Если бы Стив только знал, если бы только...

Барнс касается ледяной ладонью стекла, разглядывая узоры, скользящие от металлических пальцев во все стороны. Рама хлипкая, ветхая, держится еле-еле, и снежинки веселыми стайками свободно залетают в маленькую, слабо натопленную комнату. Он пока не может их контролировать, только смотрит, как они оседают на подоконнике, а холодный ветер забирается на постель. Роджерс мерзнет во сне, натягивая одеяло на голову. Кашляет несколько раз, и Джеймс поджимает губы: не хватало еще подхватить ангину.

О Стиве некому заботиться. Больше некому. И не факт, что он переживет эту зиму. Собственное лицо смотрит с фотографии, прибитой к стене, живым и веселым взглядом, таким не похожим на тот, что теперь глядит на него с поверхности промерзшего стекла.

Его тело Роджерсу так и не вернули.

***

Он просыпается от холода, невыносимого холода, пронизывающего насквозь до самых костей. Джеймс не чувствует собственного тела, и только губы, сплевывающие забивающиеся в рот снежинки - единственное, чем получается управлять. Он не знает, сколько здесь пролежал, но тело успевает замести снегом к моменту его пробуждения, поэтому даже приподнять голову из сугроба получается не с первого раза. Господи, думает он, дай мне сил. Но вместо силы приходит темнота, отнимающая способность чувствовать.

Когда он просыпается второй раз, холода больше нет. Так, покалывание то здесь то там и кристальная четкость восприятия. А еще много, много силы. Подняться удается сразу, правда, удержать равновесие и не свалиться обратно - только с третьей попытки. Понять, в чем дело, не получатся. А потом он видит пустоту на месте, где должна быть его рука, и орет до хрипа, только из горла не вылетает ни звука.

Руку он находит в трех метрах от места, где очнулся. Приставляет зачем-то, словно она чудом может прирасти обратно к телу, и плачет. Ревет навзрыд, прижимая ее к себе и баюкая, как ребенка. Горячие капли обращаются в лед на щеках и на ресницах.

Он не знает, сколько проходит времени до момента, когда где-то неподалеку раздаются собачий лай и человеческий голос.

***

Ему тепло. Шкура, накинутая сверху, тяжелая и ее ворс щекочет его по лицу, но протянуть руку, чтобы почесаться, нет ни желания, ни сил. Он приоткрывает глаза, разглядывая проносящийся мимо пейзаж. Собачья упряжка несется слишком быстро для густого леса, полного деревьев, словно и нет для нее преград. Здоровый мужик, спасший его от смерти, сидит к нему спиной, но оборачивается практически сразу, стоит ему пошевелиться, будто почувствовав, что Барнс очнулся.

Они останавливаются на ближайшем пустом клочке пространства, словно его спасителю нет разницы, где устроить привал. Черный глухой лес неприветливо швыряет в лицо звериные крики и темноту, но костер, ловко разведенный на снегу, прогоняет все это прочь. У мужика седые волосы и белая борода, блеклые голубые глаза и проницательный взгляд. И обе руки на месте. Собаки ластятся к нему под ладонь и не подходят к Барнсу, и только одна из них настороженно обнюхивает его, но, быстро потеряв интерес, уходит к остальным.

Его культя не кровоточит, боли от обморожения нет. И это странно. Джеймс думает, что должен был бы умереть от холода еще несколько часов назад, но нет, сидит вполне себе в сознании и не торопится на тот свет.

- Ты не смотри даже, - старик, пристально следящий за ним, ловит его взгляд и кивает на его руку, - доберемся до дома, починим, как новенький будешь. - И Барнс вспыхивает, словно его поймали на постыдном. Ярость, негодование и боль выливаются в тишину ночи скулежом и воем, тонущим в рваных всхлипах. "Что ты собираешься починить, безумец?" - хочется спросить ему, когда рыдания отступают, но он одергивает себя: этот человек его спас. И в том, что ему оторвало руку, он не виноват.

- Ну полноте, главное, что жив остался, - старик как ни в чем не бывало протягивает ему хлеб и кусок вяленого мяса, игнорируя его истерику, и это отрезвляет.

Как он засыпает, Барнс не помнит, только просыпается уже в мчащейся снова куда-то по светлому лесу упряжке. К ночи они добираются до небольшого занесенного снегом по самые окна дома.

***

Клаус, так представляется старик, действительно не обманывает, когда соглашается "починить" Джеймса. Игрушки - его специальность, весь дом завален выструганными из дерева или вылепленными из глины фигурками и предметами; поэтому сконструировать для Джеймса новую руку оказывается для него интересной задачей. Барнс не торопится сбежать из места, где его приютили, на мороз в леса, и культя подживает полностью к моменту, когда старик приносит ему свое странное изобретение, отдаленно похожее на человеческую руку. Оно нелепо болтается, как обломанная веточка, и Джеймс раздосадованно оглядывает подарок.

- Не вешай нос, Джим, - улыбается ему дед, - это только полдела, - а потом достает откуда-то, словно из воздуха, непонятную заиндевелую палку, которая сыплет искрами, и Джеймс только чудом не теряет сознание, впрочем, напрочь лишаясь дара речи. Клаус касается ею своего изобретения, и искусственная рука покрывается льдом, словно мышцами, инеем, как кожей, врезается в живую плоть тонкими светящимися нитками, словно пришиваясь к телу.

Джеймс плачет, боясь проснуться и понять, что это только сон: собака, не побоявшаяся подойти к нему вчера, тычется носом в левую руку, и он чувствует ее влажный нос и теплый язык.