«Земля моя — мама —
Веди меня прямо...»
Канцлер Ги - Maman Bridgitte
Он шёл по Степи. На легке, чего давненько уже не бывало. Без оттягивающих плечи сумок было даже как-то непривычно, но на это мало обращалось внимания. Дышалось свободно и легко, несмотря на цветущую во всю силу твирь. За спиной оставался Город-на-Горхоне.
Артемий ни о чём не жалел. Он видел Линии и знал, что сделал больше, чем было в силах обычного человека. Город обрастал новыми связями и узлами взамен изорванных-поломанных старых.
Это было хорошо. Это было правильно.
Такая ли уж большая важность, что он нарушил Закон, положив все собственные Линии на это? Он так не думал. Что Линии одного менху по сравнению с Линиями целого Города, который будет жить и расти?
Исчезли и последние мысли о Городе-на-Горхоне — тот остался далеко в прошлом. Как и все те, кто жил в нём. Лица поблёкли, истёрлись из памяти. Забылись все споры. Да и были ли они? Не осталось ни сожалений, ни чаяний. Они бы только мешали, крючьями вцепляясь в одежду и кожу, не давая двигаться вперёд. Артемий же уходил свободным, не намереваясь когда-либо вернуться.
Помнить о нём будет сам Город, его мостовые сохранят следы. Будут помнить люди, оставшиеся в нём и накрепко связанные друг с другом. Память будет жить в детях. Может быть, и Многогранник покажет ребятне о нём сказку-другую.
Твирь печально перешёптывалась под его ногами. Он мог бы разобрать слова, если бы вслушался. Но Бурах просто шёл вперёд. Босиком, в ночь, без фонаря. Травы не резали ему ноги, будто ластясь к коже. Он ясно видел свой путь — последняя Линия, что он не смог кому-то передать.
Мать Бодхо вела своего Служителя самой короткой тропой, готовая возвратить его в свою колыбель. Артемий рухнул в плачущую по нему твирь, но не почувствовал боли. Вообще ничего. Он перевернулся на спину, вглядываясь в чёрное небо. Звёзды были необычайно большими и яркими, такими невозможно близкими сейчас. Артемий вытянул руку — ему казалось, что он вполне может до них дотянуться.
Кровь стекала по изрезанным рукам, впитываясь в землю. Там, где она проливалась, взрастали новые травы. Твирь оплетала его собой, напоенная кровью. Он уже и сам был практически твирью. Артемий не разбирал горестный плач и не слушал шёпот ветра. Он закрыл глаза, растворяясь в Степи и становясь её частью.
Если бы он помнил свою мать, то сказал бы сейчас, что вернулся в её ласковые объятия. Она принимала его со всеми победами и потерями, триумфами и ошибками. С ней не могло быть страшно. Она гладила его по голове, прогоняя тени сомнений и воспоминаний. Артемий был готов с ней об руку идти дальше, к яркому занимающемуся рассвету.
Последний вдох смешался с ветром, окончательно растворяя менху в Степи. Яркая Линия завязалась узелком и оборвалась.
***
Тик-так… Тик-так… Тик-так… Тик… так…
Время замедлило свой бег. То самое время, которого, казалось бы, вечно не хватало. Сейчас оно тянулось словно застывающая патока. Медленно, тягуче, но всё так же неотвратимо.
Пальцы, замершие на чужом пульсе, уже сводило — почти восемь минут напряжённой неподвижности. Колокол Собора возвестил о начале нового часа. Звук разлетелся по всему Городу. Отведённое Даниилом время вышло.
Бакалавр тяжело вздохнул и убрал руку, не замечая болезненной дрожи. Пульса больше не было. Крохотное биение жизни замерло прямо под его пальцами.
— Всё, — он покачал головой, сам не до конца веря себе.
— Дядь Бакалавр… — Спичка не знал, о чём хотел просить или требовать, а на глазах уже закипали слёзы.
Мишка просто свернулась в углу, пряча лицо в коленках. Маленький несчастный комок горя, а не ребёнок. Даниил и сам готов был свернуться так же рядом с ней, только бы не заниматься всем тем, что было необходимо делать в таких случаях. Спичка всё же не сдержал слёз, утыкаясь ему в бок. Данковский приобнял мальчишку, крепко сжимая плечо. За что этим малышам такое испытание? Второй раз потерять отца…
Он смотрел на неподвижно замершее тело Артемия и не верил. Такого не могло произойти — не с ним. Пережить вспышку Песчанки, чтобы умереть вот так… Это было глупо, несправедливо, нечестно! Когда всё только-только стало налаживаться. Когда у них впереди было такое будущее!
Данковский снова вздохнул, еле сглатывая тугой горячий ком, пострявший в горле. Ему предстояло много и со многими говорить, но он даже не представлял, как будет объяснять, что Город и Уклад вновь осиротели, как и бедные дети. Сейчас он чётко осознавал лишь одно — таглур Бураха теперь целиком и полностью его забота. Мог ли он подвести того, кто без тени сомнений называл его другом и братом?
Дверь скрипнула. На пороге возникла бледная Ласка, за её спиной маячили мрачные Андрей и Пётр.
— Ему нельзя на кладбище, — сразу припечатала смотрительница.
— Что? — Даниил приготовился к ожесточённому спору.
— Он принадлежит Степи. Она зовёт его. Только там ему будет покой.
Весь воинственный настрой сразу исчез. Добиваться подобающего захоронения в пределах кладбища — зачем? Уж эта девочка точно не желала плохого.
Ласка бесшумно опустилась перед Мишкой на колени. Девочка плакала беззвучно, сжимая свои маленькие кулачки. Она знала, что ей придётся сделать, но не хотела — не хотела! — этого. Ласка взяла её за руку:
— Надо место указать.
— Не буду! — всхлипнула Мишка.
— Мишка, его нужно отпустить с миром, — Ласка не упрекала, говоря очень мягко.
— Он же обещал! — девочка снова залилась слезами, теперь уже в голос. — Обещал, что не бросит!
Её никто не торопил. Спичка сел рядом, обнимая названую сестру. Взрослые просто молчали, не осмеливаясь заговаривать сейчас. В конце концов у Мишки просто заболели от слёз глаза. Она утёрлась, прокашлялась. Спичка помог ей встать на ноги — Мишка пошатывалась.
— Надо идти, — Ласка взяла её за другую руку.
— Что вы собираетесь делать? — Данковский словно отмер.
— Что-что… — Андрей решительно оглядел Бакалавра. — Отнесём в Степь и похороним, как Ласка говорит. Пока степняки и его смерть под свои танцы с бубнами не пристроили. Бурах — человечище, — такого не заслужил. Ты с нами?
— Да, — сомнений и быть не могло, стоило лишь на миг вообразить, что с телом могли сделать по местным обычаям. — Да, я с вами.
Им повезло, что их траурную процессию прикрывала ночь. Город спал глубоко и спокойно. Сон не шёл лишь к нескольким людям, но мешать они не собирались. Хозяйки оплакивали ушедшего менху, каждая по-своему. Они смутно представляли, что Артемий сделал, чтобы спасти их всех, но они обязательно поймут это со временем. И никому не позволят забыть.
Тело несли вчетвером — Спичка вызвался стать четвёртым. Мальчик изо всех сил старался быть сильным. Данковский завидовал его мужеству. Он бы так не смог. Впереди об руку шли Ласка и Мишка. Они уходили всё дальше в Степь, пока Город не сделался едва различимым, превратившись в несколько светящихся огней у горизонта. Ярче всего сиял Многогранник.
Мишка вдруг остановилась, чутко к чему-то прислушиваясь. Несколько мгновений. Даниил попытался услышать то, что слышала девочка, но ничего не вышло.
— Здесь, — прошептала она и шмыгнула носом.
Они опустили брезент, на котором несли Артемия, на землю. Стаматины прихватили с собой и инструмент — откуда только нашли? Копали по очереди. Данковский стёр ладони до кровавых мозолей, но отлынивать и в мыслях не было. Они не поджигали фонарей — света луны было достаточно. Ласка остановила их, когда яма довольно углубилась — гораздо глубже, чем когда-либо копали на кладбище.
Опускать Артемия в этот чёрный провал только что вскопанной земли казалось чем-то кощунственным. Данковский до последнего ждал, что произойдёт хоть что-нибудь и всё обернётся дурным розыгрышем. Должна была вмешаться какая-то степная сила и вернуть всё на свои места. Кто-то просто обязан был прийти и исправить ошибку.
Чуда не произошло.
Никто не пришёл.