Письмо первое.
"Привет, Роджерс!
Я жив вполне, вполне счастлив себе и весел, только знаешь, нестройный хор наших прежде задорных песен проредел голосов на пять. Пустяки, если думать строго, только... Стив, это целых пять.
Это много. Чертовски много".
Письмо второе.
"Привет, Роджерс!
Назавтра в бой, и предательски дрожат руки. Мы пришли сюда воевать, и сбегать прочь не наш удел. Слышишь, если меня не станет, хотя страшно об этом думать, будет славно погибнуть, зная, что ты дома, ты жив и цел.
Завтра в бой... Не слова, а шутка, но смеяться дыханье сбилось, здесь, в предчувствии скорой смерти, не своей пусть, всяк нем и тих. Каждый день к нам приходят списки, списки длинные, списки мертвых, и как, Господи, греет видеть: тебя нет ни в одном из них. И не будет: ты жив, ты дома, ты не видишь смертей и боли, тебе светит другое солнце в мирном небе, где нет войны.
Завтра в бой... И, ты знаешь, глупость, но все кинулись писать письма, чтобы, если вдруг что, вернуться, пусть строкой, но домой, к родным. И вот это письмо, прости уж, за ной, слабость (считай, что трусость) - лишь одно из десятков писем обреченных на смерть ребят, я пишу потому, что завтра - если что-то случится завтра - это все, что к тебе вернется от и/или взамен меня".
Письмо третье.
"Если б, знаешь, я смог под пули за них кинуться всех, и каждый, кто вчера не вернулся с бойни - нет, не боя - вернулся цел, я бы верил, что не напрасно, я бы верил, но... их десятки, может, сотни. Все ради мира?
Я не вижу мир сквозь прицел".
Письмо четвертое.
"Роджерс, сегодня я сдался. Сдался.
Больше нет сил, у меня нет сил.
Но только смерти меня не надо:
снайпер стрелял, только был косым,
штык не достал, хотя целил метко
в грудь - насадить сердца жаркий ком,
враг отпустил меня, не приметив,
что я был так же ему врагом.
Это проклятие? Слышишь, Роджерс,
сколько еще мне его нести?
Я иду полем, где всюду трупы
тех, кого я не сумел спасти,
я иду целый и невредимый,
а вокруг лица белей, чем мел.
Сон, страшный сон, где пришла победа,
больше похожая на расстрел".
Ответ.
"Твои письма приходят редко и ответ тебе, нет, не нужен: вам туда не везут обратно ворох выплаканных страниц.
Каждый день я брожу бесцельно по перрону, но каждый поезд, пусть привозит кому-то нужных, но все ж тысячи чужих лиц; твоего среди них не видно. Но я верю, быть может, чудом тебя выписали/списали и отправили прочь с войны.
Ты писал про тот бой назавтра. Этот бой мне такой же страшный, потому что вопрос "Вернешься ль?" - тот, в котором с тобой равны.
Возвращайся, ты слышишь? Слышишь?! Я тебя заклинаю этим всем: и гордостью, и слезами, и молитвами. Есть ведь бог, пусть порой мы в него не верим, так пусть этот извечный странник тебя где-то вдали разыщет и на мой приведет порог".
Ответы (неотправленные).
Твои письма приходят целыми,
а ты цел там, здоров и жив?
Если что-то на сердце режется,
ты не прячь это, покажи,
если что-то внутри ворочается,
ты не злись, не вяжи узлом:
что поделено, двоим роздано -
то пустяк уже, а не зло.
Твои письма приходят целыми,
я не цел же здесь ни черта.
Даты наискось по конверту вверх,
словно прочерк тот, та черта,
что на камне могильном выбита.
Не пиши их, не ставь, не бей:
если письма придут бездатные -
мне смеяться, а не скорбеть.
Твои письма приходят вовремя,
потому что всегда их жду.
Строки редкие сесть зачитывать
до слез подлых из глаз, что жгут,
не касаясь конверта целого,
перевязанного тесьмой,
что пришел мне из всех последним и
с похоронкой, а не письмом.
***
Тихо зашел усталый и одноногий,
долго глядел куда-то поверх плеча,
и я все понял, в тот миг я уже все понял,
и было поздно просить его звать врача,
и было поздно просить его развернуться,
быстро уйти на новеньком костыле.
Он, изловчясь, меня по спине похлопал,
молча достал и мне протянул конверт
мятый, промокший, местами уже затертый,
полный того, что мне не перенести.
Буквы смеялись горько в лицо, и в каждом
слове веселом "Уже не вернусь. Прости"
страшно горело. А после в груди горело -
воздух тяжелый, словно налит свинцом.
Этот пришедший, усталый и одноногий,
вышел скорей, чтоб не видеть мое лицо.
***
Птицы с фронта молчат - в этом склепе любой немой.
Говорю про себя: "Джеймс, вернись же, вернись домой,
целым, раненым ли, разобранным по частям.
В чужих окнах на пепелище уже растят
счастье новое, хрупкое те, кто домой пришел".
От меня мало толку, если я лишь душой
с тобой там на полях был и мыслями прикрывал.
Птицы с фронта молчат, словно выдержать их крылам
страшной вести грядущей вынести не суметь.
Запрещаю себе это слово даже в уме
говорить, исправляя "сме..." на "суметь" и "смех".
Ты же сильный, ты справишься, Джеймс, победишь их всех.
Ты всегда побеждал, Джеймс, слышишь, вернись домой!..
Птицы с фронта молчат. И кружатся над тобой.
***
Привыкать запирать дверь вечером на замок
изнутри и не ждать, что кто-то придет с ключами,
будет долго возиться там, свет чтобы не включать,
спотыкнется о коврик и пару своих же ног.
Привыкать просыпаться утром под крики с улиц,
понимая, что вновь проспал, опоздал на классы,
греть еду, по привычке на пару вас про запас,
что вчера приготовил, и видеть, как стул пустует.
Отвыкать делить шутки и горести на двоих,
отвыкать от желания тайного обернуться.
Потому что ушедшие больше к нам не вернутся
и придется учиться жить дальше уже без них.
***
«Береги себя, до победы
осталось уже недолго», —
написал он.
Его осколком
убило на походе к Берлину.
Путь у письма был длинный.
Алекс Микеров
Лежит письмо от друга на столе,
смеется в каждой строчке, в скорой встрече
клянется и не знает ничего
о тяжести, что надломила плечи,
о боли, поселившейся в гнездо
из ребер слева черной, страшной птицей.
О том, как много дней, не видеть чтоб
его во сне, чтоб не позволить сниться
ему живым, ты не ложишься спать.
Лежит себе счастливое в сторонке,
касаясь фразой "Жди, вот-вот вернусь!"
размытой от рыданий похоронки.
***
Он был весел и юн, смеялся, но лишь губами;
по вискам в двадцать семь седина такая, что снег темней:
он отдал все, что мог, и все, что имел, войне.
Он был храбр и силен. Теряющий все безумен
в жажде выстелить алый в будущее ковер,
чтоб пройти сумел всякий, ради кого он мертв.
Он был светел и чист: от пыльных волос до пяток,
от крови на руках до пули в своей груди.
Но война никого не жалеет. И не щадит.
***
Он садится в траву, поближе,
чтоб до каждой черты был виден.
Говорит, я устал мотаться,
только ладно, я не в обиде,
ты прийти все равно не можешь,
даже если захочешь слишком.
Его голос дрожит и в ветре
налетевшем почти неслышен.
Столько лет, а, как прежде, рядом -
то ли милость, то ли похуже -
но, как раньше, ты так же важен,
но, как раньше, все так же нужен,
и плевать, сколько будет новых,
из них ближе никто не станет.
Но молчит, отвечать не в силах,
у ног стертый могильный камень.
Говорит, я бы здесь остался,
но поклялся прожить, раз оба
не смогли и один вернулся
мертвым телом во чреве гроба.
И смеется, пока другие,
взгляд отводят, смотреть не в силах,
как сюда каждый день приходит
вечный сторож чужой могилы.
***
Обещал тебе лето, горячее, голубое,
чтобы трав изумруд и холод речной воды.
Посмотри на него теперь, мертвого и немого,
от макушки до стоп закованного во льды.
Обещал тебе крики птиц, что с весной проснулись,
звон ручьев, пробивающих путь себе сквозь снега.
Посмотри на него, бежавшего прочь от смерти,
от которой, увы, никому не дано сбегать.
Посмотри на него и вспомни, как в этом небе,
его клятву услышав, грома звенел набат.
Обещал тебе осень, щедрую на подарки.
Погляди, главным даром лежит на земле солдат.
***
В адресата отсутствии письма летят в камин.
Что тебе эти строчки, тысячи этих строчек?
Тишина обращает фразы во многоточия.
Тишина отнимает веру, ее живой
жрут, и клацают челюсти острые - пара лезвий.
И справляться не получается. Бесполезно.
От тебя пустота. Конверты летят к другим,
стаей птиц грязноперых гнездятся в чужих ладонях,
и надежда под шелест крыл их веселый тонет,
опускается вниз, куда-то за абиссаль.
Хоть думаешь, разве может быть что-то ниже?
И находишь там страх чудовищный:
ты
не
выжил.
***
И черной фатою невесты
окутывались тогда,
когда приходили не вести,
а в черной каемке беда.
Беда заходила в дом, не сгибая плеч,
в шинели, от грязи черной, с пальцами отмороженными,
с усталой и скорбной рожей.
Садилась беда, как гость, развалясь, на стул,
смотрела глазами пропитыми, то ли грустными,
с души правду на пол вываливала, как груз.
Мяла беда помятый в руках конверт,
словно скрутить пытаясь из папироску.
Конверт без письма сиротливым смотрелся, плоским.
Смотрела беда, молчала беда, пока
настойчиво руки искали листок в конверте.
Спокойные, еще не знающие о смерти.