писал же, что она была припрятана неподалеку, хе-хе! Заждался?

–Вовсе нет. Таково и преимущество бытия странником–в способности насладиться мигами одиночества,–Кадзуха особо глубоко вдохнул соленый воздух. Такие праздники всегда возвращают его назад–к тем мгновениям, когда ему не приходилось оборачиваться, чтобы сразить врага, к тем, когда его спину, обнаженную в пылу боя, прикрывали. Кисть его обрела собственное сознание и потянулась к мертвому Видению на поясе. На секунду искусный образ даёт трещину, и Венти замирает с лицом человека, повидавшего немало людских страданий: мышцы лица дрогнули, своды бровей потянулись складками. Мига хватило, чтобы он каплей ли юэйских чернил отпечатался на чистом пергаменте сознания Кадзухи. Пергамент надорвала тоненькая ручка, обнявшая пальцами плечо.

–Премного благодарю тебя, Венти,–роняет он понимающим глазам, подбрасывая закатники зрачков то высоко вверх, любуясь дорогим другом, растворившемся в вечном покое на зарождавшемся закате, то вниз–на лицо барда.

Названный поднимает уголки губ. В проёме–белые широкие твёрдые струны, которые бывают только у арф великанов:

—Да ла-а-адно тебе, отбрось формальности!–Венти щурится лукаво, наклоняясь чуть вперед.– Мы хоть и видимся всего второй раз, нам не к чему строить из себя напомаженных дядек-аристократов, верно?—тихонько молвит, уводя немножко за руку от горечи прошлого и возвращаясь к беспечности, как в свой родной дом: щебечет о чём-то слегка деловито и, будто уже не одну декаду проживая в этом вороньем гнезде, предварительно родившись тут, здесь же проведя свою молодость и, вероятно, собираясь состариться и превратиться в пепел на этих же досках, совершенно по-домашнему и стремительно раскладывает по качающемуся полу свой плащ, разглаживая тонкими пальцами складки и умещая на нем свой берет. Вид такого своевольного Венти заставлял персиковые глаза улыбаться.

– Ммм, я просто о-бо-жа-ю ощущать ветер в волосах.–с блаженством вскидывает рукой сапфировую, почти агатовую челку, а та ключом пробивается сквозь пальцы.

Самурай не позволяет себе отныне молчать. Он поддерживающе мычит, разлепляя сцепившиеся губы:

– Катана–продолжение моей руки, ветер–души. Это двоединство пребывает в тесном соитии сколько я себя осознаю. Это не антитезные "инь" и "янь"–далеко не так–это коитус всей моей сущности. Я обязан достичь высот Селестии в гармонии с собой.

Венти на секунду плывет настороженностью, а затем восторженно присвистывает:

–Охо-хо, какое же прекрасное высказывание!–глаза фырчат, тонкость губ смеется ребяческим звоном стеклянных колокольчиков.–Я вижу, Праздник Морских Фонарей одарил тебя вдохновением, м-м-м?

От Венти пахнет озоном–небесной свободой–воздух скошенных мондштадтских равнин и сочная свежесть Драконьего хребта захватывающе сочетаются. Слышатся в юноше добрейшие лейтмотивы, когда он рассказывает о прошедшем дне. Они ветреной флейтисткой мелодией омывают его иссиня-черные вихры и пальцами цепляют струны лиры каэдахаровской души, отзываясь холодной рябью по позвоночнику, особенно в те моменты, когда коралловый и циановый взгляды сталкиваются друг с другом с эфемерным звоном бокалов. В эти секунды глаза Венти сужаются в щёлочки и начинают светиться лукавством,–чем-то неуловимым–будто он знает что-то внеземное, секретное, что только и ему положено знать. И слышится от скрипов кожицы его губ, раскрывающихся в улыбке, что-то запредельное и божественное. И хихикает он только ему понятно над чем. Для Кадзухи этот секрет преображается в фиолетовый цвет инадзумовских дынь и пахнет водным истоком и его сокрытыми намерениями-течениями, которые самурай, как ссохшийся в пустыне Сумеру странник, высматривает, копая землю. Под ногти у него забиваются неприятным зудом песчинки–он не перестает. И как найдет возрождающий ключ, несущий в себе большую ценность, чем сокровища знаний, сокрытых в гробнице царя Дешрета–так и не отлипнет, жадно припадая обезвоженными устами к грязным, грешным, сокрытым под пылью водам. Течения эти сверкают перлами в изумрудных глазах Венти–они соревнуются с танцем горячительной жидкости абсолютно полной бутыли.

Бард ведет рукой, вино раболепно откупоривается, пресмыкаясь под Анемо-энергией, а юркий мальчишеский язычок в предвкушении и передышке от раннего водопада слов рыбкой сверкает между тонкими губами. Глаза в немой просьбе "можно?" светятся в алчном желании пригубить пару капель. А Кадзуха вовсе и не против. Вино пенится зеленым медом, когда горлышко вскидывается к небу. Капли влажными дорожками процеловывают шейку Венти, застенчиво прячась за пышным жабо. Бард круговыми движениями обдувает горлышко—то по-зеленому звенит "фа". Минорно или мажорно–Кадзуха не знает: это не его прерогатива. Однако уверен он в одном: Венти бы точно понял. Интересно, как долго капельки будут течь? Обрамлят ли подростковый кадык, обнимут ли маленькие алебастровые птичьи косточки ключиц, обтекая плоские груди?

Ох, Кадзуха помнит будоражащий вкус саке, выпитого чуть раньше прихода поэта–в голове у него легкий бриз и ласковые ветряные потоки самого Барбатоса.

–Что же,–Венти хлопком ладошек по своим ногам вернул расплывающегося по пространству Кадзуху и преобразовал из чистого воздуха лиру–очередной секрет, гложущий невозмутимого ронина–и по-свойски уместил пальчики на струнах,–теперь твоя очередь!

Каэдахара мычит вновь, принимает скользящую бутыль, проводит по стеклу горла твердыми клавишами белых зубов и делает глубокий животворящий глоток. Начинает издалека:

«Сегодня я, пожалуй, расскажу,

Как пахнет Ли Юэйский чайный гул,

Какого цвета ветры гнут пургу,

Свободу, песнь, да винный дух»

Венти нетерпеливо ерзает на месте, подбирая подходящую мелодию, и через пару секунд сверкает уже не щелочками, а широко открытыми анемокулами, полными детским удивлением, которым сверкают глаза детей при нахождении сделанного родителями фонаря на Праздник. Поблескивающие от влаги губы уже не скрывают зубов–рот открыт в форме горлышка той самой бутылки. Ультрамариновые озерные омуты искрятся, блеском перемигиваются контрастными комплементарными цветами с тыквенными ли юэйскими огнями, маячащими в отражении. Значение рычащего "комплиментарные" Кадзуха узнал из уст Альбедо, когда тот писал с него картину. Это сочетание цветов кажется захватывающим, будто сама природа отторгает Венти–настолько он внеземной. И пахнет от всего природного полотна горячим солнечным теплом да слышатся аквамариновые ноты чего-то уютного. Ветер предвкушающе волнуется.

Самурая теперь не интересует плоская гладь зеркала воды–никак нет. Очи перед ним более интересные: они кристально чисты, способны проливать свет на дно радужки, все равно скрывая подводные самоцветы их владельца.

Потрясающе.

Он делает глоток.

«В великий Праздник Фонарей

Народ несет алый рассвет,

Бежит козмо́с небес и вод

В великий Праздник Фонарей»

Отчего-то Венти просыпается и начинает движение: крадется кошечкой, стучит острыми гранями костяшек покореженных от струн пальцев. Шорты натягиваются, заходятся поволокой морщин под натиском мягких натренированных мышц лучника, оказывающегося прямиком перед белеющем на фоне черного неба самураем. Худые лодыжки нелепо перемахивают через ронина, спотыкаясь о воздух, а махровая макушка едва ли не сталкивается с досками. Венти звонко плюхается на зад с шипеньем рядышком, а затем издает нелепый низкий грудной смешок:

–Это я так, чтоб слышно было. Барбатос сегодня с ветром шалит,–Венти мигает глазом, пальцем тыкается в мох парочки бегущих облаков.

И Кадзуха подхватывает зародившуюся тему:

«Желты Ветры, неся азы эры,

Ярки, Барбатосом блещат.

Вдыхают в нас живительны пары,

Сильнея с каждым мигом, бард»

Напоследок сделав третий глоток, он попытался опрокинуть разом и еще один, да, правда, не успел: текучим движением змеи лирист выхватил бутыль, изгибаясь в хитрой-хитрой улыбке и склоняя голову к плечу. У Кадзухи теперь очи морковные плавятся, стекают по щекам прозрачной магмой соития Властелина Камня и Мураты, когда белые, румяные, слегка мозолистые пальцы по повелительному нежно прихватывают его за подбородок, приподнимая вверх. Венти крайне уморительно наблюдать за болтающейся болванчиком Аранары чужой головы, угодливо поддающейся, принимающей горлом ошпаривающую сладость алкогольного согревающего элексира–он по-ребячески высунув раскаленный язык, вливает в него горячительное. Ошпаривающие одуваны путаются корнями внутри живота, распускаются в душе, высятся на своих ломких зеленых шейках, щекоча ими, дрожащими, нутро, и распускаются пуховыми зонтиками, распространяясь по всему телу через потоки крови. Кадзуху ведет листиком по ветру, а бард с удовольствием готов исполнить на нем свою мелодию.

Слова теперь стелятся лениво, медленно, с придыханием. Мечнику они кажутся темно-синими:

«И ныне теплится лазурь свободы,

И греют нас желты ветры,

И пахнут духом одуваны,

Однако лишь не вечной красоты»

Нетронутые строки готовы сорваться с бездумно шлепающих уст, однако вновь оказавшись подставленным под удар поразительных лун–ошеломляющих ультрамариновых, полных равновесия и катаклизма, утешения и угрозы бедственной и смертельно умиротворяющей стихии ветров, все слова пузырями всплывают и растворяются в забытьи воздуха. Мысль–та пенка с берега–чистым и непорочным ветром обдувает голову, резвясь роем листиков. Кадзухе совсем становится весело и легко и он очень хочет сказать, насколько же красивы гипнотизирующие зеницы его приятеля, да не может: слова, отчего-то булькающие тепло внутри живота, не срываются с внезапно отяжелевшего рта. Лицо у него по-нелепому восторженное и кривое.

И Венти не выдерживает–взрывается хохотом. Смех вырывается из него звездопадом, а Кадзуха глядит на стыдливо прикрытое тучами небо и, не видя желанных звёзд, теперь принимает совсем не присущее ему выражение обиды.

–Да что ты! Аль невозмутимый самурайчик серчает на этого скромного поэта?–Венти хохочет, придерживаеся руками за живот, будто у него вот-вот отстегнется корсет и притворному диву дается, разевая рот полненьким таким полумесяцем. Кадзуха под притихшим внимательным взглядом непонимающе вновь вскидывает голову к небу–и то опять смеет нагло обмануть его–ну что за несправелливость...

Чужой язык все чаще и чаще увлажняет губки–ему тоже хочется пригубить–их обладатель рьяно рдеет и кажется абсолютно блаженным, расплываясь вниз по шее (поближе к спрятавшимся капелькам) пунцовыми пятнами от градуса алкоголя: перед ним предстает вид такого приятного и нежного, сонного и белоснежного за гранью его слезящихся нетрезвых глаз обиженного человечка-ронина, скулы которого угловатые, покрытые дымкой румянца–здесь у Венти картинкой всплывают смелые мазки Альбедо. Кажется цвет такой именуется «краплаком». Вихры растрепаны от сползшей ленты, и алая-алая прядь вовсе ураганом смешалась с перламутровыми. Ах, как прекрасно. Архонту хочется заливаться птицей от такой очаровательной ситуации. Тело его человеческое начинает горячеть: несуществующее сердце бойко качает Анемо-энергию по несуществующим человеческим венкам.

Венти напористо наваливается на чужое плечо, выдыхает и хнычет:

–Ах, Кадзуха, ну прощай же ты меня, наглого маленького барда! Я крайне высоко оцениваю твой бесспорный талант к поэзии!..

У названного пузырьками бултыхается вино в животе и ему хочется…

Ему хочется-

–Разве что если этот бард даст мне больше…

Он слепым младенцем, отобранным от матери, тянется к бутылке, а Венти вновь стреляет щелками-глазами да смеется заливисто. Он "эй"'кает, юрко уворачивается от напавшей руки и вытягивает свою все дальше и дальше от их тел, чтобы бутыль в конечном итоге оказалась подхваченной противоборствующими ветрами.

–Дай мне еще, ну. Хочу больше…

–А вот и нет! Моя очередь!

Кадзуха смело давит стихией, пытаясь отобрать вино из цепких напористых ветерков Венти, нахлынув на него массой тела. Чужая стекляшка Видения неприятно стукается о бедро и вспышкой дискомфорта на мгновение снимает фату горячего блаженства с плеч, чтобы с еще большим всплеском окунуть в проем изумрудных глаз и возбужденно расширенных люминесцентных зрачков. Мечник послушно тонет в прищуренных переполненных водорослями озерах, испуская последние оплоты пузырьков рациональности к поверхности. Кадзуха не нуждается в помощи: лишь сладкий вкус вина его спаситель.

Бард задорно закусывает губу, пребывает в чистейшем восторге: он играет с ним, дразнится, перекидывая бутыль от одного ветряного потока в другой, щекочет ухо горячим полушепотом снизу:

–Какой же ты потешный под градусом алкоголя, оказывается! Он так прелестно пускает трещинки в твоей задумчивости...–гибкое тело лучника снизу дерзко, медленно прижимается к нему и мигом, карая, покидает. Трогательные колени раскрываются Анемо-бабочкой, приглашая: "Иди сюда".

–А таким обиженным ты мне больше нравишься...–он возбуждённо шепчет сквозь проявляющуюся улыбку, наматывая на пальцы его шелковистые белеющие локоны на загривке.

Язычок закусывается между частоколом зубов, удерживается в уголке рта прямо над кривизной самодовольной ухмылки, и Кадзуха повинуется такой непозволяющей беспечности, становится пленником своего порыва. Обхватывает мягкими губами мышцу, посасывает и выпускает. Жмется к нему ртом часто-часто, не смея прерывать зрительного контакта–вдруг наваждение канет в Бездну вместе с такими восхитительными очами? И он поддастся забвению, упустит просачивающейся сквозь пальцы песок памяти о столь сладком духе яблок в темных волосах и певческои тонком голосе. Тело под ним не думает сопротивляться: оно давно готовое, нежится в лучах ласки и дышит шумными, мелкими глотками через нос, срывающимися на возбужденные приглушенные стенания. В изумрудных глазах хлещут огни озорства. Венти с отчаянным всхлипом отрывается от поцелуя, особо грубо толкнувшись в чужие бедра и взгромождается на чужих коленях. Слова его мылом расплываются от слюны:

–Давай-ка пошевелим мыслишкой над чем-нибудь новым, а то как-то скучновато…

И Кадзуха "шевелит": притягивает смущенно, втискивается в чужой рот, вылизывая обкусанные изнутри щеки. Сладкое мондштатское вино вновь соприкасается с его языком, и он ликует, сплющивая в неге рук мягкое нежное лицо и поглаживая едва заметный пушок на мягкой щёчке. Венти на радостях мычит. Юноши лакают друг друга, смакуя легкий привкус алкоголя на сладких, влажных, блестящих устах, хаотично шарят по телам, то сморщивая, то разглаживая одежные складки. Тихие причмокивания–неистовый колокол, бьющий набатом в ушах Кадзухи, окрашивая их в застенчивый терракотовый.

Узость вороньего гнезда наставнической рукой ведет и позволяет им прижиматься теснее, сминая блузы, шорты, хакама между телами–лишь бы не упасть. Хотя они и так уже пали в объятия греха. Ох, святые Архонты, накажут ли их Всевышние за проявление подобной похоти? Не волнует. Лишь бы не упустить из галереи реминисценции яблоки, вино и свободу. Тело непозволительно мокрое, будто он обладатель Гидро, а не Анемо, и Венти его осушает за ласковым мазком ветра рисуя узор вставших волосков и рельефных горошин в прорезе рубахи, обмоченных влажным юношеским ртом. Их стихия сливается воедино, резонируя, заставляет дрожать пространство и поднимать мелкие крошки песчинок земли и щепки досок, хаотично их путать, крутить, то сплетая, то разъединяя, как и собственные языки. Чёлки их смешиваются в красивый гиацинтовый. И пахнет сесилиями.

Венти хорошо. Очаровательный мечник так старательно пытается угодить ему, подставить свой бок податливо текущей водой, изогнув позвоночник и ластясь, что он непривычно вспыхивает ушами от оказанного доверия. Розы красные вновь текут вниз по его жемчужной шее. Вино трескается, под давлением магии проливаясь медным водопадом на них обоих. Капли впитываются в хлопок, обнажая скрытые от посторонних глаз–этим и влекущие формы, что у Кадзухи мигом сыреет во рту от желания слизать всю жидкость. Вид прилипших лоскутов облачной блузы и скатывающихся по чужому телу играющих при свете фейерверков перл, пробуждает что-то первобытное в самурае–это бард видит по чужому хищному блеску в глазах. Он взъерошенным воробьем лукаво хлопает ресницами и, доверчиво разрывая шквалом свои пуговки, блестит яркими глазами бледных лепестков глазурных лилий, нетерпеливо едет задницей вперед по ногам к чужому паху, тянется грудью вверх, звонко чмокает в ухо и напевает:

«Я нагой,

Ты же–нет.

Так каков

Же твой ответ?»

Венти хихикает, разрезая полный возбуждения воздух своей легковесностью, крадется пальцами под многочисленные слои одежды, сжимает легонько, и ведет ладонью вниз так, что у Кадзухи живот теснится бабочками. Этим движением он возвращает ему крупицы чистого разума. Каэдахару окунают в леденящую прорубь и он просыпается от блаженного наваждения. С глотком оксигена мерещится-слышится ему звон воды в атмосфере и понимается: скоро будет буря. Муссон.

Венти ненасытным демоном завлекает все дальше и дальше в непроглядные пучины сладострастия, проводит мокро языком от подбородка вверх по юношеской скуле и получает неописуемое наслаждение, наблюдая за вновь застилающей поволокой похотью в чужих глазах: "Ну же, поддайся...". Ему нравятся трепечущие мотыльками светлые ресницы и то, как они прикрывают ниспадающими шторками застенчивые светло-закатниковые очи, вскоре теряющиеся из поля зрения, сменяющиеся на закрытую шлейфом мощную шею. Архонт готов поспорить: если бы они были на Драконьем Хребте, инадзумец выдавал бы частые облачка пара. Горячие. И он, будучи его божеством–Барбатосом воплоти–вдыхал бы их, послушно принимал бы. Грудь того вздымается волнующейся голубкой, и Венти дико желается подарить ему свободу, снять оковы одежды, чтобы величавая пава вырвалась наружу и устремилась вместе с ним в прекрасное далёко. Бард капризно тянет чужой воротник, надевая личину надувшегося человеческого ребенка, скребется по одежде коротко остриженными ногтями ненавистного ему кота, а Кадзуха уже не находит в себе силы остановиться, не хочет убирать руки–его пальцы остаются там, где были–на чужих бёдрах:

«Мой ответ довольно прост:

Ты настырен, ты непрост,

А сложен крайне хорошо.

Прелестно мне и столь мило,

Что ты, мой бард, представлен

Таким желанным.

Таким желанным…»

–М-м-м…замечательно,–Барбатос рокочет низко, ведет носом до краснеющего ушка, прикусывая, не скрывая кроткого, смущенного свечения своих кос.

Миг–и одежды ронина развоплощены.

И Кадзуху уже не поддевает желание разгадать секрет, с которым он встретился совсем недавно–никак нет: вид Венти, возвышающегося на нем Утесом Звездолова в своем величии, спирает дыхание–тот строит сцену, нарочито играя со своими блеклыми бутончикамм сосков. Его упругие мышцы бегают под прессом в дыхании, высокие плечи содрогаются. Луна диском светится позади сапфировых вихров, окрашивая темные власы, омывая их ореолом белого цвета. Мнимый нимб вопит лучами, лепит из слоняющегося по улицам барда ангела-хранителя–нет–абсолютное, чистейшее божество, снизошедшее с Селестии. Кадзуха забывается от алкоголя: ему мерещится, что через фарфоровую кожу у Венти просвечиваются необычайные татуировки, что косы обдают бирюзовым. И благоухает–благоухает-то конфетным духом сесилий!...Он полностью накрывает обнаженных призрачным флером, слащаво забивает ноздри, перебивая и соль моря, и пряность дерева, и влажность воздуха.

–Ты сладок, словно запретный плод,–Кадзуха хрипит, в истоме щурится от описывающего виражи по его уху языка и силой рвет кремовые колготы, делая их более похожими на чулочки. Шелест рвущейся ткани бодрит барда.–Хочу услышать твой звук. Хочу даровать тебе любовь, Венти.

Звонкий требовательный шлепок вырывает из бледной груди смущенный визг:

–Что–что ты де!...–в панике тот заёрзал, прерываясь стоном, сковываясь от смущения и наконец отлипая от своей груди.

Кадзуху забавляли дрыгающиеся в такт ягодицы. Он тонет пальцами в их мягкости, раскрывает щель между половинками, а Венти послушно застывает, позволяя мять и разводить их в стороны. Он хнычет от смущения и несдержанно впихивается внутрь рта, вновь самозабвенно целует, зажав чужие уши меж прорезей узловатых пальцев. Очи его принимают вид разворошенного ядра глаза бури–гипнотизируют. Гневливое, голодное клацанье зубов не утоляет жажду–наоборот–подстегивает двигаться бедрами, зажимая между телами набухающие члены. Разорванные колготы обтягивают вкусный зад, трещат точно не от разрывов–от его сочности–напрашиваются на еще один шлепок.

–Так давай же, м-м!–шлепок.–Давай же исполним эту балладу дуэтом!..

Кровоцветом расцветают поцелуи на шее самурая. Архонт голодно отягивает солоноватую кожу, упиваясь смаком хрупкого человеческого тела–как же много потерял Моракс за тысячелетия бытия богом! С отрадным сиплым дребезжащим мычанием он всасывает в себя, обильно впиваясь языком и облизывая зубами, отпускает и наслаждается видом карминовых пятен. Забинтованная рука своей шероховатостью проходится вниз по дуге позвоночника, волной запуская тело музыканта дрожать в томлении, открыв рот в немом стоне, и с еще большим порывом продолжать хлестать устами по крыльям ключиц. Кадзуха острием носа, как катаной, ведет к истоку алого ушка, опаляя жгучим вздохом:

–В-венти...–голос его по-смущенному хриплый, не способен вытолкнуть слова–как наждачная бумага, корежит стыдливым-красным плечи Архонта, заставляя втянуть в них голову.

Тот вторит стоном ему в сопрано, когда чужие пальцы щекочат румяный ободок меж его ног, отклоняется назад, усаживаясь на оголенных ляжках, захватывая чужие бедра в оковы своих раскрытых рафинированных, утонченных ножек. Его изящные пальчики мраморны при свете луны, просвечиваются ветвями венок, зарываются в молочные космы, взывая примкнуть к адамову яблоку, и дрожат. Щека в ласке трётся о белоснежную макушку, вновь растягивается в тихом стоне от особенно сильного укуса и смущающих пальцев, надавливающих на непроизвольно сжимавшуюся дырочку. Ощутимая полярность неровностей бинтов и мягкости чутких пальцев на гранях ребер, танец языка по крепкому изгибу челюсти выбивает несвойственные вздохи из грудины. Его человеческое тело странно: испускает дыхание, хотя оно и не нужно. Закрадывается мысль в темную макушку, что это очередная тайна истоков магии.

Кадзухе видится, что багрянец меток на совершенном холсте чужого тела выглядят куда лучше, чем на нем самом. Кожа перед глазами словно отторгает зрящую на нее луну, испускает спутниковые лучи обратно, ближе к Селестии и Богам. Невзирая на то, что слезы вина растеряли всю свою влагу на длинном странствии вниз, Каэдахаре все же представляется в спутанных мыслях их дорога, и он спешно прослеживает ее, призрачную, пошло языком, останавливаясь на половине пути. Полотно кожи, натянутое на ребра, проникновенно выступает на месте мягких трогательных розовеньких бутонов. Венти соперничает и первый резво тянется шаловливыми пальчиками к мечнику.

Нагие ласкают друг друга руками, кружа вокруг вставших бугорков, соприкасаясь волглой мягкостью губ. Их тела сплетаются единой волной, подпевая лиюэйским морским дышащим водам. Они склоняют головы, обнимаясь, и трутся-трутся-трутся плоскими грудями, наполняя оживший вздохами сесилий воздух ропотным всхлипыванием. Несхожие руки Каэдахары дендровскими лианами вновь сползают на чужие, уже успевшие потерять свою румяность от шлепков ягодицы, сжимают пластичные мышцы и тешат маленькие бархатные яички, а у Венти ножки не выдерживают, раздвигаются. Он льнёт ближе, эйфорично стонет, сливаясь со всем каэдахаровским существом,

Натянутый шёлк его колгот сочится липкой смазкой, облепляя член, делает его почти что обнаженным. Тесноватая ткань идеально обтекает, выдавливая все больше и больше влаги из нежной красной головки. Он гонится вслед за нирваной, раздосадованно мычит в чужой рот, когда сладострастная шероховатость, так хорошо натирающая его, перестает ощущаться, уступая место томительно-дразнящей скользкой сырости. Их соски теперь не плоские кнопки разбухших ореолов, а вставшие, крохотные горошинки. Венти стреляет лукавыми глазками, в ребяческом любопытстве обводит чужой стан линиями ветра, дразнится, выпуская смешки чистого альта из глубин груди, не смея опускаться магией ниже кудрявой поросли–так неинтересно—и, уловив чутким слухом Барбатоса несдержанный стон, торжествует, припадая щекой к щеке мечника, ластясь: так диктовал древний инстинкт ветряных элементалей.

Они вновь прижимаются языками: Каэдахара облизывает, а Венти надавливает, настойчиво толкается, проводя по ряду зубов. Дуновения привлекательно обтирают их спеющие эрекции. Кадзуха признает, как славно выпирает чужой орган на ощупь, как мило порванный элемент одежды обнимает непослушного барда, не носящего нижнего белья, что желание снять с него оковы колгот казалось поначалу абсурдом. Однако пьяные мысли спотыкаются друг о друга, промахиваются и ниспадают в лунки пропащего поведения, стекая вниз вместе с медленным щедрым разрезом Анемо-стихией по нужному месту. Член выпрыгивает, а его обладатель рефлекторно прикусывает указательный палец, заглушая выход блаженства. Тянущий легато сладкий стон все равно втискивается через пухленькие расцелованные губы. То ли звенящий холод начинающегося муссона, то ли внезапно накатившее смущение рассыпает красные звезды по грудине барда.

Кадзуха–любитель наслаждаться своей трапезой–начинает с маленького: водит по напряженной, чуть открывшейся головке подушечкой указательного пальца, пробует, размазывая водопадом льющуюся смазку. Он выявляет отзывчиво подрагивающий кончик на свет чуть больше, постепенно опуская крайнюю плоть. Член Венти зычно хлюпает, выдавая порцию влаги, и его обладатель вытягивается тетивой, скулит пронзительно. Он образцовый–такой недостижимый красоты орган положено иметь истинному Архонту: шелковистый на ощупь, безволосый, с зеркальной, сладко пахнущей влагой, жемчужинами скатывающейся вниз к трогательным поджавшимся яичкам и звучно капающей на доски. Играет при свете луны. Венти порывисто дергает бедрами, получая в награду тычок прямиком в щель уретры между мягкими эластичными половинками, и громко ахает. Кадзуха вспыхнул, отпрянув.

–Нет-нет, хороший мой, побудь-ка жестче, я не фарфоро–ах! Внимай и втори-и,–бард заполошно проводит ручкой по алебастровым волосам, хнычет, прожигает тягучими словами горячую шею, разливая ошпаренные одуванчики вниз по венам-артериям-капиллярам-аортам, заставляя у мечника внутри что-то гирей рухнуть в витую бездну, борзо хватает член его, ведет щедро от выемки мошонки вверх по стволу, напоследок теша массивную головку круговыми движениями подушечками отрывающихся поочередно пальцев. Грязно сует пальчик в рот и вкусно причмокивает, обволакивая алым ободом да скалясь очертаниями губ, позабавившись от сырого звука. От импульса орган шлепается о живот, растирая вязкую влагу. Довольный собой, Венти игриво щелкает пальчиком по кончику и, услышав резкий вскрик, примыкает поближе–в поддержке проводит ступней согнутых колен по обнаженным позвонками и сыто мычит, встречая долгожданное движение:—Даа, вот так...

Каэдахара журчит сиплым голосом, поспевая за суетным соревнованием в погоне за наслаждением и воссоздает поступательное скольжение. Руководимый, он робко отвечает на тесные поглаживания. На грани сознания ему вспоминаются умелые кисти дирижера, двигающиеся лопастями вверх-вниз, и Кадзуха несдержанно стонет, как они одновременно с Венти, возвращаясь ладонями наверх, сильнее сдавливают пальцы у сизых головок.

Архонт перевозбужденно воркует что-то ветру, промахивается, не попадает в губы и ведет пылающим цветком языка вверх по острому уже успевшему вытянуться подбородку и капелькам вина, чтобы в итоге дойти до искомого, лакомо вылизать чужие прикрытые губы. У Кадзухи глаза широко распахнуты от того, каким горячим кажется чужой язык, какой ошеломляющей лавой тот вновь стекает по его устам и как же хорош Венти, заставляющий млеть и скулить в ладонь. Частота увеличивается, натренированные руки не отдаются электричеством боли, ускоряются, уже не заботясь о техниках. Боги, насколько же прекрасен маленький лик Венти с прилипшими кобальтовыми распростершимися брызгами челки, с его заломленными в усладе дугами бровей и сморщенным мостиком вздернутого носика; насколько чарующе выглядят его вздувающиеся и мокрые от пота синие косы, дрожащий размытый лазурит глаз и малая ладонь, сжимающиеся на его члене.

Профиль тающего от утехи ронина наряду с его прилежными действиями фальцетом скатываются с языка божества, взрываются сверхновыми у него в плоском животе, искрами взметая всполохи ветра в хмельной человеческой-архонтовой головушке. Его губы разлеплены, они что-то с благоговением сбивчиво лепечут в белую макушку, беретик откидывается прочь, переворачиваясь набекрень–ровно также, как и в «Доле Ангелов», когда его обладатель виляет между столиков или стоит на месте, цепляясь пальцами за струны, ожидая вознаграждения в виде звякающих триолью монеток–шапчонка раскрыта так, будто Венти вновь терпеливо ожидает платы за устроенное представление.

Он ненасытно подмахивает задом, полуночные брови в сосредоточенности надломаны домиком: торжествует, что план сработан, что невозмутимый, весь из себя загадочный Кадзуха примыкает ближе, блестит глазами, что тот молвит аппетитные, будоражащие душу слова в ушко, и вовсе не обращает внимания ни на погруженных в работу матросов снаружи, ни на отскакивающие от тесины звуки волн, ни на приближающуюся с островом мощь Гео-Гипостазиса. Речи его затмевают все заученные молитвы из требников лживых монашек соборишка, пускают волнительную дрожь в животе Венти, чуть ниже которого стоит все также крепко.

–Ах! В-великий Барбатос, что же Вы творите со мной…–человек не осознает, что говорит. Забывается в истоме, шарахается и вновь льнет, хаотично бьет ногами, дышит чаще, шумно втягивает ртом воздух, делаясь все более деликатным на ласку, чувственнее реагируя на движения.

Шипящий воздух выходит наружу сквозь стиснутые зубы и отскакивает умоляющим скулежом, берущим все более высокие ноты. Архонт слышит суматоху в человеческой душе и его голову кружит ураганом. Дух перехватывает от их знойных изнуренных тел–сейчас они вступят в реакцию горения. Безвольной куклой Кадзуха повисает на худом плече, приникая к раскрытым в приятном возгласе губам. Венти брезжит прожорливыми сквозящими светом зрачками, алчно хватает правую забинтованную руку, стискивает ее в кулак и в беспамятстве наслаждения толкается в послушно подставленную промокшую от смазки шероховатость. Кадзуха сцеловывает с личика капельки пота, дрожащие ниточки упавших ресниц, румяные щеки. Вернувшаяся мягкая зернистость радушно принимает Венти в свою страсть, выбивая из тонкой шейки частые аккапельные ноты: аккомпонемент в лице водной ряби, дребезжания оксигена от мощи сплетенной магии гасится дуновением в фонтейновскую керосиновую лампу по сравнению с высоким голоском; в небе меркнут все точки-звезды, "приветы" из других миров уже теряют свою заманчивость–Кадзуха облизывает взглядом только закатившиеся немеркнущие в свечении раскрытые зеницы и танцующие в тайфуне шелковые кисточки кос, так и просящие дернуть за них и вновь столкнуться в танго языков. Воздух разбавляется сорванными непристойными полувскриками похабно раскрытого рта. Они погрязают друг за другом, накладываются ветром на луговые поля, вьются муссоном с суши на море, с океана на землю.

И в самурае разгорающийся огонь взрывается искрами: он резко бьется грудью вперед, проезжаясь горячим членом по чужому, вырывая особенно громкий визг, и стискивает уже обоих рубиновых правой рукой, массируя и окружая пальцами фиолетовые головки. Вот оно–то самое долгожданное представление: яростно трущиеся друг о друга, жадно прилегающие из-за руки горячие члены, которые обугливают мысли, заостряют лезвием ощущения, скапливают и стягивают все чувства в однородных динамичных рывках пальцев и, одновременно, заставляют шарахаться от них, теряться, возить ногами в упоении–слишком много. Венти уже не способен формировать мысли, он лепечет безумно, вскрикивая на октаву выше, заливаясь по лестнице в крещендо.

–Кадзуха, мой х-ороший...Е-еще! Еще!! Д-да-а!!

Бугристость наслоенного друг на друга бандажа не позволяет сделать обычного вдоха–мондштадтское божество истекает строчкой слюны и остается без своей стези, стонет до срыва голоса, тянет в трясучке пальчики на ногах и вцепляется воздухом в плечи Каэдахары, давит атмосферой—лишь бы не прекращал. Доски под ними жалобно скрипят, принимая на свои плоские спины густые капли сочащийся смазки, парусиный лавсан покрывается трещинами, пока вой ветра мешается с экстазным воплем Венти.

–К-кончаю! Я к-кончаю! Вме-есте, Augensternchen, м-ах!

Раскаленная сперма стрелой шибко попадает содрогающемуся в самозабвении Кадзухе прямиком на гладкие скулы. Стекает мокрыми веточками артерий земли вниз, огибая бледноватые и огненные щеки. Бюст перебойно ахающего Архонта содрогается в надрывных попытках вдохнуть как можно больше оплотов воздуха. Заходящиеся в тряске узенькие бедра рывками взлетают вверх–бьющая головка залпом заново метит тело мечника, жидкостью пузырясь уже вниз по шее, пока наконец лениво не выталкивает из себя кремовое семя, струящееся по раздраженному потревоженному стволу. Венти насыщенно мычит, растворяясь в неге удовольствия, вскидывая голову вверх, чтобы все слышали его мелодию. Неповоротливым взглядом он замечает мраморные полосы на фасаде друга и, недолго думая, добродушно, в горячей сонливости проводит по белёсым дорожкам неторопливо языком, сочно прищелкивает им же, влажно шмыгает и наконец впускает в себя долгожданный вал спокойствия. Разглаживается морщинка надломленных в удовольствии бровей, косы затухают травой-светяшкой при дневном свете. Он сглатывает образовавшуюся во рту влагу. Щеки его несвойственно румяны и до сих пор горячи и теперь уже растягиваются в полностью удовлетворенной ушедшей приятности улыбке.

В горле скребется.

Хриплые смешки, доносящиеся до ушей, будто вовсе и не принадлежат ему: давно он так не срывал свой голос. После этого соития душ Венти чувствовал себя прекрасно. Впереди ему улыбался горяченный лечащий чай старого болвана.

Губы сами находят место на промокшем лбу–на эту ночь они подарят благотворные сновидения:

–Ах, и славная же песня вышла!–он лениво по-птичьи склоняет голову набок, любуясь изнуренным лицом и поправляя надетый беретик и успевшую высохнуть блузу с шортами:–Пусть сон твой будет крепок.–воздух смягчается звонким чмоком.

–Ммм…больше…–ослабевшая хмельная рука с усилием кидается куда-то вверх–не там, где стоит Венти–и вновь падает. Барбатос заботливо опускает ее нежным ветром, чтобы не стучала больно по полу, и укрывает одеялом одежды, подтыкая края под вздымающиеся бока.

–Нет, родной, с тебя на сегодня достаточно, mein lieber Krieger. Доброй ночи!

И Анемо-Архонт, артистично отсалютовав ручкой и подмигнув невидимым зрителям, шагнул в вельвет ночи.

Лишь пьяный матрос с заплетающимися неровно постукивающими ногами, шедшими из камбуза, на краю сознания замечал искрящиеся бирюзовые брызги, разрезающие небо.

«Наверняка, забредшая Анемо-бабочка»,–мигнуло в голове и сразу исчезло.