— Эсмеральда на площади!
Этот звонкий крик неизвестного мальчишки лишил Гренгуара последних зрителей его мистерии: толпа хлынула на площадь, и незадачливому поэту только и осталось, что ругать вслух и про себя незнакомую девчонку со странным именем, наверняка, цыганским.
Звенят браслеты на тонком запястье, отбрасывают блики и ослепляют толпу. Разлетаются полы длинной юбки, мелькают изящные ножки в узких башмачках, тёмные локоны шёлком струятся по хрупким обнажённым плечам и спине, ниспадая до тонкой осиной талии. Маленькие пальчики бегло ударяют в бубен, вознесенный над головой, и железные его колокольчики весело позвякивают, задавая ритм: танцует на старом персидском ковре девушка — юная лань, грациозная лебёдушка, дивная лесная нимфа, — резво и задорно прыгает рядом с ней козочка с позолоченными рожками, постукивая позолоченными копытцами по камням Гревской площади.
Все, все взгляды прикованы только к юной плясунье.
… Вальяжно прислонившись к стене дома, молодой солдат щегольски подкручивал ус и бесстыдно смотрел на девушку, как паук на беззаботно порхающую бабочку. Прищурив глаз, разглядывал её тонкий стан и самодовольно усмехался: в мыслях он уже поймал добычу в свои сети и наслаждался ею.
«Заиметь бы эту пташку, — пронеслась мысль в светлой голове капитана де Шатопера, — всё бы отдал…»
В тот же момент устремила плясунья на него сияющий взор чёрных колдовских глаз, состроила свою обычную гримаску и улыбнулась. Звякнули браслеты, отозвались колокольчики бубна — девушка прищёлкнула пальцами и взметнула юбкой, а бравый капитан, которому вдруг перестало хватать воздуха, судорожно вздохнул и ослабил ворот. Теперь он снова мог дышать, и самодовольство и напыщенность вернулись к нему.
Прекращается безумная пляска, садится красавица на персидский ковер, укрыв ножки ярко-синей юбкой, усыпанной блёстками. Белая козочка опускается рядом, положив голову на угол потрёпанного коврика.
Искрятся блёстки в свете костра, загораются в волосах золотые нити, отражаются в глазах замершей от восторга толпы. Улыбнувшись и чинно сложив на коленях руки, девушка начинает петь. Ангельский голосок, чистый, как первый весенний дождь, разносится над площадью. Кто-то в толпе восхищённо вздыхает: никогда прежде не доводилось слышать ничего прекраснее, ничего нежнее и удивительнее, чем пение ослепительной красавицы.
Словно зазвенела капель, зажурчал игривый ручеёк, лёгкий ветер поиграл с первой, ещё прозрачно-зелёной листвой, и каждый в толпе теперь мог поклясться, что в январском морозном воздухе вдруг запахло весной. Поёт красавица о весёлом — плачет толпа, как от великого горя, поёт о грустном — мелькают улыбки на лицах людей, радостно становится на душе, и никто не в силах ни вымолвить слова, ни отвести глаз.
Все, все взгляды прикованы только к юной девушке.
Нервными пальцами сжимая чёрную материю сутаны до побелевших костяшек, неотрывно смотрел на стройную фигурку не кто иной, как сам архидьякон Жозасский Клод Фролло. Его пересохшие губы беззвучно шевелились, то ли вознося молитву, то ли извергая проклятия; в глазах горело неистовое пламя, сжигающее душу дотла, но лицо оставалось каменным — ни один мускул не дрогнул, пока девушка танцевала, ни одна капля пота не выступила, пока красавица пела.
«Господи! Господи! Ты выбрал бы её Своей Матерью, пожелал бы от неё воплотиться в тело человеческое, если бы жила она во времена Твои на земле, Господи! Глаза её ярче звёзд, созданных Тобой, Господи, и добродетель по сравнению с ней суть смертный грех… Прости раба Своего! Где рай, где ад — всё перепуталось в грешной моей голове! Девушка! Рай мой будет там, где ты! Всё, что имею, отдам на ласковый взгляд и лишь один миг счастья…» — губы священника искривились в болезненной улыбке, а где-то глубоко внутри клокотал разбуженный вулкан…
Цыганка потупила взор и взглянула из-под длинных ресниц туда, где за спинами людей таился архидьякон Жозасский. Улыбнулась уголками губ и вспорхнула на ноги стремительно и легко, как ласточка, невесомо шагнула в его сторону, протянула руки и тут же прижала ладошки к груди — всё внутри Клода Фролло всколыхнулось, перевернулось, оборвалось! С гулким грохотом покатилась истерзанная душа в чёрную пропасть…
Подходит к концу песня, умолкает цыганка, гудит разочарованно толпа, жаждущая продолжения.
— Спой, спой! — слышно справа.
— Станцуй! — настаивают слева.
— Эсмеральда! — требуют люди.
Юная цыганка строит свою очаровательную гримаску и вновь берёт в руки бубен. Просыпаются умолкшие колокольчики, пускается в пляс красавица, пёстрая стрекоза. Кружится, как юла, запрокинув голову и являя на обозрение тонкую шейку. Тени костра скользят по коже, такой бархатной и нежной, что самый деликатный цвет вишнёвого дерева уступил бы ей в чистоте и непорочности. Стройный и гибкий, как кипарис, стан, снова вызывает восхищённые вздохи мужчин и завистливые — женщин. Рокочет бубен, пляшет девушка, скачет на задних ножках козочка, рукоплещет толпа.
Все, все взгляды прикованы только к юной красавице.
С высоты соборной башни, откуда как раз видна Гревская площадь, с горечью смотрел на костёр и танцующую рядом фигурку безобразный горбун, звонарь Нотр-Дам, хромой урод Квазимодо. Обняв гаргулью, плакал несчастный о своей любви к прекрасной девушке, что была так добра к нему, растянутому на колесе и страдающему от жажды и людских насмешек.
«Никогда не полюбит Эсмеральда бедного Квазимодо: она так прекрасна, а я так ужасен! Кто увидит добрую душу, все смотрят только на чудовищное лицо, на безобразный горб… Дьявольское отродье, говорят они! Неужели и ты, дитя света и ангелов, видишь во мне ублюдка Люцифера? Несправедлив мир! Что остается мне? Только смотреть на тебя издалека и никогда не решиться подойти ближе, боясь напугать своим ничтожным видом… Горе мне, презренному!»
Танцует цыганка, и нет ей дела до соборной башни, с которой смотрит на неё убитый горем уродливый звонарь Квазимодо.
Идёт по кругу бубен, звенят мелкие монетки…
***
В тёмном маленьком кабинете за чёрным деревянным столом, заляпанным второй отрицательной кровью, сидел карлик Лигул, глава Канцелярии Мрака. Он сучил пальцами и посматривал на цыганский бубен, доверху наполненный сияющими песчинками. Их свет завораживал и самого Лигула, и его дарх — сосулька из низшего Тартара, дающая хозяину силу, жадно тянулась к эйдосам*. Заметив натянувшуюся цепочку, Лигул перекинул дарх на спину, и тот мстительно кольнул главу мрака в горб. Лигул поморщился.
— Рассказывай! — потребовал он.
Девушка в ярко-синей юбке с блёстками с трудом отвела взгляд от сияющих песчинок, быстро кивнула и затарахтела:
— Архидьякона Жозасского скинул с Собора звонарь Квазимодо. Вояка этот… как его… Шатопер! пока живой, но скоро женится на одной дворяночке, будет по-прежнему шляться по борделям и вскорости скончается от, допустим, сифилиса. А остальные… Так, горожане! Кто-то возжелал меня, кто-то позавидовал красоте, ну и…
Эйдосы в бубне вдруг пришли в движение: один из них выбрался на поверхность и, прежде чем малютка Лигул успел что-либо предпринять, взмыл к потолку, и растворился в воздухе, напоследок резанув глаза карлика яркой вспышкой света.
— Это ещё что за новость? — нахмурился он, и девушка втянула голову в плечи, опасаясь гнева владыки.
— Это, Ваша Мрачность, смею заметить-с, эйдос Квазимодо!
— Того, что убил священника? Тогда тут ему самое и место! — возмутился карлик. Как и любой страж мрака, он не мог просто так потерять даже один эйдос, несмотря на то, что перед ним лежали ещё сотни.
— Так-то оно так… — робко произнесла девчонка, не осмеливаясь спорить с главой мрака. — Но дело в том, что он полюбил меня по-настоящему, а Свет крайне падок на настоящую любовь, вот и упорхнула его душа в светлую вечность.
— А сам Квазимодо, что же? — Лигул высыпал эйдосы из бубна и разделил их на две неравные кучки.
— Не извольте-с беспокоиться, — девчонка сделала книксен. — Умер намедни подле моего тела в Монфоконе. Меня тут повесить изволили, — хихикнула она, — вон там, к слову, эйдосы палача и его помощников. Так он, когда тело с виселицы стащили и в Монфокон перенесли, туда пришёл, обнял меня, а потом и сам помер. Ну, я эйдос-то вытащила, не пропадать же! А он, видите, к Свету вернулся…
— Ладно, — кивнул горбун. — Учтёшь это в следующий раз. Чтобы больше ни один эйдос Свету не достался!
— Слушаюсь, Ваша Мрачность! — цыганка вытянулась по струнке. — Я могу идти?
— Ступай, суккуб, — лениво махнул рукой Лигул.
Девчонка снова присела в почтительном книксене и направилась к двери.
— Постой! — окликнул вдруг её Лигул. — А где ещё один эйдос? Некого поэта… Гренгуара, кажется.
— Ах, этот… — суккуб состроил гримаску. — Сию минуту, Ваша Мрачность! Джали, Джали!
В кабинет вбежала белая козочка с позолоченными рожками и копытцами. Присев возле неё, девчонка открыла секретное отделение в ошейнике и извлекла оттуда один эйдос, грустно мерцавший голубоватым сиянием. Лигул разразился хохотом — мерзким и визжащим, будто кто-то гвоздём по стеклу царапал.
— Неужели кому-то по нраву козы? Всё, возвращайтесь на землю, меняйте облик! — велел он, отсмеявшись, и суккуб с комиссионером сгинули из кабинета главы Канцелярии Мрака.
Лигул подвинул кресло к столу, осмотрел внутреннюю поверхность бубна и отковырнул прилипшие к контуру эйдосы. Кучку побольше он ссыпал в чёрную коробку — эти эйдосы пойдут в сосуд Кводнона для поддержания общих сил Мрака.
Вытащив из-за спины свой дарх, карлик откупорил его, аккуратно ссыпал внутрь кучку поменьше и зажмурился от удовольствия. Упитанная сосулька, в которой хранилась лучшая коллекция эйдосов, снова сыто сверкала гранями.
Примечание
* Душа человеческая