Первые слезы огнем обжигают щеки, смывая грязь боя. Трандуил судорожно вздыхает, задирая голову к небесам, из последних сил стараясь скрыть, подавить подступающие рыдания. Небо и кудрявые, рваными лоскутами тонущие в выгоревшей синеве облака, сливаются в мутное серо-голубое пятно пред глазами.
Он прикусывает губу, тяжело сглатывая. Подступает странное, тошнотворное ощущение неправильности происходящего. Не нереальности, нет; неправильной, нездоровой случайности, послужившей вдруг началом конца. Это чувство отдает горьковатым привкусом на языке, колет в уголках глаз и свербит в горле.
Трандуил опускает голову, позволяя спутанной волне волос закрыть лицо. Он поднимает руки, ладонями кверху, пусто глядя сквозь них. Кожу уродливыми кляксами изрисовала кровь, черная — орочья, и пронзительно багряная — его собственная, сплетаясь в единый отвратительный в своем ужасе узор. Кровь все еще до тошноты теплая, липкая, вязкая и сколько Трандуил ни пытается оттереть ее — не удается.
На миг ему кажется, будто она въелась под саму кожу, запечатляясь навек неотъемлемой частью сущности, сути. Кажется, будто он покрыт ею с ног до головы, изуродован, испорчен этой дикой вязью бурых разводов, шрамами отпечатавшихся на теле. Кажется, будто... Что бы то ни было, все лишь бред окутанного обрывками паутины дурмана сознания, ни больше. Трандуил хочет верить в то, до боли хорошо зная, что лжет самому себе, как делал уже сотни раз до.
Но не верит. Больше всего на свете он жаждет сейчас только лишь одного: услышать, как из чьих-то чужих губ вырываются такие обманчиво сладкие слова о том, что скоро все закончится и обязательно — счастливейшим финалом. Но сказать не кому.
Приходит осознание, что теперь он один. Навсегда, быть может. Трандуил глумливо ухмыляется, бросая ненароком рассеянный взгляд на лежащий неподалеку меч, в крови измазанный, его собственный меч. Это вызывает лишь очередной приступ дурноты.
Какое же все-таки отвратительное слово «навсегда». Что вообще значит навсегда, когда впереди вечность, а конца жизни не будет никогда? Говорят, что эльфийское навсегда значит в сто крат больше, чем должно бы. А еще говорят, что эльфы бессмертны. И что вечная жизнь, должно быть, самое прекрасное, что только можно желать.
Трандуил растерянно моргает, прикусывая иссохшие губы. Слез отчего-то нет. Нет и крика, разрывающего горло. Ничего нет. Ничего, что помогло бы боль уменьшить, выплеснуть то, что внутри бушует кровавым океаном, облегчить излишне тяжелую ношу.
«Боль приходит в тишине, дитя», — шепчет отцовский голос на периферии сознания с той самой непередаваемой смесью нежности, насмешники и горечи.
«Не будет протяжного крика "не-е-ет", как любят писать в девичьих романах, не будет громких слез и истерик, ничего не будет, можешь поверить на слово. Боль хочет, чтобы ее чувствовали. И потому будет лишь она одна, и никакого выхода. Спасения».
Быть может, будь отец рядом и сейчас, он сказал бы ровно то же самое. А быть может — и нет. Трандуил с досадливой горечью признает, что так толком и не смог отца узнать. И понять.
Это тоже было больно. И спасения действительно не было. Хотя бы лишь только потому, что единственный во всем мире, кто мог бы его спасти — был отец. Но отца теперь тоже больше не было. И в полной мере признать это наконец было больно. Тоже.
Трандуил криво усмехается, заходясь вдруг громким, заливистым хохотом.
«Боль, истинная боль, скрывается в смехе, не слезах, ion nin. Помни это, пожалуйста».