Бешикташлы Яхья-эфенди, как повелось, проводил вечерние часы за угодным Аллаху делом — чтением Корана. Никто, даже любимая жена, почтенная Шериф Хатун, не знал, что, прикрываясь священной книгой, эфенди писал стихи или, терзаемый муками творчества, рисовал на бумаге легкомысленные узоры, что совсем не пристало ему — учёному и досточтимому преподавателю медресе. Тем вечером, о котором пойдет речь в нашей истории, Молла Шейхзаде и вовсе откровенно скучал: Коран не читался, стихи не писались, узоры не рисовались, а любимая жена Шериф Хатун вместе с соседкой и слугами отправилась на базар — если не за новым отрезом шелка, то точно за сплетнями.
— Дорогу! Султан Сулейман Хан Хазретлери! — раздался громогласный крик с улицы, и очнувшийся от минутной дрёмы Яхья-эфенди поспешил спрятать под Коран размалёванный каракулями лист бумаги и как ни в чем не бывало подняться, почтительно склонив голову перед вошедшим в дом султаном.
— Повелитель! Вы почтили своим визитом мой дом! Надеюсь, всё благополучно?
— Милостью Аллаха, Яхья-эфенди, — улыбнулся султан и сел на низкую скамью, жестом призывая своего молочного брата опуститься рядом. — Однако, я хотел бы спросить твоего толкования для моих снов.
— Конечно, Повелитель! — Яхья-эфенди склонил голову и приготовился слушать падишаха, чтобы, не дай Аллах, не упустить ни одного момента, который может оказаться ключом ко всему сновидению правителя мира.
— Третьего дня снилось, будто бегу я по ромашковому полю, — начал Повелитель и как-то мечтательно возвёл глаза к потолку, — солнце светит, птички поют, барашки пасутся на заливных лугах...
Яхья-эфенди, меньше всего ожидавший такого развития событий, поднял голову и удивлённо моргнул, однако перебивать своенравного и вспыльчивого падишаха у него желания не возникло.
— ... кругом радуга, бабочки и пыльца алмазная. Бегу это я себе, бегу, а потом вдруг понимаю, что я — это уже не я, падишах Османской империи, гроза неверных и повелитель мира, а всего лишь один из барашков, и не бегу я, а скачу во весь бараний опор и через забор перепрыгиваю, потом опять скачу и перепрыгиваю. Что скажешь, а?
Или вот, послушай! Сегодня снилось, я даже записал! — не дожидаясь ответа эфенди, Сулейман достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги и, развернув, с выражением принялся читать: — Снится мне, будто моя Валиде приходит в мои покои, и за ней идут слуги и несут подносы со сладостями. И такой от них аромат, будто все цветы мира и весь шербет, всю халву и все медовые фрукты принесли к моим ногам. Я беру ложку и ем, а они поют и славят моё рождение, и вообще весь гарем танцует, весь дворец танцует — даже стража притопывает и прихлопывает, — весь Стамбул танцует! А я ем сладости, а они всё не заканчиваются, но я все ем и ем, и понимаю, что начинаю толстеть и уже не влезаю ни в один кафтан, но не могу остановиться. И Валиде ещё: "Скушай ложечку шербета за матушку, скушай вот этот кусочек пахлавы за Махидевран-султан, скушай миндального рахат-лукума за Хюррем!" Ну вот к чему бы это, а, эфенди? И я ещё понимаю, Валиде за Махидевран предлагала, но чтоб за Хюррем!...
Вернув отвисшую челюсть на её законное место, Яхья-эфенди ещё несколько раз моргнул и незаметно ущипнул себя за руку, чтобы убедиться, что вот это вот всё взаправду, а не во сне. Боль была настоящей, Султан тоже никуда не исчез. Более, того, в его ясно-голубых глазах не было и намёка на улыбку, значит, он на самом деле желал, чтобы эфенди растолковал его сны, какими бы бредовыми они ни были.
— Я должен... почитать книги, Повелитель, прежде чем изложить своё толкование, — сказал эфенди, обретя, наконец, дар речи.
— Почитай, Яхья-эфенди, почитай, — милостиво позволил Сулейман и поднялся со скамьи. — Трёх дней достаточно будет? Тогда и изложишь.
Султан Сулейман Хан Хазретлери вышел от своего молочного брата, и Яхья-эфенди, выпрямившись из почтительного поклона, поскорее запер двери, а после кинулся к книгам, попутно думая, не сбежать ли в Испанию и, сменив веру и имя, тихо и мирно дожить остаток дней где-нибудь в Каталонии.
Султан Сулейман, оказавшись на улице, взобрался в седло услужливо подведённого скакуна и усмехнулся себе в бороду. Да простят ему Аллах и Яхья-эфенди эту проделку, но куда деваться, если намедни проиграл Хюррем в кости два желания?